– Оку-сан!
Кикудзи грубо растолкал госпожу Оота. Его руки обхватили и сжали шею женщины, словно он собирался ее задушить. Кикудзи заметил, что ключицы у госпожи Оота выступают сильнее, чем в прошлый раз.
– Оку-сан, скажите, для вас есть какая-нибудь разница между мной и моим отцом?
– Какой вы жестокий! Не надо…
Голос госпожи Оота звучал слабо, приглушенно. Глаз она не открывала.
Должно быть, ей не хотелось возвращаться на землю из другого мира.
Впрочем, Кикудзи спрашивал даже не ее, а себя самого, свою тревогу, копошившуюся где-то на самом донышке души.
Госпожа Оота увлекла его в другой мир. Он не сопротивлялся искушению, он радостно поддался ему. А в другом мире – иначе и не назовешь, именно в другом мире – стиралась грань между ним, Кикудзи, и его отцом. И все там было странно и немного жутко.
И госпожа Оота не была обычной земной женщиной, она существовала где-то вне рода человеческого, словно появилась на земле до или после всех других женщин. Наверное, поэтому в какие-то моменты она и не ощущала различия между Кикудзи и его покойным отцом.
– Вы все время помните о моем отце, да?.. Или, вернее, стоит вам вспомнить отца, и он сливается со мной, и вы видите уже только одного человека…
– Замолчите, пощадите меня! Это… Мне так страшно! Какая я преступница!
Из уголков глаз госпожи Оота потянулись светлые полоски слез.
– О-о, если бы умереть!.. Хочу умереть!.. Если бы я сейчас умерла, какая я была бы счастливая… Кикудзи-сан, вы ведь сейчас чуть меня не задушили. Почему вы меня не задушили?
– Не надо так шутить!.. Впрочем, когда вы об этом говорите, мне кажется, что я действительно вас душил.
– Правда? Спасибо вам! – Госпожа Оота откинула назад голову, стала видна вся ее изящная, длинная шея. – Меня очень легко задушить, я похудела…
– Но вам нельзя умирать. У вас же дочь.
– Дочь… Да, жалко… Но я все равно, наверное, скоро умру. От усталости. А Фумико… Я попрошу вас, Кикудзи-сан, чтобы вы о ней позаботились.
– Если бы она была такая, как вы!..
Госпожа Оота подняла глаза.
Кикудзи содрогнулся от своих слов. Они вырвались неожиданно.
Что почувствовала за ними госпожа Оота?
– Послушайте, как бьется мое сердце. Ужасные перебои… Недолго мне уже осталось… – Она взяла его руку и положила себе на грудь.
Может быть, сердцебиение у нее началось сейчас из-за того, что он сказал?..
– Кикудзи-сан, сколько вам лет?
Он не ответил.
– Вам же еще нет тридцати… Виновата я перед вами… Да, я очень, очень дурная женщина… Впрочем, вам этого не понять…
Госпожа Оота приподнялась, опираясь на руку, и согнула в коленях ноги.
Кикудзи сел.
– Я, Кикудзи-сан, пришла ведь не для того, чтобы осквернить ваш брак с Юкико. Но теперь… теперь-то уж все, конец.
– Ну, если уж вы сами об этом заговорили, хотя я еще не знаю, женюсь я или нет, будем считать, что вы очистили мое прошлое.
– Как это?
– Ведь Куримото, желающая стать моей свахой, когда-то была любовницей отца. И то прошлое отравляет мой сегодняшний день. А вы… вы были последняя женщина у отца, и я уверен, с вами он был счастлив.
– Женитесь скорее! На Юкико…
– Ну, это уж мое дело.
Госпожа Оота, задумавшись, смотрела на Кикудзи. Но вдруг кровь отхлынула от ее щек, она прижала ладонь ко лбу.
– В глазах потемнело… Голова кружится…
Остаться госпожа Оота категорически отказалась, Кикудзи вызвал машину и поехал ее провожать.
К ней в дом он не пошел. Когда она выходила из машины, ее холодные пальцы, казалось, совсем окоченели в ладони Кикудзи.
А часа в два ночи раздался телефонный звонок. Звонила Фумико.
– Господин Митани?.. Моя мама недавно… – Ее го-лос прервался, потом четко произнес: – Скончалась.
– Что? Ваша мама? Что с ней случилось?
– Она умерла. От паралича сердца. В последнее время она злоупотребляла снотворным и…
Кикудзи молчал, потрясенный.
– Митани-сан! У меня к вам просьба…
– Да, конечно! Я вас слушаю.
– Может быть, у вас есть врач, хорошо знакомый… Если есть, приведите его, пожалуйста, к нам.
