– Почему ты решил заниматься музыкой? – спросила Аня, убирая тарелки со стола. – Мама говорит, что все музыканты нищие. Вы из-за этого разошлись?

– Если бы все наши проблемы сводились к деньгам, я бы просто ограбил банк. – Папа улыбнулся.

– Однажды я тоже думала о грабеже, – серьезно ответила Аня. – Когда мы с мамой без денег сидели, а мне нужны были новые джинсы. У нас рядом с домом есть пивнушка, я ходила туда за сигаретами для мамы, с запиской. И там в кассе всегда лежали пачки денег, а продавщица была старушка какая-то древняя.

– Как у Достоевского?

– Ну да. И ты представляешь, я несколько дней думала, как ее убить, а потом мама мне сказала, что ее реально убили, зарезали. Наркоманы какие-то. Так почему ты решил заниматься музыкой?

Папа перекрестился:

– Закрой глаза. Слышишь, собака за окном лает. Лифт, слышишь? Чайник кипит. Даже если слушать тишину, со временем начнешь улавливать сердечный стук. Создавать музыку из звуков так же естественно, как дышать, просто люди любят все усложнять.

– То есть ты занимаешься музыкой, потому что ленивый?

Папа рассмеялся. Смех у него был как собачий лай – хриплый. Вытер глаза, точнее – один, и спросил:

– Какая у тебя любимая песня?

– Не знаю. «Спокойная ночь» Цоя.

– Почему она тебе нравится?

– Потому что спокойная.

– Гениально! – сказал папа. – Карапуз, ты просто гений. Я за гитарой.

Папа вышел из кухни, вернулся с гитарой, что-то покрутил и стал наигрывать мелодию, все громче и громче. Воображаемый ветер колыхал его волосы, пока он, прилипнув к гитаре, качал головой и жмурил глаза. Точнее – один.

Казалось, папа попал в другое измерение, где не было ни Ани, ни кухни, ни чашек с растворимым кофе на столе. Тонкие пальцы то цеплялись за струны, то в спешке перебегали от одной к другой. Аня рассматривала его седые волосы и худые плечи – только бы отвлечься и не слышать, как чужой голос поет ее любимую песню.

– Хочешь, завтра поедем в «Камчатку»? Это котельная, где работал Цой, – сказал папа, когда закончил петь и убрал гитару в чехол.

– Давай. А ты хорошо поешь. Много у тебя гитар?

Папа сделал глоток кофе и подсел ближе к Ане. Вьющиеся волосы щекотали щеку, когда он погладил дочь по голове.

– Прости меня, – произнес папа. – В том, что ты помышляла об ограблении магазина, виноват только я. Но тогда я правда не мог ничем помочь, мне самому нужна была помощь.

– А можешь сыграть «Группу крови»? – попросила Аня.

Папа снова достал гитару и сыграл.

А потом сыграл все остальные песни «Кино», которые знал.

Квартира была большой, но Ане было тесно. Утром она подолгу лежала в постели, пытаясь разобраться, где находится. Подушки неудобные, твердые, кровать слишком большая. Тихо, как в гробу. Разве что чайки крякают по утрам. Заходят прямо во двор, рыщут в мусорках. Там, откуда Аня приехала, нагруженные пакетами с едой соседи шли на работу – впереди у них были сутки на заводах. Со всех сторон слышалось: здрасти, ну, блядь, и погода, ты куда свое корыто посреди дороги поставил. В этих голосах, подслушанных Аней с подоконника, просвечивала вся суть взаимоотношений соседей – людей, которые прожили стена к стене половину своей жизни. Наблюдая утром за жизнью папиного двора через окно, Аня не видела людей. Наверное, все спали и видели свои красивые сны.

Но папа всегда вставал в семь, без будильника. Перво-наперво делал зарядку, умывался, а потом закрывался на кухне и до девяти пил индийский растворимый кофе из банки со слоном, курил «Мальборо», шепотом разговаривал по телефону, варил для дочери овсянку, гладил один из костюмов, которые он, как выяснилось, сам и шил, и уходил. Возвращался всегда в одно и то же время – в восемь. Весь день, как в жизни с мамой, Аня была предоставлена сама себе. Разница только в том, что папа каждый день возвращался.

