А. А. Танеева (Вырубова)
СТРАНИЦЫ ИЗ МОЕЙ ЖИЗНИ
Посвящается возлюбленной Государыне Императрице Александре Феодоровне
«Аще и пойду посреди сени смертныя, не убоюся зла, яко Ты со мною еси». (Псалом 22)
«Укоряемы – благословляйте, гонимы – терпите, хулимы – утешайтесь, злословимы – радуйтесь». (Слова Св. Серафима Саровского) – вот наш путь с тобою». (Из письма Императрицы Александры Феодоровны от 20 марта 1918 года из Тобольска).
Приступая с молитвой и чувством глубокого благоговения к рассказу о священной для меня дружбе с Императрицей Александрой Феодоровной, хочу сказать вкратце – кто я, и как могла я, воспитанная в тесном семейном кругу, приблизиться к моей Государыне.
Отец мой, Статс-Секретарь Александр Сергеевич Танеев, занимал видный пост главноуправляющего Собственной Его Императорского Величества Канцелярией в продолжение двадцати лет. По странному стечению обстоятельств этот же самый пост занимали его отец и дед при Императорах Александре I, Николае I, Александре II и Александре III.
Дед мой, генерал Толстой, был флигель-адъютантом Императора Александра II, а его прадед25 был знаменитый фельдмаршал Кутузов. Прадедом матери был граф Кутайсов, друг Императора Павла I.
Несмотря на высокое положение моего отца, наша семейная жизнь была простая и скромная. Кроме служебных обязанностей весь его жизненный интерес был сосредоточен на семье и любимой музыке, – он занимал видное место среди русских композиторов. Вспоминаю тихие вечера дома: брат, сестра и я, поместившись за круглым столом, готовили уроки, мама работала, отец же, сидя у рояля, занимался композицией. Благодарю Бога за счастливое детство, в котором я почерпнула силы для тяжёлых переживаний последующих лет.
Шесть месяцев в году мы проводили в родовом имении «Рождествено» под Москвой. Это имение принадлежало нашему роду 200 лет. Соседями были наши родственники – князья Голицыны, и Великий Князь Сергей Александрович. С раннего детства мы, дети, обожали Великую Княгиню Елизавету Феодоровну (старшую сестру Государыни Императрицы Александры Феодоровны), которая нас баловала и ласкала, даря платья и игрушки. Часто мы ездили к ним в Ильинское, и они приезжали к нам – на длинных линейках, со свитой – пить чай на балконе и гулять в старинном парке. Однажды, приехав из Москвы, Великая Княгиня пригласила нас к чаю, после которого мы, дети, искали игрушки, спрятанные ею в большой угловой гостиной, как вдруг доложили, что приехала Императрица Александра Феодоровна! Великая Княгиня, оставив своих маленьких гостей, побежала навстречу сестре.
Первое моё впечатление об Императрице Александре Феодоровне относится к началу царствования, когда она была в расцвете молодости и красоты: высокая, стройная, с царственной осанкой, золотистыми волосами и огромными, грустными глазами – она выглядела настоящей царицей. К моему отцу Государыня с первого же времени проявила доверие, назначив его вице-председателем Комитета Трудовой Помощи, основанной ею в России. В это время зимой мы жили в Петербурге, в Михайловском Дворце, летом же на даче в Петергофе.
Возвращаясь с докладов от юной Государыни, мой отец делился с нами своими впечатлениями. Так, он рассказывал, что на первом докладе он уронил бумаги со стола и что Государыня, быстро нагнувшись, подала их сильно смутившемуся отцу. Необычайная застенчивость Императрицы его поражала. «Но, – говорил он, – ум у неё мужской – une tète d’homme». Прежде же всего она была матерью: держа на руках шестимесячную Великую Княжну Ольгу Николаевну, Государыня обсуждала с моим отцом серьёзные вопросы своего нового учреждения; одной рукой качая колыбель с новорожденной Великой Княжной Татьяной Николаевной, она другой рукой подписывала деловые бумаги. Раз, во время одного из докладов, в соседней комнате раздался необыкновенный свист.
– Какая это птица? – спросил отец.
– Это Государь зовёт меня, – ответила, сильно покраснев, Государыня и убежала, быстро простившись с отцом.
Впоследствии как часто я слыхала этот свист, когда Государь звал Императрицу, детей или меня; сколько было в нём обаяния, как и во всём существе Государя.
