Постоял ещё с минуту, о чем-то подумал, покивал сам себе головой.

– Ну, бывайте. Всё будет в порядке, не переживайте. Только шрамы будут на тех ожогах с вулдырями. А ожог внизу… он и вовсе, не сильно страшный, – хмурый вышел из комнаты. Уверенными шагами вернулся на кухню, за стол. Сел на старый табурет, молча допил уже остывший чай из прозрачного гранёного стакана. Дожевал толстый кусок батона с маслом, что не доел, и быстрым шагом направился к выходу.

Но это произойдёт чуть позже, на следующий день, а пока…

– Вот видишь Марин, что происходит? И чего нам дальше ждать? Ох, и вправду, чувствую что-то не хорошее… – Бабушка вошла на кухню. Потихоньку ступала вперёд, переминаясь из стороны в сторону, шагала боком. Была похожа толи на идущую в раскачку медведицу, толи на качающуюся матрёшку. Катьке казалось это немного забавным. Но нет ничего забавного в том, что суставы стали не к чёрту. Вряд ли тогда она это понимала. Или не хотела воспринимать в серьёз, считая мелким пустяком, который пройдёт со временем. Но со временем проходит не только плохое или хорошее. Время уносит абсолютно всё. Возможно, когда-нибудь, время навсегда заберёт тех, кто его когда-то открыл. И некому будет считать. Ждать. Торопить. Оно унесёт, переживёт само себя. И явится только тогда, когда снова появятся те, кто вспомнит про него, возродит, или откроет заново. Снова будут ждать, торопить, проводить его в пустую или со смыслом. Если б время было человеком, то такой человек был бы бессмертным. Ведь о нём, о времени, думают абсолютно всегда. Его мало, и постоянно нехватает. Оно бежит и мимолётно проходит… Но тела из плоти и крови у времени нет. И другого тоже нет. Часы? Они лишь механизм, отражающий неумолимый ход. Время нельзя пощупать. Оно не стареет.

В таком случае, не являемся ли мы, люди, в каком-то смысле, бессмертными, пока о нас думают? Пока нас помнят? Мы покидаем свои оболочки и объединяемся со временем. Вплетаемся в его волокна. Мы везде, повсюду. Возможно, мы и есть само время в той самой физической оболочке, как и любой другой живой или не живой организм. Ведь даже самые наикрепчайшие, долговечные материалы и сплавы забирает в своё объятие время. Постепенно, не оставляя ни малейших следов. Оно присваивает и порождает в себе абсолютно всё, чем или кем бы оно не было.

Часть 4

Олька так и не пришла. Её долго искали, прочёсывали всей деревней. Нигде не нашли. Исчезла без следа. Местные ходили днём и ночью. Брали своих собак, у кого какие были. Дворняги, овчарки, Жучки, Муськи и Рексы. Искали вдоль небольшого ручья, на холме, обыскивали каждый сантиметр. Заходили в старые заброшенные дома, коих с каждым годом становилось всё больше. Заглядывали в сараи, курятники, хлева. Даже туалеты. Ничего. Кроме отваливавшейся со стен и потолка глиняной штукатурки, битого кирпича под ногами и мелкого крошева. Ходили в молодые и старые леса, редкие и густые. Пустота и тишина. Не видели ни одной птицы. Никто даже не чирикнул за всё время, пока бродили. Спускались в овраг. В один, потом в другой, в котором жгли мусор. Разгребали горящие кучи. До сих пор тлели и дымили, потому что состояли из всякого рода пищевых очистков, надёрганных соряков с грядок, огромного количества прелого мокрого сена вперемешку с птичьим помётом и навоза крупного скота. Пахло до жути неприятно. Катьку и Даньку, которые тоже помогали взрослым в поисках, хоть и были привыкшие к деревенской жизни, тем не менее подташнивало от такого запаха в тридцатиградусную жару. Дети ходили поверху, в районе оврага. Вниз не спускались. Запретили. Им казалось это абсурдным и смешным, ведь когда они просто гуляют на улице, то лазают где угодно. И все это знают. Да, скажут – постоянно говорят – не лазить по мусорке и прочим непотребным местам. И на этом всё. По сути так говорили лишь для того, чтобы снять с себя часть ответственности, случись что плохое.