В новой квартире Аня обозначала свою материальность следующими способами: чиркала карандашом на стенах своей комнаты, оставляла отпечатки пальцев (на лакированном комоде, деревянном кухонном столе, пыльном подоконнике с потрескавшейся белой краской), стригла ногти прямо на красно-оранжевый ковер, заглядывала в каждый угол, пыталась понять: это она привыкает к новой квартире или квартира привыкает к ней? Большие окна, в гостиной прямо до потолка. Люстры, которые звенят, когда дует ветер. Скользкий кожаный диван, над ним – карта мира. Книжный шкаф с незнакомыми пыльными книжками. Огромная ванная с унитазом без крышки.

И это окно в подъезд (который здесь назывался парадной) – на кухне. И сама парадная. Заставленная великами и цветами в треснутых горшках. На третьем этаже лестничная клетка была застелена красным ковром с золотыми висюльками по краям. На втором стоял пластиковый стол, похожий на пляжный, а на нем – пепельница, хрустальная и тяжелая. Оттуда Аня доставала окурки, нюхала их и складывала обратно. Слишком легкая добыча.

В университете, куда она поступила, все считали себя творческими. По крайней мере, в ее группе. Аня никогда не думала о себе как о «творческой личности», а если бы думала, пошла бы учиться в театральный, а не на журфак. Здесь собрались те, кто умел писать, но, как и Аня, не понимал, что с этим делать. Чем больше Аня сравнивала университет со школой, тем чаще понимала: школа была репетицией перед большой пьесой, в которой от тебя требуется вовремя произносить заученные фразы.

Самым интересным мужчиной в университете был Десятов – преподаватель философии с идеально лысой головой, которую хотелось лизнуть, как мороженое. Освещенная солнцем лысина напоминала яйцо. На первом занятии Десятов рассказывал о книге «Надзирать и наказывать», и, когда цитировал слова Фуко о подчинении и принуждении, Аня ощутила, как по коже бегут мурашки. «Реальное подчинение механически рождается из вымышленного отношения», – закончил лекцию Десятов, и Аня побежала в библиотеку за книгой, но уже ночью в ней разочаровалась. Столько непонятных слов, которые приходилось искать в интернете: репрезентация, деконструкция, интенция. Некоторые слова знал папа.

В другой раз, цитируя кого-то древнего, преподаватель зачитал: «Человек растянут между прошлым и будущим».

«Человек растянут между прошлым и будущим. Я растянута между мамой и папой. Наверное, когда я буду умирать, я пожалею о словах, которые ей сказала, но она не оставила мне выбора. Зачем она родила? Зачем я сюда приехала?» — строчила Аня в тетради, когда Десятов снял очки и посмотрел на нее. Она улыбнулась, по-дебильному.

– Я сказал что-то смешное, Мотылева?

– Нет, Кирилл Анатольевич, извините. Вы максимально несмешной.

Теперь засмеялись одногруппники, за исключением двух ботаничек с первой парты. Десятов подошел к Ане и поправил очки. Лысина блестела, как яблоко на витрине овощного.

– Покажи свой конспект, Мотылева. – Он протянул руку, взял со стола тетрадь, пробежался глазами по написанному и улыбнулся. – Итак, коллеги, продолжим: если у нас нет возможности остановить время, мы можем замедлить его. Ваши предложения, какими способами?

Заучки с первой парты проквакали что-то скучное. Аня открыла тетрадь и тут же забыла про Десятова.

Никого не люблю, ни по кому не скучаю. Никто не нужен. Не хочу учиться, ничего не хочу. На улице тепло, а мне не с кем гулять.

Домашек задавали слишком много. Двадцать книг по русской и зарубежной литературе на семестр плюс книги по истории журналистики, социологии и философии. Помимо непосредственно чтения нужно было делать выписки – самую бессмысленную работу, которой Ане когда-либо приходилось заниматься, не считая работы в магазине ритуальных услуг. Смысл заключался в выписывании цитат из текстов, которые могут пригодиться на экзамене. Чем больше выписок, тем выше шанс получить пятерку – казалось бы.