Обоюдная любовь к музыке и разговоры на эту тему сблизили Государыню с нашей семьёй. Я уже упоминала о высоком музыкальном даровании моего отца. Само собой разумеется, что нам с ранних лет дали музыкальное образование. Отец возил нас на все концерты, в оперу, на репетиции и во время исполнения часто заставлял следить по партитуре; весь музыкальный мир бывал у нас – артисты, капельмейстеры, – русские и иностранцы. Помню, как раз пришёл завтракать П. И. Чайковский и зашёл к нам в детскую.
Образование мы, девочки, получили домашнее и держали экзамен на звание учительниц при округе. Иногда через отца мы посылали наши рисунки и работы Императрице, которая хвалила нас, но в то же время говорила отцу, что поражается, что русские барышни не знают ни хозяйства, ни рукоделия и ничем, кроме офицеров, не интересуются.
Воспитанной в Англии и Германии, Императрице не нравилась пустая атмосфера петербургского света, и она всё надеялась привить вкус к труду. С этой целью она основала «Общество рукоделия», члены которого, дамы и барышни, обязаны были сработать не менее трёх вещей в год для бедных. Сначала все принялись за работу, но вскоре, как и ко всему, наши дамы охладели, и никто не мог сработать даже трёх вещей в год. Идея не привилась. Невзирая на это, Государыня продолжала открывать по всей России дома трудолюбия для безработных, учредила дома призрения для падших девушек, страстно принимая к сердцу всё это дело.
Жизнь при Дворе в то время была весёлая и беззаботная. 17-ти лет я была представлена сперва Императрице-Матери в Петергофе в её Дворце Коттедже. Сначала страшно застенчивая, – я вскоре освоилась и очень веселилась. В эту первую зиму я успела побывать на 22 балах, не считая разных других увеселений. Вероятно, переутомление отозвалось на моём здоровье, – и летом, заболев брюшным тифом, я была три месяца при смерти. Брат и я болели одновременно, но его болезнь шла нормально, и через шесть недель он поправился. У меня же сделалось воспаление лёгких, почек и мозга, отнялся язык, и я потеряла слух. Во время долгих мучительных ночей я видела как-то раз во сне о. Иоанна Кронштадтского, который сказал мне, что скоро мне будет лучше.
В детстве о. Иоанн Кронштадтский раза три бывал у нас и своим благодатным присутствием оставил в моей душе глубокое впечатление, и теперь, казалось мне, мог скорее помочь, чем доктора и сёстры, которые за мной ухаживали. Я как-то сумела объяснить свою просьбу – позвать о. Иоанна, и отец сейчас же послал ему телеграмму, которую он, впрочем, не сразу получил, так как был у себя на родине. В полузабытьи я чувствовала, что о. Иоанн едёт к нам, и не удивилась, когда он вошёл ко мне в комнату. Он отслужил молебен, положив епитрахиль мне на голову. По окончанию молебна он взял стакан воды, благословил и облил меня к ужасу сестры и доктора, которые кинулись меня вытирать. Я сразу заснула, и на следующий день жар спал, вернулся слух, и я стала поправляться.
Великая Княгиня Елизавета Феодоровна три раза навещала меня, а Государыня присылала чудные цветы, которые мне клали в руки, пока я была без сознания.
В сентябре я уехала с родителями в Баден и затем в Неаполь. Здесь мы жили в одной гостинице с Великим Князем Сергеем Александровичем и Великой Княгиней Елизаветой Феодоровной, которые очень забавлялись, видя меня в парике. Вообще же Великий Князь имел сумрачный вид и говорил матери, что расстроен свадьбой его брата, Великого Князя Павла Александровича. К июню я совсем поправилась и зиму 1903 года очень много выезжала и веселилась. В январе получила шифр – т.е. была назначена городской фрейлиной, но дежурила только на балах и выходах при Государыне. Это дало возможность ближе видеть и официально познакомиться с Императрицей, и вскоре потом мы подружились тесной, неразрывной дружбой, продолжавшейся все последующие годы.
Мне бы хотелось нарисовать портрет Государыни Императрицы Александры Феодоровны – такой, какой она была в эти светлые дни, пока горе и испытания не постигли нашу дорогую Родину. Высокая, с золотистыми густыми волосами, доходившими до колен, она, как девочка, постоянно краснела от застенчивости; глаза её, огромные и глубокие, оживлялись при разговоре и смеялись. Дома ей дали прозвище «солнышко» – «Sunny», – имя, которым всегда называл её Государь. С первых же дней нашего знакомства я всей душой привязалась к Государыне: любовь и привязанность к ней остались на всю мою жизнь.
