Глава 2

август – декабрь, 2005 год

Переехать в новый город – это как лишиться девственности. Месяцы уходят на раздумья, недели – на сборы, и вот, повозившись с ремнем, ты закрываешь глаза, чтобы открыть их уже в новом для себя состоянии – взрослом. Тебя пугают, что это страшно и больно, но в финале все равно наступит облегчение.

Аня не успела докрутить мысль, потому что уставший голос объявил посадку. Сонные пассажиры начали толкаться и шуметь, бабушка тоже вскочила, вцепилась в сумку и вздохнула. Это был вздох облегчения.

Механическим шагом прошли за багажом, заглянули в туалет, потом – на выход. В толпе загорелых таксистов Аня увидела белую фигуру, которая приближалась прямо к ней. Белые брюки со стрелками, свободная белая рубашка, белые кеды и шляпа. Белая. Настоящая шляпа – не дурацкая, как в фильмах о ковбоях, и не соломенная, как у бабушки на даче. Такая шляпа, какую мог бы носить Ричард Гир или Джордж Клуни. Но сейчас она была на папе. Бабушка простонала: «Ох, как Витя изменился, господи, седой», три раза поцеловала его в щеку и пожаловалась на долгий перелет. Аня, вцепившись в ручку чемодана, ждала своей очереди обниматься. Она сосредоточилась: предстояло сверить образ из телефонной трубки с реальным папой. Человек, который не раз говорил ей, что больше всего на свете хочет увидеть своего карапуза, смотрел на нее как на случайного прохожего: вроде где-то встречал, а имени вспомнить не можешь.

Конечно, никакого развода у родителей не было. Отец просто исчез, как исчезают деньги на второй день после зарплаты. Так говорит мама, а еще говорит, что папа стал жертвой обстоятельств. Иногда – что папу грубо подставили. Иногда он просто был козлом. Папа не обнял дочь в аэропорту – ничего хорошего это не обещало.

В детстве, еще до уроков географии, Аня была уверена, что весь мир – это город, в котором она живет, и та деревня, куда ее увозят к бабушке с дедушкой на лето. Казалось, что мир необъятный. Два раза она видела море, когда в мамин отпуск они отдыхали в Сочи, видела Москву, когда бабушка ездила в командировку и брала Аню с собой. Но этот новый город, по которому они ехали на машине, казался ожившей страницей учебника по МХК. Отец сидел рядом. Стучал длинными пальцами по кожаному сиденью и смотрел на Аню. Глаза у него были зеленые, и один из них не моргал. Брови черные, густые. За окном по серой и пыльной улице медленно двигались машины. Гаражи, трубы заводов, мосты.

– Ты был на кладбище, где похоронен Цой? – спросила Аня, рассматривая в окно желтые дома с неровными крышами, которые сменили серость гаражей.

– Был, – ответил папа и нахмурил сросшиеся брови. – У меня там друг похоронен. Иногда прохожу мимо, здороваюсь.

– Круто! – восхитилась Аня и перевела взгляд на отца. – В смысле, круто, что ты там был, а не что твой друг умер. Сходим вместе?

– Конечно. Выберем сухой день и сходим.

Аня рассказала папе, как на каникулах работала в магазине ритуальных услуг: продавала венки, цветы и ленты с прощальными надписями. В магазин она приходила к восьми, протирала пыль с венков и читала эти надписи. Иногда клиентов не было по нескольку дней подряд, тогда Аня радовалась: значит, никто не умер, – но в другие дни поток плачущих женщин (чаще приходили именно женщины) начинался утром и заканчивался перед закрытием. Однажды она помогала молодой девушке выбрать ленту и венок для двухлетней девочки, которая выпала из окна. После этого Аня уволилась.

Папа молча выслушал и подмигнул единственным живым глазом – как на той фотографии, которую Аня хранила в записной книжке. Запрятанная в эту же книжку надежда, что когда-то отец материализуется, наконец осуществилась. Аня разглядывала лодки, пришвартованные вдоль канала, и читала названия. «Барселона», «Бригантина», «Василий», «Батя». Бабушка, крепко вцепившись в сумку, в которой она везла взятку для университета, тоже смотрела в окно – и улыбалась. Всю дорогу в самолете она рассказывала про свою командировку в Ленинград в девяносто каком-то, очереди, коммунистов, и теперь устала.

