Докё и императрица Кокэн

Эй, эй! Почтенные! Преклоните свой слух к рассказу старого ракугока, и вы не пожалеете о потраченном времени. Бросайте монеты в мою миску и устраивайтесь поудобнее! Вот к нам заходит старик, вот еще один старик, вот почтенный торговец дайконом, вот грозный самурай, а вот и девушка, чья красота подобна цветущей сливе. Заходите! Места хватит всем! Речь у нас пойдет о таких давних временах – есть невежды, которые не верят, что это когда-то было на самом деле. Вы узнаете о людях столь могущественных и славных, что сам бог Грома не постыдился бы склонить перед ними свою светящуюся голову. Итак, я слышу звон монет в своей миске, я вижу ваши глаза, а в них почтительное внимание… Слушайте удивительную и правдивую повесть о великой и грозной императрице Кокэн и монахе Докё, который был человеком великих достоинств, как духовных, так и телесных, и не менее великой дерзости. История эта темна и запутанна, ибо немногое нам известно о тех древних временах. Слушайте же и удивляйтесь!

Перехватывая нить повествования у разговорившегося ракугока, мы должны признать, что в целом он прав. История императрицы Кокэн и монаха Докё находит столь скудное отражение в источниках, что поневоле приходишь к выводу: «ничего-то на самом деле мы не знаем». Это, безусловно, правда, но в то же время правдой будет и вывод: «все-таки кое-что нам известно!» Обычно эти события эпохи Нара трактуются, как попытка буддистского духовенства взять на себя нити управления страной, создав своеобразную теократию. Трактовка вполне справедливая, но нас в первую очередь интересуют страсти, которые могли скрываться под скучной оберткой политической борьбы. Будем откровенны: лапидарные аутентичные источники ничего не говорят по поводу «любви», но если мы примем буквальное понимание сухой строки документа, то неизбежно придем к выводу, что властители и властительницы Страны восходящего солнца были сродни каменным идолам Дзидзо-сама, что украшают японские дороги.

Рассказ о похождениях неутомимого служителя Будды будет не вполне понятен читателям, если мы, хотя бы в общих чертах, не обрисуем политические декорации, на фоне которых развернулись эти занятные события.

Время, о котором пойдет речь, вошло в историю под названием «эпоха Нара». Япония стремительно приобщалась к китайской культуре, в Поднебесную регулярно отправлялись посольства, в Страну восходящего солнца активно проникал буддизм, грамотность среди чиновничества и аристократии была повсеместной, а знание китайского языка – строго обязательным. Неудивительно, что единственный в полном смысле этого слова город, который в то время носил имя Хэйдзё-кё, строился по всем правилам китайского градостроительства. Образцом послужила далекая китайская столица Чанъань. Правильное расположение гор, холмов, равнины и реки, а также благоприятные гадания подсказали нужное место, и великая Нара явилась на свет. Население этого единственного мегаполиса достигало двухсот тысяч человек, что просто невероятно, ведь население Японии в то время насчитывало около шести миллионов. Прямые, как стрелы, проспекты, ширина которых доходила до шестидесяти метров, делили город на правильные кварталы, а на севере располагался дворец тэнно. Всякому образованному горожанину было известно, что государь – воплощение Полярной звезды, так что месторасположение чертогов вполне обоснованно. Придворные всевозможных рангов, чиновники, аристократы населяли этот островок благополучия, куда со всей страны тянулись повозки с рисом, рыбой, шелком, бумагой и прочими полезными грузами. Можно сказать, что Нара одновременно выступала в роли огромного склада, но потомки запомнили ее вовсе не за это. Блестящая придворная жизнь, полная сложных церемоний, изящных развлечений и весьма ожесточенной борьбы, – вот главный символ древней столицы.

С начала VIII века в придворной жизни доминировал род Фудзивара, получивший доступ «к телу государя». Последнее не является двусмысленной шуточкой. Влияние и позиции того или иного рода определялись близостью к императору и правом поставлять своих женщин для благосклонного внимания повелителя. В конце VII века подобной привилегией пользовался род Сога, но в те дни, о которых идет речь, Фудзивара надежно оттеснили конкурентов от трона, и дядя по материнской линии мог рассчитывать на то, что его влияние на юного внука-императора, будет непоколебимо. Интересно, что при довольно ожесточенной подковерной борьбе ни одному самому дерзкому придворному не приходило в голову замахнуться на смену династии. Род божественных потомков богини Аматерасу оставался неприкосновенным. Тем более невероятными покажутся задумки нашего героя, о которых речь впереди.

