– Идея одна, – нахмурился премьер. – Ни дивизия, ни армия уже не могут гарантировать мир в горах. Здесь горы, Роман Ильич, горы! Впрочем, вы ведь в Афгане не были, не представляете, как выбивать из укрепленного горного района хорошо вооруженных людей, которым нечего терять. А вот господин Седлецкий в Афгане работал… Подскажите генералу!

– Это не входит в мою компетенцию, – сказал Седлецкий. – Как эксперт, я обязан дать доклад о моральном состоянии дивизии.

– Вот именно, – сказал Федосеев. – Каждый должен заниматься своим делом. А если за все хвататься, бардак получится.

– Вижу, Роман Ильич, вы не очень изменились, – вздохнул премьер. – И ваша позиция…

– Какая позиция, Карим, дорогой! – подосадовал генерал. – У меня ее и нет, позиции-то… Поговорю завтра с воинами, на месте разберусь, тогда и будем думать о позиции.

– Это не мы тут заложники, – тихо сказал в пространство Лопатин. – Это они в Москве… Сами у себя заложники.

– Лопатин, – скучно сказал Федосеев. – Погоны не жмут? А тебе еще до пенсии – как до Киева на карачках…

– До пенсии дожить надо, – поднялся полковник. – Извините, товарищ генерал-лейтенант, разрешите перекурить…

– Я с вами, – встал и Седлецкий.

– Старая колода, – сердито сказал на крыльце Лопатин. – Можете расстрелять за такие слова. Мне уже всё равно. Зачем его прислали?

– Другого не нашлось, – пожал плечами Седлецкий.

– Не курите открыто, – сказал полковник. – Снайперы…

3

До Ташкента Акопов летел на военном грузовозе – вместе с вездеходами, ящиками и тюками. В крохотном пассажирском отсеке путешествовал в гордом одиночестве. Перед рейсом командир экипажа, мальчишка-капитан, сказал, косясь на остальных летунов:

– Слушай, прапор, только не кури, я тебя умоляю! Захочешь подымить – стукни в кабину. Мы остановимся. Выйдешь и покуришь.

– Хорошо, – довольно глупо заулыбался Акопов. – Только я не курю, товарищ капитан.

Летуны заржали… Акопов и вправду не курил, а вот от кофе в командировке придется отвыкать. На чай переходить. Но чего не вытерпишь ради дела. Даже издевательства этого пацана с капитанскими звездочками. Форма на Акопове была ношеной, обмятой, на размер больше. Выглядел он, конечно, чучелом гороховым. Потому и хохмили летчики. Да на здоровье! Вот прилетят в Ташкент – и исчезнет складская крыса, прапорщик-связист с латунными «мандавошками» в черных петлицах.

В самолете он ощутимо продрог, а когда вышел на горячий бетон военного аэродрома – пот прошиб. Такая жизнь: то в жар бросает, то в холод.

С аэродрома в город шла машина с армейским снабженцем. Акопов немного поунижался, и сжалился над ним майор, разрешил «коллеге» пристроиться на заднем сидении среди картонок и узлов. Опять, значит, повезли Акопова малоценным грузом. И выбросили у первой станции метро.

Вечерело. Спадала жара. Окна в вагонах были открыты, приятный сквознячок сушил кожу. Поневоле припомнилась мокрая и холодная Москва, по которой в конце апреля нельзя гулять без плаща.

Но в Ташкенте в конце апреля было замечательно. На центральных улицах вовсю торговали мороженым и газводой, в скверах серебрились струи фонтанчиков, сверкали на розовых бутонах капли влаги, отражая огни первых фонарей. В шумной южной толпе темнолицый и чернобровый прапорщик в мешковатой форме выглядел своим, местным.

Поздним вечером он оказался на набережной древнего арыка Калькауз, в старом районе, полном зелени. В мешанине одноэтажных домов сориентировался по темной громаде ансамбля Хазрети Имама. На улице Хамзы уверенно подошел к железным воротам в высоком глинобитном заборе-дувале, нажал звонок.

– Кто там? – спросил по-узбекски старческий голос.

– Это я, дядя Рахматжон, ваш племянник Сабир, – ответил Акопов. – Извините, что задержался – поезд опоздал.

В воротах открылась калитка, и вскоре Акопов уже разувался на пороге просторного дома, окруженного шпалерами винограда и розовыми кустами.