Зима 1903 года была очень весёлая. Особенно памятны мне в этом году знаменитые балы при Дворе в костюмах времён Алексея Михайловича; первый бал был в Эрмитаже, второй в концертном зале Зимнего Дворца и третий у графа Шереметева. Сестра и я были в числе 20 пар, которые танцевали русскую. Мы несколько раз репетировали танец в зале Эрмитажа, и Императрица приходила на эти репетиции. В день бала она была поразительно хороша в золотом парчовом костюме, и на этот раз, как она мне после рассказывала, она забыла свою застенчивость, ходила по зале, разговаривая и рассматривая костюмы.
Летом я заболела сердцем. Мы жили в Петергофе, и это было первый раз, что Государыня нас посетила. Приехала она в маленьком шарабане, сама правила. Пришла весёлая и ласковая наверх в комнату, где я лежала, в белом платье и большой белой шляпе. Ей, видимо, доставляло удовольствие приехать запросто, не предупреждая. Вскоре после того мы уехали в деревню. В нашем отсутствии Императрица ещё раз приезжала к нам и оторопевшему курьеру, который открыл ей дверь, передала бутылку со святой водой из Сарова, поручив передать её нам.
Следующую зиму началась Японская война. Это ужасное событие, которое принесло столько горя и глубоко потрясло всю страну, отразилось на нашей семейной жизни разве тем, что сократилось количество балов, что не было приёмов при дворе и что мать заставила нас пройти курс сестёр милосердия. Для практики мы ездили перевязывать в Елизаветинскую общину. По инициативе Государыни в залах Зимнего Дворца открылся склад белья для раненых воинов. Мать моя заведовала отделом раздачи работ на дом, и мы помогали ей целыми днями. Императрица почти ежедневно приходила в склад; обойдя длинный ряд зал, где за бесчисленными столами трудились дамы, она садилась где-нибудь работать.
Императрица тогда была в ожидании Наследника. Помню её высокую фигуру в тёмном бархатном платье, опушенном мехом, скрадывавшем её полноту, и длинном жемчужном ожерелье. За её стулом стоял арап Jimmy в белой чалме и шитом платье; арап этот был одним из четырёх абиссинцев, которые дежурили у дверей покоев Их Величеств. Вся их обязанность состояла в том, чтобы открывать двери. Появление Jimmy в складе производило всеобщее волнение, так как оно возвещало прибытие Государыни. Абиссинцы эти были остатком придворного штата Двора времён Екатерины Великой.
Следующим летом родился Наследник. Государыня потом мне рассказывала, что из всех её детей это были самые лёгкие роды. Императрица едва успела подняться из маленького кабинета по витой лестнице к себе в спальню, как родился Наследник. Сколько было радости, несмотря на всю тяжесть войны; кажется, не было того, чего Государь не сделал бы в память этого дорогого дня. Но почти с первых же дней родители заметили, что Алексей Николаевич унаследовал ужасную болезнь, гемофилию, которой страдали многие в семье Государыни; женщина не страдает этой болезнью, но она может передаваться от матери к сыну.
Вся жизнь маленького Наследника, красивого, ласкового ребёнка, была одним сплошным страданием, но вдвойне страдали родители, в особенности Государыня, которая не знала более покоя. Здоровье её сильно пошатнулось после всех переживаний войны, и у неё начались сильные сердечные припадки. Она бесконечно страдала, сознавая, что была невольной виновницей болезни сына. Дядя её, сын королевы Виктории, принц Леопольд, болел той же болезнью, маленький брат её умер от неё же, и также все сыновья её сестры, принцессы Прусской, страдали с детства кровоизлияниями.
Естественно, всё, что было доступно медицине, было сделано для Алексея Николаевича. Государыня кормила его с помощью кормилицы (так как сама не имела довольно молока), как кормила она и всех своих детей.
У Императрицы при детях была сперва няня-англичанка и три русские няни, её помощницы. С появлением Наследника она рассталась с англичанкой и назначила его няней вторую няню, М. Ив. Вишнякову. Императрица ежедневно сама купала Наследника и так много уделяла времени детской, что при Дворе стали говорить, что Императрица не царица, а только мать. Конечно, сначала не знали и не понимали серьёзного положения здоровья Наследника. Человек всегда надеется на лучшее будущее. Их Величества скрывали болезнь Алексея Николаевича от всех, кроме самых близких родственников и друзей, закрывая глаза на возрастающую непопулярность Государыни. Она бесконечно страдала и была больна, а о ней говорили, что она холодна, горда и неприветлива: таковой она осталась в глазах придворных и петербургского света даже тогда, когда все узнали о её горе.