– Врача? Как же так?.. Врача…
Кикудзи поразился – неужели Фумико не вызвала врача? Но он тут же догадался. Госпожа Оота покончила с собой. Фумико хочет скрыть это, потому и просит привести знакомого врача.
– Хорошо, – сказал он.
– Прошу вас!
Фумико, должно быть, все тщательно продумала и лишь после этого позвонила Кикудзи. И ничего не стала объяснять, лишь коротко сказала о случившемся.
Кикудзи опустился на пол около телефонного аппарата и закрыл глаза.
А память в этот момент жила собственной жизнью. Она рисовала сейчас не госпожу Оота, а закат, который видел Кикудзи из окна электрички, возвращаясь домой после ночи в камакурской гостинице, завершившей чайную церемонию. За окном проплыл храм Хоммондзи в Икэгами. В лесу, над храмом, садилось солнце. Багровое и круглое, как шар, оно медленно катилось по ветвям деревьев. Кроны были совсем черные и рельефно выделялись на фоне зарева.
Перекатывающееся с ветки на ветку темно-красное солнце обжигало глаза, и Кикудзи закрыл их. И тогда ему вдруг показалось, что белый тысячекрылый журавль, выпорхнувший из розового фуросики Юкико и прорвавшийся сквозь багровый закат, влетел под его плотно сомкнутые веки.
Кончилась поминальная неделя, и на следующий день Кикудзи побывал в доме госпожи Оота.
Он собирался пораньше уйти с работы – ему казалось, что после работы уже поздно наносить визит, – но так и не ушел, сидел до самого конца, беспокойно ерзал на стуле, волновался и все время говорил себе, что вот-вот поднимется и уйдет.
Фумико встретила его в передней.
– Боже, это вы!
Она склонилась в поклоне, да так и застыла. Концы ее пальцев касались пола, и казалось: только так, упираясь руками в пол, она может сдержать дрожь плеч. Она исподлобья взглянула на Кикудзи.
– Спасибо вам за цветы, которые вы вчера прислали.
– Ну что вы!
– Вы прислали цветы, и я решила, что сами вы уж не придете.
– Почему? Ведь иногда раньше посылают цветы, а потом приходят сами.
– Об этом я не подумала…
– Вчера я был тут рядом, в цветочном магазине, но…
Фумико понимающе кивнула.
– В цветах не было записки, но я сразу догадалась, от кого они.
Кикудзи вспомнил вчерашний день. Он вошел в магазин, цветов там было видимо-невидимо, и среди цветов он задумался о госпоже Оота.
Ее смерть огромной тяжестью давила на его сердце. Но от цветов пахло так нежно, так тонко, что собственный грех показался ему не таким уж тяжким.
И Фумико сейчас встретила его как-то задушевно.
Она была в белом ситцевом платье. Лицо не напудрено. Лишь на обветренных губах лежал едва приметный слой помады.
– Вчера я был рядом, – повторил Кикудзи, – но подумал, что пока лучше еще не заходить.
Фумико чуть отодвинулась, приглашая Кикудзи войти. Наверное, она с трудом сдерживала слезы, потому и разговаривала, не шевелясь, застыв в глубоком поклоне, а потом внезапно почувствовала, что если еще хоть секунду простоит вот так, склонившись до полу, то обязательно расплачется.
– Я очень обрадовалась вашим цветам, – сказала Фумико, входя следом за Кикудзи в комнату. – Но вы могли прийти и вчера.
– Если бы я пришел вчера, вашим родственникам было бы неприятно. Зачем же вас расстраивать?
Фумико покачала головой.
– Что вы! На такие вещи я давно уже не обращаю внимания.
В гостиной, перед урной, стояла фотография госпожи Оота.
А цветов было мало… Только те, что прислал вчера Кикудзи.
Как странно… Неужели Фумико оставила только его цветы, а другие выбросила или спрятала?
Впрочем, кто знает – может быть, поминальная неделя была для нее тоскливой и одинокой… Может быть, никто не приходил почтить память усопшей.
– Это мидзусаси, если не ошибаюсь?
Фумико поняла, что Кикудзи говорит о кувшине, в котором стояли цветы.
– Да. По-моему, очень подходит для этих цветов.
– Кажется, хорошее сино[10].
Этот кувшин, изящный, цилиндрической формы, для мидзусаси, пожалуй, был маловат, но цветы – букет белых роз и бледных гвоздик – смотрелись в нем действительно очень хорошо.
– Мама тоже иногда ставила в него цветы, потому и не продала, оставила для себя.
Кикудзи сел перед урной, зажег курительную палочку, молитвенно сложил ладони, прикрыл глаза.