– Проходи, проходи, Сабиржон! – старик в бекасамовом халате и пестрых штанах легонько подтолкнул его между лопаток. – А я уж заждался, признаться… Телеграмму еще вчера получил. Как мама, как сестры?

Так он болтал, пока не закрыл дверь. И сразу же преобразился – собранный и серьезный человек стоял перед прапорщиком.

– По коридору – последняя дверь, – сказал по-русски. – В шкафу – одежда. Документы и деньги в столе. Умывальная рядом. Через час ужинаем. Подойдут остальные.

– Одна просьба, – сказал Акопов. – Пока мы здесь, хочу говорить только по-узбекски. Давно не было разговорной практики. Хорошо?

– Хоп, майли, – усмехнулся хозяин. – Ладно, договорились.

В небольшой комнате с белеными стенами стояла узкая деревянная кровать, шкаф и низкий столик с радиоприемником. Лишь сложенные в углу тонкие ватные одеяла – курпачи, да яркий ковер на полу подчеркивали азиатский колорит жилья. Акопов раскрыл шкаф, вынул светлый гражданский костюм. Невесомый, с большими накладными карманами, шелковистый на ощупь. В таких костюмах любят щеголять летом туркестанские чиновники средней руки. Костюм на кровать бросил, а сумку спортивную, с которой из Москвы летел, задвинул в угол шкафа. Тяжелая была сумка – с ТОЗовкой ручной сборки и комплектом оптики. Ну и кое-какие причиндалы для долгой командировки, вроде взрывающейся зубной пасты.

Из открытого окна долетал теплый ветерок и шевелил бежевую занавеску. На пределе слуха шумел за арыком город. Считай, отпуск получил, подумал Акопов, стаскивая грубую мятую форму, отчетливо пахнущую чужим потом, дешевым одеколоном и табаком. Ничего дешевого Акопов сроду не употреблял. Он достал махровое китайское полотенце, расписанное павлинами, и кусочек розового мыла, еще в Ливане купленного.

Вышел в коридор – услышал неторопливое гудение нескольких голосов в прихожей. Значит, прибыли очередные племянники гостеприимного дядюшки Рахмата…

4

На въезде в зону Толмачев показал караульному, молодому парню в плащ-накидке, скромное служебное удостоверение несуществующего института химии растений. Караульный ушел в неярко освещенную будку, повозился у пульта – белый шлагбаум поднялся.

– Спасибо, – сказал Толмачев в окно, трогая машину.

Охранник и ухом не повел. Будет он тут еще рассусоливать со всякими младшими научными сотрудниками…

За полтора часа, пока Толмачев ехал из Москвы, дождь кончился. На темной асфальтовой дорожке между двумя рядами высоченных тополей поблескивали в свете фар спокойные лужицы. Толмачев достал брелок с ключами, и вскоре уже снимал куртку в небольшой прихожей обычного щитового коттеджа. Тут чуть-чуть пахло старой пылью.

На кухне царил унылый дух казенного жилья: разномастные стаканы выстроились на сетчатой полочке над раковиной, электроплита на две конфорки была заставлена грудой дешевых тарелок. Холодильник, открытый нараспашку, хранил в недрах только собственную электровилку и смотанный провод.

Толмачев знал, что в таких коттеджах он работает не один, и раньше, по молодости, по любопытству, вполне понятному, хотел хоть однажды обнаружить следы предшественников – бумажку там или забытую ручку. Но в коттеджах после очередного жильца убирались на совесть…

Он порылся в настенном шкафчике, нашел медную джезву, из сумки достал банку с кофе. Не тянуло его в экскурсию по дому. Он и так знал, что тут есть – аппаратная, спальня да сортир с душем. Конечно, по правилам он должен был, войдя в коттедж, не пускать слюни в ожидании кофе, а бежать в аппаратную и начинать работать. Обычно в начале программы указывалась степень ее срочности. Но Толмачев, следя за поднимающимися со дна джезвы пузырьками, оттягивал начало. Кто знает, сколько суток придется здесь просидеть – в тихом лесу на границе областей, за высоким забором и пикетами охраны… Если проехать лес до конца, можно попасть в один из глухих тверских районов, где Толмачев вырос, где на старом затравеневшем кладбище в большой, разбросанной по речке, деревне, лежат родные… Сколько уж лет не ездил на малую родину?

