«Здравствуйте, мои дорогие, Лолочка и Янушка. Пишу вам письмо прямо в командировке, чувствую, что скоро объезжу всю ГДР. На этот раз побывал в Магдебурге. Очень большой и красивый город, бульвары широкие и просторные, почти, как в Союзе. Интересно, что здесь вообще нет поездов со спальными местами, только электрички, хотя, сколько той Германии, это же не наша великая страна. Сейчас смотрю, на соседнюю платформу подъезжает электричка вся мокрая, видимо, она обогнала дождь. Начинает темнеть, а вот оно, это совсем маленькое облачко начинает сердито стучать своими каплями по металлическим навесам, выстукивая никому неизвестные мотивы. Прошло несколько секунд, и вот уже выглядывает солнышко, а облачко понеслась туда, где её уже очень ждут. Мне очень хочется быть похожим на это облачко, ронять свои бесценные капли там, где их больше всего ждут, где они больше всего нужны, то есть для вас, мои родные. Я готов всего себя отдать вам, мои любимые, чтобы только вы были здоровы и счастливы, чтобы мы были счастливы! Вот уже ветер и солнце сушат землю, они делают своё дело, которое делали сотни тысяч лет назад. Да, жизнь идёт, и никто не знает, что нас ждет впереди. А на противоположной платформе парень с девушкой целуются уже в течение двадцати минут никого не стесняясь. Они живут сейчас только этими мгновениями. Я смотрю на них и завидую со страшной силой. Мне так хочется, чтобы вы, как можно быстрее, приехали сюда, ко мне. Мы бы обязательно вылечили Янушку и целовались бы с тобой, родная, везде, по всей Германии. Вот я уже сижу в поезде, он трогается. Прощай Магдебург, а может быть, до свидания, кто знает? Через два с половиной часа буду в Эрфурте, а там один часик, и я буду дома на нашей салатовой поляне, уже в родном для меня Бад-Лангензальце. Да-да, «Бад» уже становится для меня родным, становится очень тоскливо, когда уезжаешь от него далеко. Я представляю, каким родным он станет, когда в нём будешь жить ты с Янушкой. Тогда для меня вся Германия будет в таких красках, в каких её не видел ни одни художник! Каждый немецкий дом, каждый фонарь, каждое дерево, каждый цветочек мне будут говорить о том, что ты рядом, что мы дышим, пусть и не нашим, но одним воздухом, хотя я в этот момент могу находиться далеко от вас в какой-нибудь командировке. И все мужчины на земле мне будут завидовать, что у меня есть ты, Лолита! Это будет, обязательно будет! Я сейчас подремлю, а как приеду в Эрфурт, продолжу… Хочу, чтобы ты мне приснилась!»

Занимаясь половой реставрацией, то есть реставрацией напольного покрытия, мне приходилось открывать окна настежь и устраивать сквозняк, что привело меня ко внеочередной летней ангине. Наведя полный порядок к приезду любимок, я решил задуматься над радикальной ликвидацией своего хронического тонзиллита. Дело в том, что когда-то один пожилой врач порекомендовал мне удалить гланды, иначе, такое течение заболевания, может дать осложнение на почки, или на сердце, и я подумал: «Почему бы мне не сделать это на немецкой земле?» Получив разрешение командования, в понедельник 4 августа 1986 года я отправился в военный госпиталь в город Веймар. Сдав требуемые анализы, я всю неделю что-то читал, а по вечерам, почувствовав себя немного лучше, играл с медиками в футбол. В пятницу вечером дежурная медсестра сказала, что операция назначена на субботу и мне не рекомендовано завтракать. Но в субботу и воскресенье у нашего хирургического отделения были назначены два ответственных футбольных матча против других отделений госпиталя. Мне никак нельзя было подвести свою команду, и я уговорил медсестру поставить мне в журнале обхода повышенную температуру, чтобы перенести операцию на понедельник. Субботним утром, съев двойную порцию гречневой каши, я встретил в коридоре госпиталя своего лечащего врача майора Попова, который сказал мне готовиться к операции. На него не подействовали мои жалкие увещевания по поводу повышенной температуры и, тем более, съеденного завтрака, он был непреклонен.

Спустя полчаса, когда операция началась, выяснилось, что гланды не отрезают, а вырывают и делают это для того, чтобы рана быстрее заживала. Сделав обезболивающий укол в одну миндалину, наступила непредвиденная помеха хирургическому вмешательству. Оказывается, у меня очень чувствительный рвотный эффект, поэтому, как только хирург касался задней части языка, мой организм фонтаном возвращал, съеденный мною, обильный завтрак в ванночку, которую я держал у своего лица. Каша из меня лезла, как из кастрюли в рассказе Николая Носова «Мишкина каша». При каждой попытке залезть мне в рот, меня выворачивало наизнанку, и непроизвольные слёзы заливали мои щёки. Сколько это продолжалось, мне теперь уже сложно сказать, думаю, что и сам хирург уже пожалел о том, что не сделал отсрочку этой операции. Когда же возвращение этой продуктовой субстанции из меня на белый свет закончилось, и доктор удалил мне одну миндалину, я стал свидетелем следующего разговора хирурга и ассистентки.

– Ирочка.

– Слушаю Вас, товарищ майор.

– У меня тут проволочка сломалась, вторую миндалину я этой петлёй не удалю.

– Что нужно сделать?

– Сходи к завхозу, спустись с ним в подвал, отмотай кусок проволоки и принеси сюда.

– Хорошо, иду.

– Ира, ты поторопись, я уже обезболивающий сделал. Если промедлим, придётся рвать без анестезии.

В глазах сверкнула яркая вспышка света, от гнева мои глаза налились кровью, я опрокинул ванночку с кашей на голову майора, выбежал в коридор хирургического отделения и как рявкнул: «Раскудрявый клён зелёный, лист резной, я влюблённый и смущённый пред тобой…». Впрочем, всё это были мои фантазии. Изо рта у меня торчал зажим, а часть полости рта онемела от обезболивающего, поэтому своему «дорогому» хирургу я даже сказать ничего не мог. Да и что бы я теперь делал с одной гландой? Как говорил Козьма Прутков: «Если ты по ошибке, вместо воды, выпил проявитель, то выпей и закрепитель – иначе, дело не будет доведено до конца». В мыслях проклиная хирурга Попова, Ирочку, завхоза и конечно Германию, я условно скрежетал зубами с открытым ртом, оставаясь на месте, ожидая прихода медсестры, но безрадостные кадры моей фантазии не покидали меня. То в драбадан пьяный завхоз заперся у себя в каморке и достучаться до него нет никакой возможности… То он в каком-нибудь gaststätte (небольшой ресторан) раскачиваясь, в обнимку с немцами поёт: «Дойчен зольдатен, унтер официрен…» Но, к моему удивлению Ира вернулась довольно быстро, и вскоре вторая миндалина русского человека была удалена на территории немецкой Тюрингии.