– Вот так-то лучше. Запиши номер счета… Лукьяненко продиктовал несколько групп цифр, потом адрес, тщательно сверяясь по листку бумажки и коряво выговаривая название улицы и города, и добавил СВИФТ-код.

– Сколько ты хочешь? – спросил Краснов.

– Сорок миллионов, – сказал Лукьяненко. – Сегодня же, до закрытия операций. И тогда я отпущу твоих на все четыре стороны. Как только получу конфирмацию.

– На зачисление нужно семьдесят два часа, – сказал Костя. – Ты это прекрасно знаешь.

– Это не твоя забота. Не грузи. Отправляй и не вздумай куда-нибудь обратиться. У тебя хороший дом, Краснов, как крепость. Ты ведь не хочешь, чтобы с твоими щенками стряслось несчастье?

– Слушай, ты…

– Лучше молчи, Краснов. Ты понимаешь, что сейчас меня не стоит оскорблять? Или до тебя еще не дошло?

– А ты подумал, что я могу не суметь сделать то, что ты хочешь?

– Убедишь Дитера, вы же друзья. С юридической точки зрения это законно, я проконсультировался. Скажешь, что это банковская фирма. Краткосрочный заем. У тебя еще шестнадцать миллионов на счету зависают. Придумаешь что-нибудь.

– Ты подготовился, Лукьяненко. Откуда столько знаний по состоянию счетов? Подковался, ментенок?

– Ты считал меня просто ментенком, Краснов? Тупым, преданным ментом? Ты сильно ошибся, комерс. Крепко. Будешь теперь плясать ламбаду…

– А ты и есть мент. Только ссучившийся.

– Зря, Константин Николаевич! Зря ты так думаешь, зря языком болтаешь. Никто за мной не стоит – ни менты, ни бандюки, уж поверь на слово. Сам я, один-одинешенек. Но тебя, если выебнешься, порву, как соску. И всю твою семейку. Отвечаю. Ну так как, договорились?

Слышно было, как Костя дышит в трубку. Даже в дыхании сквозила такая ненависть, что человек слабонервный испугался бы.

– Отпусти Диану и детей. Я сделаю то, о чем ты говоришь, – наконец выдавил из себя он.

– Сделай, что сказано, Краснов, тогда отпущу. И не спорь со мной, не крути, я все равно буду их держать до тех пор, пока все не закончится. А это все равно, что тебя за яйца.

– Отпусти. Я пообещал.

– Срал я на твои обещания, Краснов, жидко и с удовольствием. Твои обещания в карман не положишь. Шли бабки, иначе твоя голубушка пожалеет, что на свет родилась. И детки тоже.

Диана заплакала. Тихо, чтобы Костя не услышал. Он молчал, только мембрана вибрировала от его неровного дыхания.

– Хорошо, – сказал он наконец. – Считай, что я это уже сделал. Но послушай меня, Лукьяненко, внимательно послушай, чтобы не ошибиться. Если хоть один волосок упадет с их голов, я тебя разыщу везде, хоть под землей, и разорву своими собственными руками. Ты меня слышишь?

– Я тебя слышу, – отозвался Лукьяненко. – И учти, жиденок, плевал я на твои угрозы. Я тебя держу за яйца, и ты сам это знаешь. Мы оба это знаем. Но я пока добрый. Можешь сказать пару слов женушке.

– Ди… – сказал Костя. – Да.

– Не бойся, я очень тебя прошу, не бойся. Завтра он получит деньги, и все это кончится. Он не посмеет причинить вам вред.

– Да, Костя…

Господи, как она хотела, чтобы все было так просто, как он говорил.

– Я вылечу завтра же… Дети знают?

– Нет.

– Ты плачешь?

– Это ничего, Костя…

– Завтра к вечеру я вернусь.

– Будь осторожен, прошу тебя! – Как предупредить его? Как сказать, чтобы этот вурдалак ничего не понял? – Не говори никому ничего. Никому не доверяй.

– Не бойся, Ди, прошу тебя…

– Я очень за тебя боюсь, Костенька… Я люблю тебя, – и, не меняя интонации, добавила на французском: – Береги спину…

– Что ты сказала? – заорал Лукьяненко. – По-русски говори, сука… – Он подскочил к ней, замахиваясь…

– Перестань, ублюдок! – Костя тоже кричал. – Она сказала «милый».