«А-аа, а вот мы ж говорили, чтоб не лазили там, дубины стоеросовые!» – начнут причитать родители, бабушки да дедушки, когда их чадо вернётся домой с огромной шишкой на голове, порезанной битым стеклом рукой или даже лицом, и ржавым гвоздём в стопе. После чего злость на детскую дурость, бестолковую головёшку, поутихнет. Даже жалко станет. Очень. Прижмут к себе крепко-крепко, обнимут и поцелуют, тихонечко воркуя тёплые любящие слова. Обработают рану и уложат отдыхать. Обеспечат огромным вниманием, любовью и заботой на всё время, пока чадо не поправится.

Прошла неделя. Затем другая. Родители Ольки выплакали все слёзы, потеряв всякую надежду найти своего ребёнка живым. Отыскать бы хоть что-то, а то душа так и не может найти покоя. Это чувство, которое включает в себя постоянное переживание и страх, вперемешку с греющей сердце надеждой, сводит с ума. Постепенно, очень медленно. Ухудшается и пропадает сон, аппетит становится очень плохим. Затем чувство голода совсем пропадает. Его подавляет гнетущая, давящая тошнота и может довести до рвотных позывов. А всё из-за того, что не могут отпустить. И та самая надежда и вера легко превратятся в убийц. А ведь никому от этого лучше не станет, как ни крути. Даже сама жертва не хочет, чтобы родные страдали. Болели, и тем более умирали. Всё хорошо в меру. Необходимо отпускать тогда, когда наступает пора. Не забывать, а именно отпускать. Ведь так хочет и душа того, кто уже никогда не вернётся. Пусть этот груз не гнетёт душу и разум, а останется хорошим воспоминанием в сердце о том, кого ждали и любили. И всегда будут любить.

Часть 5

К концу лета уже более менее всё успокоилось и позабылось. Вот только ожоги Катькины, – как мы знаем, – оказались не такими простыми. Выяснилось это благодаря тому чудаку с интересным старославянским именем Ведомир, что означало «ведающий». Как такое оказалось возможным? Да кто бы знал.

Выглядел этот мужчина довольно обычно. На вид лет шестьдесят или немного за седьмой десяток. Среднего роста и телосложения, с редкими, седовато-серыми волосами на голове. Голова у него была не маленькая, объёмная. Если и одевать головной убор, то либо безразмерный, либо максимальный шестьдесят четвёртый размер. Обычный аккуратный нос, на котором изредка носил очки, и небольших размеров глаза. Часто не бритый, с небольшой белой щетиной, но бороду и усы не отращивал. По крайней мере, пока. Через нечастую седину была заметна гладкая кожа с редкими пигментными пятнами. Ходил в тёмносерых брюках и лёгкой куртейке ветровке с белой рубашкой с длинным рукавом и потрёпанных ботинках. Он частенько говорил сам с собой, и временами был слегка… не то, что б нервным, нет. Просто неспокойным. Через чур активным. Всё время таскал с собой этот прибор. Это был индикатор, сигнализатор радиации, который не имеет цифрового табло. Очень простой прибор с довольно небольшой чувствительностью и плохой точностью. Подавал сигнал о «фоне» звуком или мигал светом. Старался никогда его не показывать.

За его нестандартное поведение, некоторые люди считали Веду немного… того. Но никогда не причинил ни одному жителю вреда, а только старался помочь.

Однажды, он прибежал к дому бабушки Жени (который в будущем стал домом семьи Пришлых). Весь испуганный, дышет-дышет, отдышаться никак не может, глаза широко раскрыты. Рыскают, ищут что-то, или кого-то. А рано ещё было. Катька и Данька сидели дома, недавно проснулись.