Аня купила самую толстую тетрадь и выписала одну фразу из Пелевина: «Первый по-настоящему удавшийся любовный или наркотический опыт определяет пристрастия на всю жизнь». Конечно, никакого Пелевина на первом курсе не было, как и выписок по Карамзину, который ей попался. По русской литературе получила четверку. Три других экзамена сдала на пять, правда, Десятов поставил пять с минусом. Наверное, не надо было так пристально рассматривать его лысину.

Первая сессия закончилась разочарованием. Университет оказался скучным маскарадом, где все только делали вид, что хотят стать журналистами. «Первое правило журналиста – если продаваться, то дорого», – сказал на первой лекции по теории журналистики преподаватель Павлов – единственный человек, который не притворялся.

Одногруппники собирались отметить окончание сессии дома у старосты. Аня выбрала пойти с папой в бар. Во-первых, она не хотела пить с одногруппниками, потому что месяц назад уже напилась в актовом зале и целовалась с каким-то придурком из политологов. Во-вторых, никто из компании ей не нравился. Точнее, так: Ане казалось, что она никому не нравится, – соответственно, она и себе запретила симпатизировать им.

От ветра чесались щеки. Аня стояла на трамвайной остановке и пританцовывала. В наушниках играла «Агата Кристи»: «Я же своей рукою сердце твое прикрою». Вечером надо попросить папу сыграть. Приклеенные к павильону на остановке объявления срывало ветром и уносило в сторону дороги. Трамвая не было уже десять минут. Люди на остановке матерились так же, как бывшие соседи во дворе. А говорили, в Петербурге все воспитанные.

Чтобы отвлечься, позвонила маме. Батарейка на телефоне замигала красным, когда мама спросила про оценки. Только оценки и интересуют. Не то, как они с папой уже два раза были в «Камчатке» и в филармонии, не то, как Аня купила себе настоящие «мартинсы» и попробовала виски на вечеринке, не то, что новая бабушка знает наизусть все стихотворения Пушкина, за исключением нецензурных. Только оценки. Будь хорошей девочкой. Слушайся папу. Укладывай волосы. Всегда гладь вещи. Извини, пора сцеживаться. Что за слово такое – «сцеживаться»? Аня убрала телефон в карман пуховика и пнула сугроб. Водитель белой «хонды» – точно как у мамы – два раза посигналил.

– Садись, не мерзни, – сказал он через окно и открыл дверь.

Аня огляделась и села на переднее сидение. Хотелось тепла. Обнять кого-то, похвастаться пятерками.

– Куда тебе? – спросил мужчина.

– Угол Фонтанки и Пестеля, – ответила Аня.

– Ну поехали.

В машине играл Носков. «Снег. Снег. Снег». На вид мужчине было лет тридцать. Хотя, может, и сорок. Однажды к маме похаживал парень, которого Аня считала студентом. Оказалось, ему было сорок. Через полгода отношений мама с ним рассталась, потому что каждое утро, перед тем как пойти в душ, парень подходил к кровати Ани и нюхал ее одеяло. На одеяле были нарисованы ежики. Она точно помнила ежиков, но не помнила, как мама объяснила странное поведение того парня.

Мужчина за рулем тоже был странным. Загадочным. Носков пел про любовь. Мужчина смотрел на дорогу. Он был одним из тех незнакомцев, которых встречаешь в толпе, цепляешься взглядом и уже никогда не можешь перестать искать среди толпы. Меняются лица, но не меняется обсессия. Аня пыталась силой мысли заставить мужчину посмотреть на нее, но он смотрел на дорогу. Приходилось довольствоваться профилем. В машине было душно – Аня краснела. Голова, в которой никак не умолкала чечетка мыслей, кружилась.

– Спасибо, что подвезли, – сказала она, когда машина остановилась. – Вот. – Аня протянула мужчине мятую сторублевую купюру.

– Себе оставь. – Он улыбнулся. – Я не таксист, но, если захочешь прокатиться, звони. Меня зовут Денис.

– А куда звонить? – спросила Аня.

Денис протянул визитку. В баре Аня сразу пошла в туалет и оставалась там двадцать минут, потом тщательно вымыла руки и пошла за столик, где ждал папа.