Он все-таки ударил ее. Не очень сильно, она успела убрать голову, но больно, даже зубы лязгнули, и вырвал трубку из рук.

– Давай, Краснов! Делай все по-быстрому… Подсуетись. Твоя баба меня достала.

Диана уже не могла слышать мужа, но по ухмылке Лукьяненко поняла, что Костя говорит ему что-то малоприятное.

– Все сказал? – спросил он. – Давай, давай, попизди, все равно не дотянешься. Оставь телефончик, вдруг звякнем… Ага. Ничего, я запомню. Нет, ей я больше трубку не дам, ни к чему это. Конечно, не один. Бережем их здоровье, охраняем, надежней, чем сейф. Отдыхай, Краснов, до завтра…

Он выключил трубку и посмотрел на Диану.

– Что ты ему сказала?

«Сейчас он меня искалечит», – подумала Диана.

– Что ты ему сказала, ехидная тварь?

Он пошел на нее, и Диана с ужасом поняла, что сейчас опорожнит мочевой пузырь прямо здесь, перед ним. Глаза у Лукьяненко от бешенства стали желтыми, словно покрылись бельмами. Он ударил ее по лицу тыльной стороной ладони, наотмашь, и Диана, не удержавшись на ногах, упала, ударившись о барную стойку. Из разбитого носа побежали струйки крови, пачкая рубашку.

– Не надо, – просипела она.

Голос пропал. Господи, она сейчас уделается перед этим ничтожеством.

– Я ничего такого не сказала.

– Что ты сказала? – он больно пнул ее ногой в бедро и, ухватив за ворот, вздернул вверх, к своему лицу. Посыпались пуговицы.

– Я сказала «милый». Я сказала «милый»!

Его кулак врезался в живот Дианы, и из легких разом ушел весь воздух. Он отшвырнул ее, как котенка, и она рухнула на пол, обхватив руками горящие огнем ребра.

– Я тебя предупреждал, сука, – сказал Лукьяненко, его туфли были перед ее глазами, еще чуть-чуть – и он наступит ей на лицо. – Твое счастье, что это было одно слово. Только одно. Иначе я бы из тебя сделал обезьяну.

Диана пыталась вздохнуть, но не могла, дыхание было отбито напрочь.

– Встань, соска, – продолжал Лукьяненко, – и умой рожу. Смотреть противно.

Он опять ухватил ее за воротник и поволок к ванной, как сломанную куклу. Воздух со свистом прорвался в ее легкие, выскользнув из рук Лукьяненко, она почти упала лицом на унитаз, зажимая руками рот. Ее вырвало.

Лукьяненко презрительно смотрел на нее от дверей.

– Да… Слабовата, голубая кровь. А ведь я тебя еще и не бил всерьез. Умоешься – подай поесть, – сказал он. – Я тебя выдрессирую так, что мужу понравится. Дрессировать я умею. Попробуй выкинуть еще один номер, и мои ребята отъебут тебя хором, прямо перед детьми. Или твоих детей на твоих глазах. Они у меня послушные и очень любят деньги. Тебе понятно?

– Да, – ответила Диана едва слышно.

– Громче… – Да.

– Будем считать, что инцидент исчерпан. – Он вышел, закрыв за собой дверь в ванную.

Диана с трудом поднялась, ноги ее почти не держали, и, ухватившись за раковину, простояла так несколько секунд. Джинсы были мокрыми, она таки не сдержалась от мочеиспускания, когда ее тошнило. Правая щека опухла, но нос, как ни странно, был цел, хотя кровь из ноздрей еще сочилась. Болели живот и затылок, которым она ударилась о стойку бара.

Она с омерзением содрала с себя одежду и, стоя под горячим душем, дрожала, словно от холода. Она слаба, она боится, она всего лишь женщина. Но выхода у нее нет. Никакого другого выхода у нее нет.