В горле у мужичка дул суховей. Сушил, стягивал нёбо, обжигал гортань. Истыкивал острыми калёными шипами. Язык толком не шевелился. Когда Данька вышел с пустым ведром за водой к колодцу, то мужичок немного испугался резко появившегося пацана, представ перед ним в потрёпанном виде. Небрежно одетый, с распахнутой курткой и наполовину торчащей белой рубашкой из под серых брюк. Никто из деревни ни разу не видел его в другом одеянии, словно другой одежды у него и не было. Может и так. Поди знай его гардероб. Но стирать вещи тоже ведь, как-то да нужно? А так, вроде и не пахло от него никогда ничем не приятным.

– А-а, кхе-кхе, воды-ы… – он прошипел Даньке с вытянутой рукой, будто уже хотел взять у него невидимый стакан.

– Что это с вами, дядь Ведомир? Небось, совсем страшное что-то увидели, или услышали. Таким я вас ещё ни разу не видел. Аж самому как-то не по себе стало. Да что там говорить, испужали немножко! – смотрел на него Данька крупными глазами, не понимая что с ним происходит. Быстренько подбежал к колодцу, распахнул деревянные дверцы. Аккуратно опустил стоявшее на поддвернике ведро. Начал крутить, разматывать трос. Механизм иногда поскрипывал. Ведро опускалось всё глубже, пока не достигло дна. От соприкосновения с водяной поверхностью издало плоский, звонкий, металлический шлепок. После чего захлебнулось, и стало тонуть. Когда Данька почувствовал, что ведро стало тянуть вниз достаточно сильно, стал поднимать, крутить в обратном направлении. Давалось не легко – крутилось медленно. Да и колодец был очень неплох, достаточно глубок.

«На верх подниматься – это тебе не с горы спускаться. Прям как зимой, на санках», – вспоминал Данька хорошие, весёлые, морозные деньки в деревне на зимних каникулах, когда они приезжали сюда на Новый Год. Праздновали, украшали дом, пели песни, плясали и веселились вокруг небольшой, наряженной аккуратненькой ёлки, которую привёз его отец Пётр из леса. Позже, после аварии на ЧАЭС, тот лес прозвали Рыжим (некоторые ещё называли его Красный лес).

Мало кто задумывался, как именно хвоя сосен приобрела такой интересный, красно-ржавый цвет. Но понимали, что это произошло из-за облучения радиацией. Хоть и не все деревья и растения стали такими. Дело в том, что верхняя часть этих деревьев, являлась довольно густой и плотной и оказалась очень хорошим фильтром. Сосновый лес принял на себя огромное количество радиоактивных частиц, смягчил удар. Радиоактивная пыль и другие частицы были задержаны кронами деревьев. Возможно, несмотря на свою плотность, если б сосны сбрасывали листву как и большинство деревьев, раз в год, лес бы не умер. По крайней мере, нанесённый урон имел бы не такой долгий пагубный эффект и не отравлял их долгое время. Но у сосен так заведено от природы, что они не сбрасывают игольчатые листья по два, а то и три года, тем самым обрекая себя на долгую мучительную гибель от больших доз радиации. Они не могут очищаться быстрее, сбросив листву как другие деревья. И именно эта природная особенность оказала негативный эффект на хвойные породы, обрекая их на неизбежный конец. Если б матушка природа знала, что устроит человек, сколько бед и несчастий он ей принесёт… Скорее всего, пересмотрела б жизненную систему и систему защиты многих животных и растений, включая подсемейство сосновых. Да и вообще, пересмотрела существование самого человека как вида. Сделала б его функционал и разум довольно ограниченным, если б вообще разрешила появиться и жить на этом свете. Во втором случае только без возможности развития и способностей творить такие чрезвычайно опасные катастрофы, что нанесут вред всему миру и смогут уничтожить всё живое. А те, кто выживут, будут обречены на страшные муки в ужасном, исковерканном мире, рукой неразумного «человека разумного». Если б Она знала – предвидела – будущее и не допустила существование волосатых разумных обезьян, то не исключён и такой вариант: как говорится, нас не ждали, а мы пришли. Вернее, привезли. Откуда-то оттуда, из далёкой-далёкой галактики, с других миров и планет, где возможно мы выполняли роль чьих-то питомцев, ручных зверьков, сидя на цепи или в огромных клетках из сверхпрочного, неизвестного науке материала.