Как ни долго ловил Толмачев кайф за пахучим бразильским кофейком, как ни растягивал удовольствие, покуривая длинную душистую сигарету, а час дела настал. Вторым ключом из связки он открыл аппаратную. Дорого дал бы какой-нибудь Джон или Мацумото, чтобы заглянуть в эту комнату. Естественно, на рабочий компьютер гипотетический шпион не обратил бы внимания, а вот на справочный… Он был напрямую связан с архивом конторы и запирался не только третьим ключом из связки, но и сложным кодом.

Толмачев тут же вставил ключ, набрал код. Экран потребовал сообщить пароль и степень допуска. «Менделеев, шесть», – отстучал Толмачев и усмехнулся. Он давно подозревал, что пароль к каждой теме подбирали без особых ухищрений. К физике ядра, скорей всего, паролем служит «Курчатов» или «Сахаров», а к аэрокосмической навигации – «Королев» или «Гагарин». А чего выдумывать! Этак и мозгов не напасешься, по всем темам напрягаючись… Однако проверять гениальные догадки Толмачев ни разу не пробовал. Любопытных в конторе не любят. И не ценят, вот что обидно.

Едва пошла программа, Толмачев запсиховал: никаких суток у него в запасе нет. Работу, образно говоря, надо было сдать еще вчера… А задача попалась заковыристая. Но именно для решения таких задачек Толмачева и держали. И деньги платили – весьма немалые.

– Обалдеть можно, – с тоской сказал Толмачев. – Что я – Шерлок Холмс вместе с Ватсоном?

Однако глаза боятся, а руки шевелятся. Самая российская пословица. В начале любой длинной дороги надо сделать первый шаг. А это уже китайцы поумничали.

– Ну-ка, – забормотал Толмачев, поворачиваясь на металлическом вращающемся кресле к справочному компу, – ну-ка, умник, скажи: что там у нас было веселого с королем Назиром? Тэк-с, тэк-с… Контрактик, значит, заключили, а поставка не состоялась. Кто перебил? «Кеми экспресс». А что поделывают сейчас шустряки из «Кеми экспресс»? Ага, дуба дали вместе с фирмой. Теперь эта шарашка называется «Кеми текноложи», С. А. Значит, Саут Африка?

Незаметно для себя, Толмачев всегда бубнил за работой. Ввел дополнительную команду на справку. Комп объяснил, что С. А. – Саудовская Аравия.

– Другое дело, – потер руки Толмачев. – Ближе к телу. А то – Саут Африка… Где имение, а где наводнение! Глуп ты стал, брат, просто до изумления.

К восьми часам утра Толмачев выпил два литра кофе и выкурил полторы пачки сигарет. Сердце у него моталось под горлом собачьим хвостом, руки дрожали. Когда в душевой в последний раз ободрялся холодной водой, глянул в зеркало и испугался: красные глаза, скулы вылезли.

– Зато, брат, – откомментировал свое изображение Толмачев, – тобой могут гордиться налогоплательщики. Прищучил, брат, ты эту бестию, расколол пополам… Остается ему паковать чемодан и мотать из Москвы с первым дилижансом. Хана! Никаких кредитов поросенку, чтобы на сторону не гулял…

Через несколько секунд спал он, дрых без задних ног, как после разгрузки вагона в студенческие годы. До самого вечера дрых, пока не разбудил телефонный зуммер.

– Отбой. Все нормально, спасибо. Ваш анализ включен в оперативную сводку. Можете возвращаться домой.

Умял ужин, который ему оставили в контейнере у входа. Повесил на гвоздике в прихожей ненужный теперь брелок с ключами. Захлопнул дверь и покатил в ночь. На проходной стоял другой мордоворот в накидке.

– До свиданья, – очень вежливо сказал Толмачев.

И не дождался ответа. Глухих они, что ли, набирают?

Опять дождик накрапывал. Осторожно ехал. Еще успеет добраться к Юрику, посидеть до закрытия бара, помахать денежкой.

А с хмырем этим, которого отловил сетью компьютера… Не чувствовал Толмачев перед ним вины. Наоборот, гордился сделанным. Анализ включили в оперативную сводку. Значит, действительно, важную линию чужих интересов обрубил Толмачев. Не дождется теперь сырья бывший союзник. Не будет у него, следовательно, нового ОВ. Как древние говарили? Канис мортус нон мордет – мертвая собака не кусает. Очень актуальный тезис в наше неспокойное время.