«Убить, – подумала она. – Они уверены в ее беспомощности. Они уверены, что справятся с ней. Силой она не победит и никого спасти не сможет. Вырваться из дома, из этой каменной ловушки. Спрятать детей в лесу, Марк взрослый, он справится. А она – она уведет их подальше от детей, как лисица от логова со щенками. Если даже их с Костей не станет, останутся живы дети, дай им Бог. Хоть кто-то останется. Пусть для этого надо будет убить – она убьет, теперь она была в этом уверена. На это ей хватит сил и хитрости. Главное – спасти детей, остальное ерунда».

Надевая чистую одежду, Диана знала, что будет делать. Она еще не знала – как.

Краснов быстро освоился в городе. Он не привык тушеваться и, осмотревшись, с чисто мужицкой обстоятельностью наметил план действий. Стипендии на жизнь хватит, общежитие приличное, в центре, рядом с техникумом. Чуть выше по проспекту – корпуса университета, он сможет ходить на факультативы со следующего года. Основных задач – две. Учитывая половинчатую пятую графу, ему нужны красный диплом и успехи в общественной работе. На экономику просто так не пробиваются. Один положительный пункт в его биографии все-таки есть – происхождение из пролетарской семьи. Второй плюс его собственный – голова и знания. Будет сложно, но шансы реальные. Чуть-чуть везения, и он пойдет своей дорогой.

Он приступил к осуществлению плана с решительностью, вызывающей оторопь у одногруппников. В течение полугода окружающие смотрели на него, как туристы на египетские пирамиды – недоумевая, но с невольным восхищением. Казалось, что он успевает везде, словно в сутках не двадцать четыре, а тридцать шесть часов.

Он работал, завершив программу первого курса к марту, вошел в комитет комсомола и стал основной кандидатурой на место секретаря. Преподаватели относились к нему с уважением, и на майской сессии в его зачетке были только «отлично» и «отлично» с восклицательным знаком. Речь его благодаря курсам в университете очистилась от южного акцента, оставившего после себя мягкое произношение согласных, и приобрела даже некоторое изящество и интеллигентность. В своей решимости он напоминал танк, сметающий противотанковые ограждения. Казалось, ему наплевать на то, что думают о нем соученики, а симпатии к нему они не испытывали в большинстве своем по разным соображениям, но его твердость и постоянство позиции не могли не вызывать уважения. Не боясь так и остаться чужаком, от пьянок и сабантуев он неизменно отказывался, завоевывая авторитет лидера с помощью совершенно других приемов – как организатор и посредник между администрацией и студентами.

Заняв место секретаря комитета комсомола, он жестко очертил круг обязанностей каждого и начал требовать реальных результатов в работе. Вначале его посчитали ненормальным, но это быстро прошло.

Он почти ликвидировал процветавшую фискальную систему, и все дисциплинарные вопросы решались только через него. Как ни странно, но он, в отличие от предшественников, действительно выступал от лица своих соучеников, защищая их от наказаний за провинности, которые сам считал незначительными, и жестко наказывал тех, кто, по его мнению, был не прав. Пятнадцатилетний мальчишка вынуждал считаться с собой. Он не просто играл в мужчину, он был им по поступкам и типу мышления. Именно это выделяло его из общей массы.

На втором курсе он стал членом райкома комсомола, а к концу учебного года ему предложили после окончания учебы остаться в техникуме освобожденным секретарем. Он вежливо отказался, объяснив отказ тем, что хочет продолжить учебу.

Директор техникума огорчился, но обещал поддержку при поступлении. И через год Краснов блестяще сдал экзамены на экономический в университете, где о нем уже знали – и в комитете комсомола, и на кафедре. Преподаватели, читавшие на подготовительном отделении, заметили способного парня.

Первый этап своего плана Краснов завершил с блеском, но перерыв в его программу заложен не был. Еще через год в университете сменился комсомольский лидер, и им стал молодой кандидат в члены партии Константин Краснов. Рекомендации ему подписали директор техникума и первый секретарь горкома комсомола. Это был следующий виток спирали.

Теперь Костю заметили и породистые девицы с эконом-фака и, уловив перспективу, подвергли его мощному обстрелу самыми недвусмысленными предложениями, хотя без особого успеха. По факультету поползли слухи, что у Краснова или есть девица на стороне (что было чистой правдой), или он импотент на почве комсомольской работы (что правдой не было). Слухи Костя игнорировал, а о своей личной жизни молчал даже среди друзей, хотя со второго курса техникума встречался с женщиной, которая была старше его на пять с небольшим лет.