Остановились прямо напротив изогнутого моста через реку. Дом с какими-то чучелами над входом, красивый. Лифт узкий, громкий; ехали в два захода. Сначала папа с чемоданами, потом Аня с бабушкой. Квартира на четвертом этаже. Деревянная дверь до самого потолка. Шагнув в квартиру, Аня задрала голову и убедилась, что по телефону папа не врал: потолки у него дома как в музее. Папа проводил бабушку в гостиную и дал плед: у нее разболелись колени с дороги. Аня так и стояла в коридоре, не разуваясь.

– Если не устала, можем немного прогуляться, – предложил папа. – Только куртку захвати, может быть ветрено.

– Ты один живешь? – спросила Аня, расстегивая пузатый чемодан в поисках куртки. – Тут сколько комнат?

Папа открыл верхний ящик старого комода, который стоял в коридоре, положил туда свою шляпу и достал другую, коричневую.

– Один. Квартиру покупали родители, по комнате раз в пять лет – раньше это была коммуналка. Мы втроем прожили в комнатушке, где сейчас моя спальня, десять лет.

– А где сейчас твоя мама? – спросила Аня.

– Живет на соседней улице. Работает в театре, по санаториям катается. Бабушка очень занятая, но завтра придет встретиться с тобой.

На улице было ветрено. Куртку в августе Аня надевала первый раз в жизни. Папа застегнул ей воротник до самого горла. Кончики волос запутались в замок. Провозились, пока стояли на светофоре. Папа говорил как в кино. Выглядел так же. Из нагрудного кармана его шерстяного жакета выглядывал платок. Аня спрашивала про папину семью, про группу, в которой он играл, квартиру. Отвечал он с улыбкой, но смотрел куда-то вдаль, в Неву, в синеву, а иногда доставал платок и прикладывал к глазам. Ветер.

Бабушка, мама отца, действительно пришла следующим утром с пакетом теплых булочек со сливками внутри. Она оказалась высокой длинноногой блондинкой с короткой стрижкой и выпирающим животом. Глаза подведены синим карандашом, на блузке брошь-камея – называть ее бабушкой было даже неприлично. Не похожа она на бабушку, настоящую, которая должна хотя бы химию на волосах носить.

Все вместе они выпили три чайника чая с мятой, съели все булочки и обсудили погоду. Непонятно, что тут обсуждать? Потом новая бабушка стала рассказывать о балетных премьерах, которые они с Аней обязаны посетить, и о букинистических магазинах с золотыми томами Пушкина. Настоящая бабушка с химией засуетилась, принялась убирать со стола, вздыхать и уточнять, не опаздывают ли они на встречу с деканом факультета.

Они не опаздывали – наоборот, пришли пораньше. И хотя Аня набрала 98 баллов на ЕГЭ и выиграла конкурс рассказов, который гарантировал поступление на бюджет, бабушка волновалась и влажными руками сжимала конверт со взяткой. Вторая бабушка тоже пришла со взяткой – билетами в ложу оперного театра, где она работала.

Серое шестиэтажное здание университета располагалось на Первой линии Васильевского острова. Аня подумала, что это бред, и три раза переспросила у охранника адрес. Оказалось, Первая линия – это и есть адрес. Линия – это улица. Конечно, тут и колонны, и балконы, и завитушки на перилах. У деканши на голове тоже завитушки. На плечах – шаль. Спустя час переговоров Аню зачислили на бюджетное отделение факультета журналистики. Решив главную проблему, бабушка на следующее же утро улетела домой, нагруженная подарками для маленького Егора – так назвали Аниного брата. Существует ли в русском языке более дебильное имя?