Он каялся в своем грехе. Но грех был сладок, и к раскаянию примешивалось чувство благодарности госпоже Оота. Эта благодарность ласкала и успокаивала его сердце.
Почему покончила с собой госпожа Оота? Что завело ее в тупик, из которого не было выхода, – сознание вины или любовь? Кикудзи всю неделю думал об этом, но так и не смог понять, что подтолкнуло ее сделать этот шаг?
Сейчас, склонившись перед прахом и закрыв глаза, Кикудзи не видел госпожи Оота, но вдруг явственно ощутил тепло ее тела. Казалось, оно исходило от аромата цветов, сладковатого, пьянящего. В этом было, конечно, что-то странное, но для Кикудзи вполне естественное – эта мертвая женщина уже таяла, теряла четкие формы, но входила в него теплом и еле слышной музыкой.
После того как она умерла, Кикудзи плохо спал по ночам. Даже снотворное, которое он подмешивал в сакэ, не помогало. Ему все время снились сны, и он часто просыпался среди ночи.
Его мучили не кошмары. Наоборот, сновидения были сладкими и чарующими. Он просыпался с ощущением восторга и некоторое время оставался в приятной истоме.
Кикудзи казалось неожиданным и странным, что умершая женщина вновь и вновь виделась ему во сне живой и что он с такой силой ощущал ее ласки.
Госпожа Оота дважды назвала себя «преступницей» – в камакурской гостинице, где они провели ночь, и в чайном павильоне, у него дома. И оба раза эти слова вызывали у нее самой странную реакцию – она плакала и трепетала от восторга. Сейчас, сидя перед ее прахом, Кикудзи думал о ней и о себе: если он был причиной ее смерти, значит, преступник он, а не она… И в его душе оживал голос госпожи Оота, первой сказавшей о преступлении.
Кикудзи открыл глаза.
За его спиной всхлипнула Фумико. Наверное, она все время плакала и старалась заглушить рыдания, а сейчас не выдержала и громко всхлипнула, но тут же снова умолкла. Кикудзи словно окаменел. Спросил, не поворачивая головы:
– Когда сделан этот снимок?
– Лет пять-шесть назад. Фотография была небольшая, пришлось увеличить.
– Да? Должно быть, во время чайной церемонии снимали?
– О-о, как вы догадались?
На увеличенной фотографии остались только лицо, шея и верхняя часть груди – до запа`ха кимоно.
– Как же вы догадались, – повторила Фумико, – что маму сфотографировали во время чайной церемонии?
– Не знаю, почувствовал, видимо… Глаза опущены, лицо сосредоточенное – сразу видно, что человек чем-то занят. И хотя плеч не видно, чувствуется общая собранность…
– Мама здесь куда-то в сторону смотрит… Наверное, не следовало бы ставить сейчас эту фотографию, но мама ее очень любила…
– Мне она тоже нравится. Хорошее у нее здесь лицо, спокойное.
– Да… И все же она смотрит в сторону… Очень грустно. Перед ней зажигают курения, а она даже не хочет взглянуть на человека.
– Гм… Может быть, вы и правы.
– Конечно! Она же здесь словно отворачивается, да еще потупилась.
– Н-да…
И Кикудзи вспомнил скромную чайную церемонию накануне смерти госпожи Оота.
Она взяла ковшик, зачерпнула кипятку, и из ее глаз вдруг хлынули слезы. Они падали на крутые бока котелка. Ему пришлось подойти и самому взять чашку. Он еще не допил чая, а слезы на котелке уже высохли. Потом, как только он поставил чашку, госпожа Оота упала к нему на колени.
– Знаете, на последних снимках мама совсем худая и очень похожа на меня… – сказала Фумико и запнулась, – Мне почему-то было немного стыдно ставить последнюю фотографию… Потому я и поставила эту, здесь она полнее.
Кикудзи резко обернулся.
Фумико быстро опустила глаза. Должно быть, она все время смотрела ему в спину.
Кикудзи было уже пора отойти от праха и сесть лицом к Фумико.
Легко сказать – сесть. А как найти нужные слова, чтобы она его простила?..
Мидзусаси, в котором стояли цветы, оказался спасительным островком. Кикудзи, слегка повернувшись и опершись одной рукой о татами, стал рассматривать кувшин. Почему бы не рассмотреть его как следует? Ведь это сино, великолепная керамика, один из предметов чайной церемонии.
Под белой глазурью проступал легчайший, едва приметный багрянец. Кикудзи протянул руку и коснулся блестящей поверхности. Она была холодной, и в то же время от скрытого багрянца словно бы исходило тепло.