Познакомились они на курсах, которые она вела, почти незаметно подружились и сблизились, без любви или особой страсти, но с редким взаимопониманием и тактом по отношению друг к другу. Их обоих устраивали сложившиеся взаимоотношения, и Костя два-три раза в неделю приезжал к ней вечером, но ночевать никогда не оставался, соблюдая давнюю договоренность, существовавшую между ними.

У нее были другие мужчины, у него – другие женщины, но особого значения это не имело. Каждый получал то, что хотел, и давал то, что хотел. Они были больше друзьями, чем любовниками, и хорошо понимали это. Будучи прагматиком, Костя следовал правилу не заводить романов на работе, и из-за этого прослыл холодным как рыба, хотя вовсе не был таким.

Его уважали, но не любили, и такое положение вещей было единственно возможным при его манере поведения. И, что интересно, вполне Краснова устраивало.

Исключением, подтверждающим правило, стала университетская команда КВН – объект нападок идеологического отдела горкома партии. Их Костя прикрывал во всех инстанциях, иногда с риском для собственной карьеры и репутации, что вызывало у партийных боссов недоумение – языкастая и наглая кавээновская братия просто напрашивалась на неприятности.

Костю трижды вызывали на бюро горкома, и только безупречная красновская логика – он говорил про клапан, безопасную суть студенческого юмора, ребячество и несмышленость – спасала бузотеров от «волчьих» билетов. За это и за хорошее чувство юмора кавээновцы были от него без ума и, уверовав в свою безнаказанность, расходились пуще прежнего.

Как у каждого человека, у Кости была своя тайна. Настоящая тайна. У Кости был друг. Часто бывает, что знакомство с каким-нибудь человеком переворачивает жизнь, заставляет взглянуть на все по-новому, по-другому чувствовать, думать, переживать. Именно такого человека встретил Краснов на своем пути и воспринимал его как духовного отца, если такое сравнение возможно в обществе убежденных атеистов.

Друга звали Арнольд Павлович Розенберг, и он преподавал историю в техникуме автоматики. Он был очень стар, седой маленький еврей с печальными влажными глазами, но сохранил живость ума, дикцию оратора и такой талант рассказчика, что с его лекций не уходили даже заядлые прогульщики. Он умел найти слова, построить свой рассказ так, что слушать его было все равно, что читать детектив. Аудитория просто рот открывала, когда он метался по кафедре, чуть ли не в лицах изображая исторические события. Он балансировал на грани между шутовством и настоящим искусством лицедейства. Оставаясь в рамках дозволенного, сообщал такие факты, о которых молчали учебники и хрестоматии, и многие его выводы, облеченные в нарочито игровую форму, могли бы довести до инфаркта любого идеолога.

С самого начала они не чувствовали друг к другу симпатии, что было не удивительно при красновских амбициях, и старик был удивлен, когда мальчишка, с живыми, как ртуть, глазами, подошел к нему после лекции.

– Слушаю вас, Краснов, – сказал Арнольд Павлович.

– Я к вам с просьбой, – Костя не был смущен или закомплексован и говорил как взрослый, правда, с ужасающим акцентом южанина, напевно-тягучим. – Мне очень бы хотелось знать историю, Арнольд Павлович, я имею в виду – настоящую историю.

Они были вдвоем, и Розенберг, взглянув на четырнадцатилетнего подростка, стоящего перед ним, спросил, чуть сощурившись:

– А вы, молодой человек, на моих лекциях, что, Закон Божий изучаете?

Краснов пожал плечами.

– Я думаю, что вы знаете куда больше, чем рассказываете нам. Я не представляю, что такое лекция по Закону Божьему, и в Бога не верю, потому что не знаю о Нем ничего, но мне бы хотелось кое в чем разобраться.