Незадолго до появления монаха Докё на придворном горизонте столицу потряс очередной мятеж, когда некий Татибана-но Нарамаро замыслил нехорошее против своего дальнего родственника Фудзивара-но Накамаро. Как говорилось выше, Фудзивара распоряжались в императорском дворце, как у себя дома, поставляли жен и наложниц государю, покровительствовали искусствам, присваивали придворные ранги достойным и изгоняли в провинцию недостойных, то есть довольно недурно проводили время. Надо сказать, что отправка в провинцию – вообще не очень приятное дело, но в Японии эпохи Нара изгнание из столицы в глухомань было наказанием, всю тяжесть которого мы просто не можем вообразить. Впрочем, обо всем по порядку. Заговор не удался, и злополучный Татибана был схвачен. Государыня Кокэн, чье сердце обратилось к человеколюбивому учению Будды, настояла на помиловании заговорщиков, апеллируя к родству Татибана и Фудзивара по крови. Недопустимо причинять страдания и бессловесным тварям, так как же можно предать смерти своего родича (пусть и дальнего). Любопытно, что одной из целей заговора было отстранение от власти самой Кокэн, но женщина оказалась выше мелочного сведения счетов. Злонравный Фудзивара-но Накамаро поступил по словам императрицы, но несколько позже снова арестовал своих недоброжелателей и быстро предал их смерти.

Возможно, именно тогда сердце набожной императрицы отвратилось от мира, и она решила вступить на путь благочестия. В 758 году императрица Кокэн покидает престол. Императором становится Дзюннин, человек не столь ревностный в постижении пути Будды, как его предшественница. Фудзивара-но Накамаро приобретает такое влияние, что получает право чеканить монету. Чеканка монеты была тоже позаимствована из Китая, на который без оглядки ориентировалась Япония того времени. Грустная истина состояла в том, что следование принципам управления Поднебесной значительно опережало развитие страны. Натуральное хозяйство, преобладавшее на островах, не слишком нуждалось в звонкой монете, так что ничего удивительного, что через некоторое время чеканка прекратилась. Впрочем, для Фудзивара это право было приятным дополнением к обретенному (как им самим казалось) всемогуществу. Удрученная жестокостью своих подданных, императрица-монахиня занемогла. Придворные лекари и благочестивые монахи не преуспели в помощи государыне, и вот тут-то к постели страждущей явился монах Докё, до того момента ничем не прославленный инок из заштатного, провинциального рода Югэ. С того момента, когда к сорокатрехлетней Кокэн приблизился врачеватель духовных и телесных ран, в стране началась совсем другая жизнь!

Взявшись рассказывать об удивительных проделках Докё, было бы неправильно обойти стороной вопрос о месте буддистского монашества в жизни японского общества той эпохи. Но раз уж мы коснулись болезни государыни и появления Докё в опочивальне, то позволим себе коснуться и главного вопроса нашего занимательного рассказа, а о роли буддистских бонз на японских островах поговорим чуть позже. Докё исцелил страждущую. Как это произошло? Вопрос не лишен интереса и не имеет однозначного ответа. Не является секретом, что вполне распространенным способом лечения было усмирение духа болезни потоком заклинаний и молитв. Предполагалось, что умелый и благочестивый монах легко подавит зловредного духа силой своего благочестивого слова. Впрочем, вместо монаха мог работать и заклинатель-гэндзя. Позволим себе на секундочку дать слово госпоже Сэй Сенагон. «Записки у изголовья» были написаны приблизительно двумя столетиями позже, но некоторые стороны быта не менялись веками. Итак: «Какие страшные испытания стерегут его на этом трудном пути! Но лишь только пройдет молва, что молитвы его имеют силу, как все начнут зазывать к себе. Чем больше растет его слава, тем меньше ему покоя. Порой заклинателю стоит больших трудов изгнать злых духов, виновников болезни, он измучен, его клонит в сон… И вдруг слышит упрек: “Только и знает, что спать, ленивец!” Каково тогда у него на душе, подумайте!»

Занятно, но там же госпожа Сэй Сенагон скорбит по поводу монашеской судьбы вообще.

«Отдать своего любимого сына в монахи, как это горестно для сердца! Люди будут смотреть на него словно на бесчувственную деревяшку.

Монах ест невкусную постную пищу, он терпит голод, недосыпает. Молодость стремится ко всему, чем богата жизнь, но стоит монаху словно бы ненароком бросить взгляд на женщину, как даже за такую малость его строго порицают. Но все это дело глубокой старины. Ныне монахам живется куда вольготней».

