Цитаты из книги «Леонид Леонов: подельник эпохи»

«Зачем ты убил Человека, Леонид?! Мы же о другом с тобой договаривались! Мы договаривались, что мы его создадим – Человека! А ты убил! Ты бога моего убил! Ты! – на кого я больше всего надеялся». Причем убил его Леонов по Дороге на Океан, то есть по дороге к мечте. Это воплощенная антигорьковская позиция, это воплощенная антигорьковская религия. Человек не звучит гордо, вот что! Человек вообще не звучит. Человек – навеки на дне (будучи иезуитски въедливым, в аббревиатуре названия леоновского романа про Океан вполно можно увидеть просто «ДнО»).

Пресса особенно нажимала на коллективную солидарность, сплотившую писателей, работавших над этой книгой. Но чувство солидарности было не всеобъемлющим. По возвращении с Беломорканала делегацию писателей собрали в «Метрополе» – Леонов туда не пошел. Следом были два организационных собрания, их Леонид Максимович тоже пропустил. Тогда позвонил ему взбешенный Леопольд Авербах, маститый критик, рапповец, один из редакторов сборника, и наорал: «Это что, саботаж? А? Какого черта! Немедленно приступайте к работе!» Леонов отмолчался. Притом он знал, что курировал путешествие на Беломорканал Генрих Ягода лично. Леонову еще несколько раз звонили и с увещеваниями, и с угрозами, но Татьяна Михайловна неизменно отвечала: «Даже не может к телефону подойти… Так ему дурно». У Леонова могли быть и личные причины отказаться: его тогда рвали в пух и прах за новый роман «Скутаревский», что несколько отбило настроение потакать власти в том, в чем ей совестно потакать. С другой стороны, очерком о Беломорканале он имел шанс выправить ситуацию, а он не стал. Горькому о леоновском отказе донесли, и вряд ли старика порадовала самостийность любимейшего его ученика. Только к концу осени 1933 года, когда от него окончательно отстали с написанием главы для книги о Беломорканале, Леонов появился на людях: выступил с приветствием на встрече писателей с экипажем стратостата «СССР» и после этого отправился в самочинную поездку, безо всяких там делегаций, по депо и станциям Казанской железной дороги, выбрав Нижегородскую ветку.

Ему смертельно важно было убедиться, что новый человек – будет. В конце концов, Горький положил на алтарь этой веры всю свою жизнь. Леонов рассказывал, как однажды с Горьким смотрел концерт малолетних преступников, подростков. Они исполняли песню «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». Позади всех стояли два тенора и старательно выводили: «Наша сила, наша власть!» Леонов, которому и в этом случае было «сумно», поинтересовался у организаторов концерта, кто такие эти тенора. «Фальшивомонетчики!» – бодро ответили Леонову. Горький тем временем разглаживал усы, смахивал слезы и все повторял: «Здорово! Здорово!»

Леонов, думается, подзадоривал ортодоксального большевика Полонского. Парой месяцев раньше в дневнике Полонский вдруг догадался (а потом забыл, наверное), что Леонов – «симулирует волнение». Он симулировал, и если бы боялся – книг своих жутких, о которых мы еще много чего скажем, ни за что не стал бы писать. И это леоновское умышленное косноязычие всегда служило ему защитой.

Однако что любопытно: вредители появляются у самого Леонова в романе «Скутаревский», который он как раз в это время пишет. То есть замечание он сделал Горькому, но спорил, по большому счету, не с ним, а с самим собой. Может, в том и была судьбоносная ошибка Леонова: пожалуй, впервые при сочинении «Скутаревского» он пошел поперек своей совести, поселив в сложный и неоднозначный роман вредителей, в которых не совсем верил сам. Предположим, что Леонов надеялся на дальнейшее укрепление своих позиций в литературе за счет нового романа, на успех, в конце концов, но эффект получился противоположный: «Скутаревского» разгромили в печати. И это было первое серьезное поражение писателя Леонова. О «Скутаревском» мы поговорим подробнее чуть позже.

«Вечером я сознательно сел за лампу, за торшер, – рассказывал Леонов; помимо него сочинение собралось слушать все горьковское окружение, жившее в Сорренто. – Прочел Горький пьесу. Пауза. Потом одобрительные высказывания. “А вы что скажете?” – обращение ко мне. “Алексей Максимович, если я буду говорить неправду, вы все равно это обнаружите. Я живу среди этих людей. И не могу поверить, что человек, построивший мост, может взорвать создание своих рук. Для меня это недостижимо”».

Этого самого слова, из которого «можно выковать былинный меч-кладенец на любое чудище поганое», ждал Горький от Леонова, и слово свое передавал по наследству. Леонов однажды скажет Горькому о начале повести «Детство» (любимой его вещи у Горького), что она является образцом работы для всякого писателя. Алексей Максимович перебьет своего молодого друга и скажет грустно: «Вам, Леонид Максимович… нечему у меня учиться…» В один из последних вечеров, на прогулке в лимонной роще, Горький, окончательно определившийся со своим отношением к Леонову, скажет ему: «Вы – великий писатель… а я только интересный литератор». Леонов был ошеломлен, не нашелся, что ответить. А надо было бы, наверное. Надо было поспорить.

«Был Леонов с женой, – записывал как-то в дневнике саркастичный Полонский. – Жена – Сабашникова – старозаветная купеческая дочка, тихая, скромная, под башмаком у мужа – но “хозяйка”. Вместе с мужем “гонят” монету, собирают “имущество”, строят жилье». Здесь, конечно, стоит пояснить, что такое положение Леонова было как раз не исключением, а правилом в среде известных литераторов той поры. Никак не беднее его были и Фадеев, и Федин, и Пастернак, и Иванов, и Гладков, и Павленко, и Булгаков в лучшие его годы… не говоря об Алексее Толстом и не вспоминая о том положении, которое займет вскоре Горький. На этот раз за границу Леонов

«…стоит только переделать тюрьмы в театры, и сразу расцветет благодарное человечество, как подсолнечник в огороде. А так как полны тюрьмы, то полезно истребить сперва заключенных во имя всемирного счастья, а там уже и переделывать, декорируя освобождающиеся помещения зеленью и флагами», – говорит ротмистр Краге. «Я всегда подозревал у тебя красные мысли», – отвечает ротмистру Пальчиков.

«“Вор”, – сообщает Горький Роллану, – оригинально построенный роман, где люди даны хотя в освещении Достоевского, но поразительно живо и в отношениях крайне сложных». И справедливо добавляет: «В России книга эта не понята и недостаточно оценена».