Аня целыми днями гуляла по городу, принюхивалась и прислушивалась. Заходила в воняющие мочой и сыростью подворотни, спускалась по скользким ступенькам к тухлой воде, шла в булочные на запах свежеиспеченных круассанов, от которых потом вся одежда была в крошках. Полутемными пыльными пространствами, между странных серых машин и переполненных мусорных баков, по деревянным мостикам и каменным мостам она гуляла с задранной головой, так что после прогулок болела шея. Разглядывала крыши, балконы, облака, спутанные листья, каменные торсы атлантов, кошачьи морды.

Ане нравилось заглядывать в окна коммуналок на первых этажах – в самую гущу человеческой жизни, в муравейники, откуда была слышна пьяная ругань и телевизионный треп. Иногда ее окликали из какого-нибудь окна, называя телкой или девчонкой, – мимолетное свидетельство того, что она не невидимка. Разглядывать через сетку тюля чужие жизни оказалось так же приятно, как собирать окурки. Подслушивая, записывая и переписывая чужие разговоры, она пыталась бороться с диким чувством тоски, которое в этом городе поддувало вместе с ветром из каждой щели.

Аня скучала по окуркам, оставленным на бабушкиной даче в портфеле под надежным кодовым замком. Скучала по дневникам. Скучала по бабушкиным вареникам и по Шарику. Скучала по дивану, на котором они с мамой вдвоем смотрели «Бандитский Петербург», пока не появился Валера. Скучала по Вадику. Наверное, больше всего – по Вадику. Рассказать про Вадика?

Сначала был ЕГЭ, на котором Аня потеряла сознание от духоты, потом выпускной, ночной клуб и разрешение бабушки переночевать у подруги. Никакой подруги не было. Был Вадик. Аня влюбилась в него в десятом классе. Он был выше ее на пять сантиметров, загорелый, с черными кудрявыми волосами и ямочками на щеках. Встречался с дочкой какого-то депутата. Общались они с Аней несколько раз в месяц, когда пересекались на дискотеках. Обменивались улыбками, после которых Аня бежала в туалет – иногда плакать, иногда трогать себя.

На вечеринку после выпускного Вадик пришел без девушки. Аня подсела и положила руку ему на коленку (но сначала выпила три «отвертки»). Вадик поднял на нее глаза, встал и повел за собой. В такси целовались, в подъезде начали раздеваться. Аня ни о чем не спрашивала: неуверенность смешалась со страхом, страх – с возбуждением. Дома у него было темно и тихо. Наверное, она не этого хотела. Но девочки не умеют говорить «нет»: страх и стыд заставляют идти до конца, даже если по пути спотыкаешься и падаешь.

Когда Аня пошла в ванную, покачиваясь от выпитого и боли, она увидела полоску света из комнаты его родителей. Оказывается, мама Вадика все это время была дома и смотрела телевизор.

В последний день лета, когда папа ушел на репетицию, Аня уселась в сквере, чтобы наблюдать за проходящими парнями. Может, встретится кто-то похожий на Вадика. На соседней лавочке сидела какая-то бабушка и растирала рыхлую ногу. Рядом стоял костыль. Тихий разговор, который бабушка вела сама с собой, касался боли, Господа и погоды. Мимо пробежали парни в военной форме, подняли пыль. Хотелось пить, но не хотелось двигаться. Книжка так и лежала на коленях неоткрытая: Аня не могла перестать смотреть по сторонам. Когда раздался колокольный звон и птицы испуганно взлетели в небо, бабушка перекрестилась одной рукой, не переставая растирать ногу. Господи, господи. Как же хочется пить…

В магазине кто-то разлил пиво прямо на пол. Уборщица суетилась с тряпкой. Аня попросила воды и банку пива. Вдруг получится? Ей семнадцать, а выглядит-то она на восемнадцать. Получилось.

Какие-то парни даже улыбались ей, но они были не такие. Домой она пришла в восемь, на кухне папа варил пельмени. Они оказались вкуснее, чем паста, которую вчера ели в ресторане. Папа макал пельмени в сметану, которая оседала на кончиках его усов, и рассказывал про репетицию. Он говорил только тогда, когда не жевал. Получалось долго. Неморгающий глаз смотрел прямо на Аню.