5

Разместили их в бывшей гостинице центрального комитета республиканской компартии, неподалеку от дома, который занимал премьер. Точнее сказать, московским визитерам предоставили флигель для ненужной теперь гостиничной обслуги. Сама гостиница, затейливая трехэтажная красавица из розового камня, какой помнил ее Седлецкий, превратилась в развалины. А флигель уцелел. Стоял он в глубине старого сада, у изножия невысокого холма.

Уныло выглядело временное жилище Седлецкого. Мебель, с бору по сосенке собранная, скорей всего, в разрушенных и брошенных соседних домах. Неистребимый слой копоти на подоконниках. Замызганные полы. Аккумуляторный фонарь. Сырое постельное белье. Одно было хорошо: в углу комнаты, под узким сводчатым окошком, блестела вода в мятом цинковом корыте.

Седлецкий сбросил униформу и принялся плескаться, ухая и отфыркиваясь. Представил, как в соседней комнате пытается помыться Федосеев и засмеялся.

Вода была холодной и ничем не пахла. Откуда она в городе, если насосные разрушены, а водозабор в горах захвачен партизанами? Наверное, колодцами пользуются. Потому вода и не пахнет. А если кому-нибудь стукнет в голову… плюнуть в колодец? Придется самолетами воду возить, как сейчас возят хлеб и патроны.

Оделся, глянул на часы и вышел в небольшой коридор. У входа на табуретке дремал ополченец, заросший до глаз черной курчавой бородой. Патриа о муэрте, подумал Седлецкий. Еще одна эпоха барбудос… Ополченец встал, поправил ремень калаша, вопросительно посмотрел на Седлецкого. Тот вынул из кармана клочок газеты, выразительно пошелестел.

В зарослях граната он постоял с минуту, привыкая к темноте. Хрустнула ветка.

– Мирзоев? – тихо позвал Седлецкий. – Ну, рассказывай.

Быстрым шепотом, почти на ухо Седлецкому, докладывал невидимый Мирзоев. Потом, чесноком и порохом несло от него.

Премьер стремительно теряет сторонников. У большинства руководителей воинских формирований его ориентация на Россию понимания не находит. Сопредельные мусульманские страны готовы помочь в войне против бывших соседей по социалистическому содружеству. Однако они дали понять, что никаких надежд на будущее не связывают с нынешним премьером. Большим доверием у них пользуется председатель парламента республики Самиев, бывший секретарь ЦК по сельскому хозяйству. Его поддерживает значительная часть хозяйственников.

За спинами премьера и председателя парламента полевые командиры ведут сепаратные переговоры с враждующей стороной. И эти переговоры почти ни для кого не секрет. Таким образом, налицо существование двух оппозиционных премьеру лагерей. Один, вокруг председателя парламента Самиева, еще не оформился организационно, но это вопрос ближайшего времени. Второй – в горах, на фронте. Есть и третья сила – партизаны, так называемые непримиримые. Они нападают и на правительственные войска, и на вражеские колонны. Мало того, непримиримые ходят в грабительские рейды на территории тех самых стран, с которыми ведут переговоры оппозиционеры.

– Короче говоря, банановый вариант, – подвел итоги информатор Седлецкого. – Переворот в Шаоне можно ожидать даже не со дня на день, а с часу на час.

– Нет, – вздохнул Седлецкий. – Это не банановый вариант… Скорей, это напоминает последние месяцы Наджибуллы. Однако, ничего нового, Мирзоев, ты мне не рассказал. Хочу услышать об обстановке в городе. На бытовом уровне.

– Понял… Муки осталось на два или на три дня. В госпиталях не хватает плазмы. Для перевязок конфискуют простыни и полотенца. Воды тоже не хватает. Вчера расстреляли паникера, распускавшего слухи, что вражеские бронетранспортеры видели в пригороде, в микрорайоне Достлык. Женщины поймали снайпера и забили камнями, не отдали патрулю.

– Колодцы охраняются?

– Ни к чему – постоянные очереди.

– Какое здесь отношение к дивизии Лопатина?

– К нашей дивизии? По-разному относятся. Одни требуют разоружить и отправить в Россию. Другие предлагают склонить Лопатина на службу республике.

– У тебя остались контакты в горах, Турсун?

– Конечно.

– Тогда подбрось дезу: в дивизию Лопатина поступило новое вооружение. Следствие визита московских гостей. Все равно о нашем прибытии уже известно. Ещё хочу встретиться с партизанами.

– Зачем? – удивился невидимый собеседник.