Там, иногда, обросших «человеков» выводили на прогулку, где радостно, на четвереньках, создания бегали-прыгали, насколько хватало невидимых цепей, справляли нужду. При встрече с другими себе подобными, проявляли нескрываемый, ярко выраженный интерес. Обнюхивались везде, где только можно. Общались на непонятном, даже для хозяев, языке. Издавали различные звуки и завывания, бормотание, и ассорти смешанных в огромную несвязную кучу, букв. Они являлись для «человеков» чем-то очень важным, необходимым.

«Ащвгрлх, цвапч-шванкх!» – такой речью выражали недовольство, злобу и ненависть, если знакомство со встречным не задалось.

«Урр-х… Локми вонли, чванк. Понч!» – а эти урчащие томные звуки – слова дружбы и любви. Произносили, когда хотели подружиться, испытывали симпатию.

Нередко сразу, ни с того ни с сего, устраивали драку, где полностью отключались какие-либо функции самосохранения. Дрались до смерти, пока один другого не задушит или не забьёт камнем. Хрустели переломанные носы и рёбра. Слюни и сопли летели в разные стороны. Выбитые зубы поспевали следом. Удовлетворив свою любопытное эго, хозяева «человеков» включали режим контроля на нано-ошейниках.

Были и такие, кто смотрел эти шоу до конца. Но не всегда встречи заканчивались мирно, по-дружески, или драками.

Бывали и интимные шоу, наполненные любовью, между противоположным полом. Их то многие и любили смотреть до самого финала.

Ошейники были тоже разные и имели различные эффекты. После таких эффектов, кто-то падал и корчился с пеной на губах, другие же останавливались как вкопанные со счастливым взглядом. С уголка рта, по подбородку, текла прозрачная слюна. Или же перемешанная с грязью и кровью, капала вниз, на вычесанные и покрытые густой, ухоженной, лоснящейся шерстью конечностями. И на то, что совсем не похоже на обычную землю.

«Человеки» были хорошо обучаемы. Понимали и выполняли команды, ели сухой и влажный корм, который разработали и приготовили специально для «гомосапиенсов». Пили воду из миски на полу, или какую другую, непонятную, нередко разноцветную жидкость. Прозрачную и не очень, с непонятным вкусом и запахом, сладко-кислую и мутноватую. Жевали тоже что-то прозрачное, что пропускало свет, но не всегда. Безвкусное, склизкое и липкое, похожее на стекло в виде небольших хлопьев и имеющее солоноватый металлический привкус. Оно хрустело и звенело во рту. Живому существу казалось, что вот-вот порежет язык, исполосит всё нёбо, но ничего такого не происходило. Было больно. На грани терпимости, но очень, очень вкусно. Когда их глотаешь, то слышишь сухой, негромкий звон, переходящий в звук, похожий на шелест листьев. Чувствуешь слегка жгучий холодок, который водопадом устремляется из горла по пищеводу в живот. Корм из стеклянных хлопьев скапливается в животе, переваривается в желудочном соку. Приятно греет весь организм, слегка обжигая и покалывая…