Докё. Старинная японская гравюра

Монах, полный сил и желаний, человек решительный и умный, не склонный оглядываться на шепот ханжей и недоброжелателей, мог вольготно устроиться и в далекую эпоху Нара. Имя Докё встречается в списках придворных монахов лет за десять до описываемых событий, но ничем особо славным наш герой (чье имя означает, кстати, «Зеркальный путь») себя не проявил. Мы должны помнить, что в то время монахи – это не просто беглецы от мира, избравшие путь Будды. Это переводчики и целители, это проповедники и зодчие, это ваятели и художники. В жестко структурированном японском обществе путь последователя Будды оказывался единственной возможностью достигнуть высот для человека выдающегося. Буддистское духовенство не стало закрытой кастой, что открывало немало возможностей для людей подобных Докё. Даже если инок казался безнадежным болваном, за ним все равно признавались немалые достоинства. Конечно, японская народная сказка создала вполне определенный образ монаха-священника. Это хитрец, обжора, плут и любитель женщин. В каждой сказке такой искатель нирваны получает по заслугам и оказывается посрамлен. Как говорится, это вам не «Нихон рё: ики»! Не будем забывать, что отношение к духовенству в народной сказке приблизительно одинаково, не важно, идет речь о буддистском бонзе, мулле или попе. Но то глас народа, которому еще предстояло прорваться к образованному слушателю, а сборник благочестивых историй не знает сомнений в этом вопросе: монах непогрешим и точка. Одна из буддистских притч, входящая в сборник «Нихон рё: ики» («Слово о том, как переписывание “Сутры Лотоса” и заупокойная служба помогли узнать о том, какова была причина перерождения матери коровой»), доходчиво поясняет, что даже бестолковый и пьяный монах способен проникнуть в тайну перерождений и спасти от гнета кармы заблудшую душу. Притча довольно длинная, так что мы воздержимся от ее точного цитирования. Название, которое приведено в скобках, вполне отражает суть произошедшего.

Докё не был ни пьяницей, ни болваном. Кроме заклинаний, практиковалось и траволечение, нельзя исключать и гипнотические практики. Как бы то ни было, результат оказался налицо.

В документах это никак не отражено, но тот факт, что к заболевшей Кокэн призвали именно Докё, наводит на мысли, что наш герой был известен как врачеватель. Возможно, таинственные дворцовые пути уже сводили скромного инока и императрицу. Кто знает…

Государыня воспряла к жизни, а Докё воспрял к мирской славе. Вообще, современные графологи аттестуют Докё как человека сильного и не склонного к компромиссам.

Говоря о тайне, связавшей наших героев, обычно цитируют все те же «Нихон рё: ики».

«В начале второго года Змеи, монах Докё: из рода Югэ спал на одной подушке с государыней, слышал о делах государственных и повелевал Поднебесной». Не так уж и много для окончательных выводов, но не так уж мало. Провинциальный и захудалый род Югэ вознесся благодаря ловкости Докё. Но была ли связь на самом деле? Как скудна одинокая строка для столь всеобъемлющих выводов! То, что Докё взял на себя управление страной и замахнулся на небывалое, не является какой-то особой тайной, это банальный факт, но вот что касается дел сердечных…

В той же главе, откуда взято лаконичное свидетельство об интимной близости монаха и императрицы, можно насладиться текстами песен, которые распевали в те годы:

 
Не презирай монахов за их женоподобные одежды.
Ведь под одеждами у них – пояс и молот.
Когда поднимается молот,
Становится страшно.
Ляг в темную ложбину
Моих бедер —
Стань мужчиной.
Посмотри прямо на корни дерева —
Там стоит высокодобродетельный монах,
Который сыт и толст.
 

Эти фривольные песни приводятся в «Нихон рё: ики» не просто, как пример простонародных забав, а именно в связке с появлением Докё на придворном горизонте. Возьмем на себя смелость сказать: высокодобродетельный монах сумел показать себя с лучшей стороны и действительно оказался на одной подушке с госпожой Кокэн. Те высоты, которых он достиг и на которых удерживался вплоть до кончины Кокэн, позволяют сказать, что все это время действительно «спал на одной подушке с государыней». Неизбежен вопрос: речь идет о зове плоти немолодой женщины и настойчивом монахе с молотом под одеждой или все же грубая страсть облагорожена высокими и нежными чувствами? Честный ответ: нам это неизвестно. Опираясь на строки, которые мы только что привели, а также на более поздние источники откровенно скабрезного характера (о них речь впереди), можно уверенно говорить о страсти. «А что же возвышенная любовь?» – спросите вы. Осмелимся предположить, что была и она. Сборник буддистских притч – не очень хороший подсказчик в этом вопросе, но великий сборник стихов и песен «Манъёсю» («Собрание десяти тысяч листьев», «Собрание десяти тысяч поколений», как вариант), записанный в это время, будет нам верным советчиком. Будем откровенны, в «Манъёсю» нет специального раздела, озаглавленного «Любовные стишки, которые написал Докё для императрицы Кокэн», но совершенство любовной лирики позволяет говорить, что японскому обществу той эпохи была ведома вся палитра любовных переживаний.