– Долго объяснять, – жестко сказал Седлецкий. – Итак, подбрось дезу. Пусть нападут на Лопатина. Второе – сведи с партизанами. Завтра, кстати, мы выезжаем к вам в дивизию…

– Постараюсь, – вздохнул информатор.

Седлецкий возвратился во флигель и с чистой совестью забрался в постель. Только начал засыпать – пришел Федосеев. Растрепанный, в бриджах с широкими подтяжками и вислой майке.

– Выпить нема, Алексей Дмитриевич? – спросил с порога.

Седлецкий потянул из-под кровати дорожную сумку, достал плоскую стекляшку с армянским коньяком.

– Я один не могу, – объявил генерал.

Пришлось Седлецкому выбираться из угретого гнездышка, шарить в ободранной тумбочке. Стакан нашелся. Генерал посмаковал коньяк, кивнул на сумку:

– Зачем вам эта штуковина? Ну, пистолет…

– Стрелять из него буду, если понадобится, – пожал плечами Седлецкий. – Мы же в зоне интенсивных боевых действий…

– Можно посмотреть? – спросил Федосеев.

Что ты будешь делать, с таким любопытным… Генерал повертел ПМ, подергал предохранитель и бросил оружие на кровать.

– А вот это лучше…

И вытянул из-за пояса, из-под майки на необъятном пузе, древний «вальтер» с белесым от потертостей стволом.

– С пятидесяти метров – всю обойму в десятку кладу, как в копеечку! – похвастался. – Ну, не всю… Однако кучно. А себе, Алексей Дмитриевич, почему не наливаете?

Седлецкий и себе плеснул, приподнял стакан:

– За что пьем, Роман Ильич?

– За то, чтобы ноги отсюда унести, – серьезно сказал Федосеев. – Не возражаете против такого тоста?

– Не возражаю…

– Вам сколько лет? – спросил генерал.

– Ровесник Победы…

– А уже давно профессор. Завидую… Я вот академию бегом кончал. Диссертацию по какой теме защищали?

– По изафетной конструкции языка дари. Иначе его называют фарси-кабули. Если это что-то вам говорит.

– Тонко, – пробормотал Федосеев. – А к нам почему пошли?

– Потому и пошел, что ни в одной другой конторе мои знания не понадобились.

– А что, Алексей Дмитриевич, – прищурился генерал, – в здешних краях тоже говорят на этом… фарси-мерси?

– Да ладно вам, Роман Ильич, – усмехнулся Седлецкий. – Не ходите вокруг да около. Вы же не просто так заявились в час ночи – о филологии покалякать…

– Меня ваши проблемы не касаются, – сказал генерал. – Хочу предупредить: я в ваши шпионские игры не играю. Вот и все.

– А с чего вы взяли, что я тут играю в шпионские игры? Сами знаете, я здесь от комиссии по гуманитарному сотрудничеству.

Федосеев налил себе, выпил и сказал:

– Не вешайте лапшу на уши, профессор. Я кожей чувствую, что затевается некая пакость. Еще в Москве это понял, когда узнал, что вы едете с подачи Соломина. Где Соломин – там и пакость. Это по его приказу под Андарабадом кишлак сожгли. И все очень ловко свалили на душманов. Итальянцев с французами возили – фотографировать зверства моджахедов. Как же – независимая пресса! И пресса потом не возникла, когда базу Мавлюд Шаха ковром бомбили, напалмом и дустом посыпали. Вы не работали под Андарбадом, профессор?

– Справьтесь в личном деле, – холодно сказал Седлецкий. – И вообще. Роман Ильич, не вынуждайте подавать рапорт…

– Х-ха! – отмахнулся Федосеев. – Напугал ежа голой задницей… Не думайте, что я из ума выжил, старая перечница… Я просто сучьих методов не люблю! Даже воевать надо так, чтобы тебя потом не презирали. Понял, нет? Ну, бывайте здоровы.

Он ушел, а Седлецкий еще долго бесцельно глядел в темноту. Действительно, старая перечница… Он вспомнил Андарабад и поежился. Не спалось, несмотря на «ночной колпачок» коньяка. Он размышлял о Федосееве.

Генерал никогда не скрывал, что по убеждениям он – активный «союзник». Так называли в Управлении сторонников возрождения Советского Союза. Однако генерал Федосеев был не только одним из бывших чинов в минобороны, но и членом парламентского комитета по военной реформе. А уж в этом качестве он упрямо, как бульдозер, пробивал идеи армейского строительства, идеи, почерпнутые из старого великодержавного сундука.