Верующих в версию происхождения людей не от обезьян, как многие думают, а от тех самых «человеков», которых завезла на планету иная инопланетная раса ради эксперимента, тоже хватает. А для чего кого-то сюда везти? Посмотреть, что из этого получится. И выживет ли, приспособится «гомосапиенс» на новой планете, полной животного разнообразия и зелени? Разнообразия как смертельно опасного, так довольно доброго и милого. И с огромным количеством воды: голубой и зелёной, тёмно-синей и почти чёрной, изумрудной и красноватой, кристально прозрачной, мутной и даже розовой. Она приятная и мягкая, вкусная, слегка сладковатая и освежающая, солёная и жгучая, способная иссушать весь организм. Стягивать, разъедать кожу, выжигать словно огнём нежные, не защищённые его места и внутренности. Но и такая вода так же жизненно необходима для всего живого на Земле. Природа знает что делает, и для чего. Помимо того, что солёная морская вода богата минералами и служит многим видам рыб и водорослей как источник жизненно важных химических веществ, именно водоросли, а не деревья, в основной своей массе осуществляют процесс фотосинтеза и вырабатывают кислород в атмосферу нашей планеты.

***

– Пожалуйшта, дай водищчки испич, не дай помереть бедному Ведомиру… – ноги у старца подкашивались, колени дрожали. Хотел подойти к Даньке поближе, но не смог. Так сильно устали ноги, что буквально с трудом держали тело. Он сделал несколько шагов назад. Схватился за невысокий деревянный забор, чтоб не упасть. Данька видел, что ему совсем поплохело, поэтому ускорился. Быстрее крутил ручку колодца, которая с лязгом наматывала, поднимала с холодных водяных глубин чистую студёную воду. Ведомир постоял, отдышался немного и уселся наземь. Спиной прислонился к забору.

– Уф-ф… – вытянул ноги, благодатно вздыхая. Данька как раз накрутил цепь до упора. Вода немного расплескалась из наполненного всклень ведра. Десятилетний мальчик одной рукой держал ручку, другой изо всех сил старался вытянуть ведро и поставить на колодезный подоконник. У него получилось. Лицо красное, ноздри раздуваются. Слышно, как сильно и глубоко дышит. Отдышался и перелил воду из колодезного ведра в домашнее. Зачерпнул из стоящей на колодце белой металлической кружкой. Подошёл к старцу.

– Возьмите, дядь Ведомир. Токмо она очень холодная, осторожней. А то зубы заболят. Заломят, как у меня. – Данька присел рядом с ним под тень деревянных досок. Сорвал зелёную травинку с колоском, зажал зубами. Иногда прикусывал и двигал её языком, от чего та крутилась и болталась туда-сюда.

– Ох, спасибо малой, – Ведомир принял из рук мальца кружку, и пригубился, отпивая из неё понемногу, маленькими глоточками. – Ого, и вправду холодная, ледянющая прямо. Много и не выпьешь сразу. А если выпьешь – сдохнешь. – Данька посмотрел на него осторожно, взволнованным взглядом.

– Так как тут не сдохнуть, ежели от такого питья холод аж до самого мозгу пробирается. Тот коркой льда сразу и обернётся, – пошерудил давно нестриженную голову пацана. У того соломка выпала изо рта.

– О-о, совсем одичал в нашей деревне за лето. Того и глядишь, в аборигена, или как там этих называют… – почесал свою серую голову. – А, вспомнил, орангутанги. У, у, у! – замотал руками из стороны в сторону на согнутых локтях. Данька во всё горло громко рассмеялся. По тихой утренней деревушке пронеслось эхо. А дед продолжал:

– Уже чувствую прямо… Вот сейчас у меня в голове, изнутри, начиная с затылка, черепушка ледяной коркой покрывается и тоненькой плёнкой распространяется по всей головушке, аки огонь на тюк сена накинулся. И пожрать его готов. Весь, за раз.

– Ой, да хватит тебе что ль, дядь Ведомир, – отмахивался от придурошного мужичка Данька. – Ещё каких «гутангов» выдумал, – немного успокоился и игриво толкал, раскачивал в плечо, сидящего на попе Ведомира.