Пятьсот авторов оставили нам стихи и песни на всевозможные темы. Любовь, природа, надежды, воспоминания – все это нашло свое отражение в древнем сборнике. Тексты, вошедшие в «Манъёсю», были написаны на китайском, но читались по-японски, что сделало антологию уникальным памятником языка. Создавался сборник под патронажем рода Оттомо, выступавшем, как бы мы сказали, с патриотических позиций. На другой стороне находились уже знакомые нам Фудзивара, приверженцы конфуцианства. К слову сказать, в последующие полтора века ничего японоязычного создано не было. Да и современники не предавали «Манъёсю» какого-то небывалого значения. Гораздо большее восхищение вызывал сборник «Кайфусо», написанный по-китайски. По-настоящему «Собрание десяти тысяч листьев (поколений)» оценили в благословенные времена Токугава.

 
Страдая безысходно
У Нарских гор
Под маленькой сосною
Стою, исполненная горя и тоски!
 

Лирическая героиня стоит под сосной и ждет любимого, при этом слово «сосна» (комацу) имеет в своем составе глагол «мацу», что означает ждать. Какая тонкая игра смыслов и слов!

Принцесса Нукада подарила нам строки, которые останутся понятными каждому любящему сердцу, к какой бы эпохе оно ни принадлежало:

 
Когда я друга моего ждала,
Полна любви,
В минуты эти
У входа в дом мой дрогнула слегка
               бамбуковая штора, —
Дует ветер…
 

Отомо Саканоэ (тетя главного составителя антологии Отомо Якамоти) вошла в историю литературы не как почтенная представительница рода Отомо, а как юная девушка, которая говорит о любви. Ее слова могли быть обращены и к командиру дворцовой стражи, и к молодому придворному, и, даже страшно сказать, к морально неустойчивому буддистскому монаху, видному и красноречивому.

 
Словно корни камыша,
Что уходят глубоко
В землю в бухте Нанива,
Озаренной блеском волн,
Глубоко твоя любовь, —
Говорил ты мне тогда.
Оттого, что клялся мне
Верным быть в своей любви
Ты на долгие года, —
Сердце чистое свое,
Словно чистый блеск зеркал,
Отдала тебе навек.
И был гранью этот день
Для моей любви к тебе…
 

«Манъёсю» включает в себя более четырех с половиной тысяч песен и стихов. Приводить все тексты, посвященные сжигающей страсти и нежной любви, было бы излишне, но прошу поверить нам: таковых оказалось бы не менее полутора тысяч. Жизнь, полная изящных переживаний, проходит перед нами во всем многообразии. Красота природы, красота жизни и красота женщины равно отражены на страницах древнего сборника. Время для пессимизма, свойственного поэтам Хэйан, еще не наступило, и можно наслаждаться каждым мгновением. Занятно, но когда мы начали перебирать бесчисленные песни и стихи, первым на глаза попался текст, посвященный девичьей красоте и нашим знакомым – Фудзивара.

 
Как завидую я
Свите девушек юных,
Что родятся, сменив нас,
И будут служить после нас
При великом дворце Фудзивара!
 

Конечно, мы находимся в области зыбких предположений и допущений, но, когда рассуждаешь о делах сердечных, отдаленных от нас двенадцатью веками, приходится двигаться по этому зыбкому пути. Нежность, любовь и тончайшие любовные переживания были частыми гостями в высшем обществе Нара. Рискнем предположить, что и государыня Кокэн не была исключением. Что касается Докё, то столетия спустя монах Ёсида Кэнко в «Записках от скуки» сказал: «Помнится, будто мудрец Дзога считал, что жажда мирской славы не соответствует учению Будды. Но ведь и у праведного отшельника есть, по-видимому, какое-то заветное желание». Написано в XIV веке, но есть вещи, которые не меняются с течением времени, например людские стремления.

Можно спорить о благотворности или пагубности связи монаха и императрицы, но вызывает сомнения, что у Докё не было нехватки в заветных желаниях. А что касается сердечных страстей, то там же Ёсида Кокэн делится своими воспоминаниями: «Мужчина, который не знает толк в любви, будь он хоть семи пядей во лбу, – неполноценен и вызывает такое же чувство, как яшмовый кубок без дна. Это так интересно – бродить, не находя себе места, вымокнув от росы или инея, когда сердце твое, боясь мирской хулы, не знает и минуты покоя; когда мысли то туда, то сюда; и за всем этим – спать в одиночестве и ни единой ночи не иметь спокойного сна! При этом, однако, нужно стремиться всерьез не потерять голову от любви, чтобы не давать женщине повода считать вас легкой добычей».

Так и видишь перед собой послушника или монаха, чей суровый вид и грубая одежда скрывают сердце, полное страстей и желаний. Невольно возникает вопрос: а зачем уходить от мира, если ты страстно привязан ко всему мирскому? Но если бы на все сложные вопросы существовали однозначные и простые ответы, то мы все жили бы в совершенно ином мире.