– Очень интересно, – Розенберг снял, а потом снова надел очки. – Очень. Вы ведь, Краснов, активный комсомолец, как мне известно, ярый, простите за выражение, общественник? Вам должно быть все понятно. По статусу, знаете ли, положено. Вам, Краснов, история в неофициальном изложении не требуется. Для строительства светлого будущего вполне хватит основ марксизма-ленинизма и принципа демократического централизма. Даже алфавит, как время доказало, необязателен. О Законе Божьем мне как-то и говорить неудобно. Не только ввиду моей национальной принадлежности, как понимаете…

Он не обиделся и, к удивлению Розенберга, даже кивнул.

– Наверное, я этого заслуживаю, но, Арнольд Павлович, для того, чтобы понимать, кто есть кто, – надо знать.

– Значит, вы ко мне пришли за знаниями, юноша? Что ж, возьмите учебник и изучайте. У меня к вам претензий нет, вы мальчик книжный, у вас одни пятерки, и в дополнительных занятиях вы не нуждаетесь. Политику партии и правительства вы понимаете правильно, ваши ответы можно на олимпиадах демонстрировать как образец идеологически правильного воспитания. Я вам просто гарантирую пять за год и пять на госэкзамене.

– Арнольд Павлович, – вдруг сказал Краснов тихо, – вы что, думаете, что я… провокатор?

Розенберг даже вздрогнул от того, как мальчишка произнес это слово. Он бы и сам произнес его так же, с теми же брезгливыми интонациями. Но ему было семьдесят два, а этому мальцу – смешно говорить сколько, и за его плечами была Гражданская, Великая Отечественная и пятнадцать лет лагерей по «58-прим» с последующей реабилитацией, и он хорошо знал, что такое «провокатор».

– Идите, Краснов, – сказал Розенберг устало. – Идите с Богом, в которого вы не верите, и Он, позвольте заметить, от этого никак не пострадал. Не вводите меня в искушение. Года мои не те, и ничего хорошего из этого не получится.

Костя не тронулся с места.

– Ну что вы от меня хотите, Костя? Что вы от меня можете взять? Вы молоды, вы верите в светлое будущее…

– Дело в том, – сказал Краснов, – что я как раз не верю. Не могу. То, что я знаю, то, чему меня учат, – это как сказка. Я или докопаюсь сам, или верить перестану. Это в геометрии аксиомы, там без них нельзя…

– Скажу больше, молодой человек, – перебил его Розенберг, не сдержавшись, – в истории, как в науке, аксиомы невозможны. Принимая что-то за аксиому, вы лжете и создаете столбовую дорогу для последующей лжи. Свершившийся факт нуждается только в анализе и понимании, а не в толковании. Просто ваши кумиры были другого мнения, а оно, как известно, основополагающее. Кстати, вы в Бога не верите по той же причине?

– Я не верю в то, что не могу понять… Розенберг рассмеялся.

– А в электрон? Деление ядра? ДНК? Вы уж простите, тут уж я не верю, что у вас полная ясность. Давайте договоримся, молодой человек, воздерживаться от крайних суждений и формулировок, если уж вы хотите со мной общаться. На бюро своего комитета можете быть категоричным, а меня от этого увольте… Категоричность, на мой взгляд, есть признак неинтеллигентности и ограниченности. Ваше мнение – есть ваше мнение, а монопольным правом на истину никто из живущих на этом свете, увы, не владеет. Условие первое: в беседах со мной употребляйте, будьте добры, формулировки типа «я думаю», «я полагаю», «мне кажется», «это сугубо мое мнение» без ссылок на известные вам авторитеты. И без цитат. Цитата – материал для раздумий, а не доказательство. Вопрос к вам – почему?

– Я думаю, – сказал Костя, – потому что цитата – это чье-то личное мнение. Глупо принимать мнение за аксиому. – И поспешно добавил: – Мне кажется…

– Я купил, – улыбнулся Розенберг и написал на клочке бумаги несколько слов. – Это мой адрес. Приходите в любой день после семи. Это недалеко. Знаете, молодой человек, у меня впечатление, что Бог дал мне под конец жизни еще одного ученика, который хочет знать. Грешно было бы вам не поверить. В конце концов, я старый человек, мне бояться нечего. А вот вам есть чего бояться. Вы, прежде чем идти, подумайте хорошо…

– Я уже подумал.

– Надеюсь, у вас это в привычке. Вы тайну хранить умеете? Впрочем, какая разница? Можете не отвечать, – он махнул рукой. – Старый я дурак…