В конце февраля 1905 года моя мать получила телеграмму от светлейшей княгини Голицыной, гофмейстерины Государыни, которая просила отпустить меня на дежурство – заменить больную свитскую фрейлину княжну Орбельяни. Я сейчас же отправилась с матерью в Царское Село. Квартиру мне дали в музее – небольшие мрачные комнаты, выходящие на церковь Знаменья. Будь квартира и более приветливой, всё же я с трудом могла побороть в себе чувство одиночества, находясь в первый раз в жизни вдали от родных, окружённая чуждой мне придворной атмосферой.
Кроме того, Двор был в трауре. 4 февраля был зверски убит Великий Князь Сергей Александрович, Московский генерал-губернатор. По слухам, его не любили в Москве, где началось серьёзное революционное движение, и Великому Князю грозила ежедневная опасность.
Великая Княгиня, несмотря на тяжёлый характер Великого Князя, была бесконечно ему предана и боялась отпускать его одного. Но в этот роковой день он уехал без её ведома. Услышав страшный взрыв, она воскликнула: «It is Serge?»26. Она поспешно выбежала из дворца, и глазам её представилась ужасающая картина: тело Великого Князя, разорванное на сотни кусков…
Таким страшным образом погиб Великий Князь Сергей Александрович. Злодея-убийцу схватили и приговорили к смертной казни. Характерно, что Великая Княгиня сама поехала к нему в тюрьму сказать, что прощает его, и молилась возле него. Молился ли он вместе с ней, я не знаю: социалисты-революционеры гордятся своим безбожием.
Грустное настроение при Дворе тяжело ложилось на душу одинокой девушки. Мне сшили траурное чёрное платье, носила я и длинный креповый вуаль, как остальные фрейлины. Императрица приняла меня в большой приёмной гостиной. Она была тоже в глубоком трауре и показалась мне очень пополневшей. Она сказала мне, что видеть меня почти не будет, так как занята своими сёстрами, Великой Княгиней Елизаветой Феодоровной и принцессой Ириной Прусской. Кроме того, у них гостила Императрица-Мать. Свиты было много, и я чувствовала себя среди них чужой.
По желанию Государыни главной моей обязанностью было проводить время с больной фрейлиной, княжной Орбельяни, которая страдала прогрессивным параличом. Вследствие болезни характер у неё был очень тяжёлый. Остальные придворные дамы также не отличались любезностью, я страдала от их частых насмешек, – особенно они потешались над моим французским языком, и я должна сознаться, что говорила я тогда очень дурно по-французски.
Государыню я видела только раз, когда она позвала меня кататься с собою, о чём мне сообщил скороход по телефону. Был тёплый весенний день, снег на солнце таял. Мы выехали в открытой коляске. Помню, как сейчас, что я не знала, как сидеть возле неё: мне всё казалось, что я недостаточно почтительно себя держу. Вообще я была подавлена всей окружающей обстановкой этой прогулки, кланяющейся публикой, казаком, который скакал за нами по дороге. Первые впечатления ярко остаются в памяти, и я помню все вопросы Государыни о моих родных, – и её рассказы о своих детях, в особенности о Наследнике, которому было тогда 7 месяцев. Императрица торопилась вернуться к уроку танцев детей.
Потом, вечером, княжна Орбельяни всё дразнила меня, что Императрица меня не позвала на урок; позови же она, может быть, княжна нашла бы предлог ещё больше издеваться надо мной: таков был Двор.
Был пост, и по средам и пятницам в походной церкви Александровского дворца служили преждеосвященные литургии для Государыни. Я просила и получила разрешение бывать на этих службах. Другом моим была княжна Шаховская, фрейлина Великой Княгини Елизаветы Феодоровны, только что осиротевшая. Всегда добрая и ласковая, она первая начала давать мне религиозные книги для чтения.
Очень добра была ко мне и Великая Княгиня Елизавета Феодоровна. Меня поражал её взгляд – точно она видела перед собой картину убийства мужа… Но наружно она всегда казалась спокойной, по праздникам одевалась вся в белое, напоминая собой «мадонну». Принцесса Ирина Прусская была в трауре по случаю смерти её маленького сына, которого она так жалела и о котором она мне говорила со слезами на глазах.
Подошла Страстная неделя, и мне объявили, что дежурство моё кончено. Императрица вызвала меня в детскую проститься. Застала я её в угловой игральной комнате окружённую детьми, на руках у неё был Наследник. Я была поражена его красотой – так он был похож на херувима: вся головка в золотых кудрях, огромные синие глаза, белое кружевное платьице. Императрица дала его мне подержать на руки и тут же подарила мне медальон (серый камень в виде сердца, окружённый бриллиантами) на память о моём первом дежурстве и простилась со мной. Несмотря на её ласку, я была рада вернуться домой.
О проекте
О подписке