– Хорошее сино, во всяком случае, мне так кажется. В нем такая нежность… как… во сне…
Он хотел сказать – «как в спящей женщине», но сказал просто «как во сне».
– Если этот кувшин вам нравится, позвольте преподнести его вам, в память о маме.
– Нет, нет, что вы!.. – Кикудзи смущенно взглянул на Фумико.
– Прошу вас, возьмите. Керамика, кажется, действительно хорошая. И маме будет приятно.
– Керамика-то хорошая, но…
– И мама говорила, что хорошая. Потому я и поставила в нее ваши цветы.
На глаза Кикудзи вдруг навернулись горячие слезы.
– Благодарю вас! Теперь я не могу отказаться.
– Мама будет рада…
– Только знаете, я, наверное, не буду использовать этот кувшин на чайных церемониях. Он будет у меня цветочной вазой.
– И отлично! Мама тоже часто ставила в него цветы.
– Но скорее всего, цветы я буду ставить тоже не для чайной церемонии, а просто так… Знаете, все же немного грустно, когда чайная утварь используется для других целей.
– Может быть… Но у меня тоже не лежит душа к чайной церемонии. Не буду я больше этим заниматься.
Теперь, когда беседа завязалась, Кикудзи было уже легче отойти от урны с прахом. Он поднялся, взял дзабутон, лежавший возле ниши, и сел на него у самого выхода на галерею.
Фумико снова оказалась за его спиной, словно сопровождала его во всех передвижениях по комнате.
Но теперь она оказалась дальше от него, и ему снова стало неудобно.
Она сидела на голом полу. Ее руки лежали на коленях. Вдруг ее полусогнутые пальцы судорожно сжались. Наверное, она хотела унять дрожь.
– Митани-сан, простите маму! – сказала Фумико и низко-низко опустила голову.
Кикудзи испугался, ему показалось, что девушка сейчас упадет.
– О чем вы говорите?! Это меня надо простить. Но я даже не могу, не смею просить о прощении, ибо нет мне прощения… Мне так горько, так стыдно… Не знаю, как я осмелился прийти к вам.
– Нет, нет, это мне стыдно! – На ее лице отразилась душевная боль. – Так стыдно, что я хотела бы сквозь землю провалиться.
Ее лицо, бледное, ненапудренное, залилось краской от самого лба до тонкой шеи. И Кикудзи вдруг увидел, какая она измученная, как извелась от всех переживаний и волнений. И здоровье у нее, должно быть, не особенно крепкое – румянец, заливший щеки, был не ярким, а розоватым, как у малокровных.
У Кикудзи сжалось сердце.
– Фумико, вы меня ненавидите?
– Ненавижу?! Как вы можете!.. Разве мама ненавидела вас?
– Нет… Но она приняла смерть… И ведь из-за меня, из-за меня же!
– Нет, она умерла, потому что хотела умереть. Сама хотела. Я так считаю. Я об этом думала всю неделю, сидела одна и думала.
– Вы с тех пор совсем одна?
– Да. Но я привыкла. Мы ведь с мамой жили только вдвоем, и я часто оставалась одна.
– И… ваша мама, единственный близкий вам человек, умерла из-за меня.
– Нет. Не из-за вас! Она сама умерла, понимаете, сама! Почему вам обязательно хочется считать себя виновным в ее смерти? Уж если кто виноват, то я виновата больше вас. И если я должна кого-то ненавидеть за это, то только себя. Но… мне кажется, нельзя так думать… Нельзя думать, что кто-то причастен к ее смерти. Это бросает тень на маму. Это грязнит ее память. Позднее раскаяние, чувство ответственности, переоценка своих поступков – все это ни к чему. Ведь мы-то живы, а она умерла. Зачем же взваливать такой тяжкий груз на душу покойной?
– В этом, наверное, вы правы. Но… если бы я с ней не встретился… – Кикудзи не мог продолжать.
– Мне кажется, мертвым нужно только одно – чтобы их простили. Откуда вы знаете, может быть, она умерла только для того, чтобы получить прощение. Вы простите маму?
Фумико резко поднялась и вышла из комнаты.
И Кикудзи вдруг все увидел в новом свете. «Умерла, чтобы получить прощение…» Значит, мы, живые, должны облегчать страдания тех, кто уже умер?..
Человек умер.
Оставшиеся в живых порой осуждают мертвых, порой страдают и каются. И в том и в другом случае есть что-то наигранное, что-то лицемерное. А мертвым уже нет дела до нас, до нашей морали…
Кикудзи снова перевел взгляд на фотографию госпожи Оота.
О проекте
О подписке