Известный дипломат барон Сигизмунд фон Герберштейн, бывший в России при дворе Василия III и оставивший записки о России, также не мог пройти мимо этой занимательной истории (впрочем, подходящей более перу драматурга, а не мемуариста). Труд Герберштейна, впервые опубликованный в 1549 году, появился во многих переводах и на целый век стал в Европе главным источником сведений о дворе московских великих князей. И, конечно, многие читатели этих записок запомнили рассказ о том, как дядя великой княгини Елены Глинской, князь Михаил Львович Глинский, пытался поучать свою племянницу, чтобы она не «позорила царское ложе», и был заточен ею в темницу. В назидание Сигизмунд Герберштейн сообщал об ужасной судьбе, постигшей отравленную ядом великую княгиню Елену Глинскую и самого фаворита Овчину, «рассеченного на куски». Весь пассаж с изложением истории заключения князя Михаила Глинского далек от исторических реалий, но, несмотря на явные преувеличения, рассказ Герберштейна о немедленном падении фаворита после смерти правительницы все-таки соответствовал действительности. Более того, подтверждаются и подозрения о связи судьбы князя Михаила Глинского и князя Ивана Федоровича Овчины Оболенского. Падение фаворита было очевидной местью за прежнее устранение князей Глинских из окружения великой княгини, подчеркнутой тем, что самого Овчину заковали «в железа» и посадили в ту же палату, где до этого был заключен князь Михаил Глинский.

У Овчины хватало и других врагов. Решение о его устранении от власти принимал еще один ближний советник Елены Глинской, боярин князь Василий Шуйский, не захотевший больше терпеть рядом с собой конкурента. Для летописцев не было секрета в том, что князья Шуйские действовали «самовольством», а князя Ивана Овчину Оболенского арестовали потому, «что его государь князь великий в приближенье держал». Напомним, что власть в стране оставалась у великого князя Ивана IV, будущего Грозного. Но когда 3 апреля 1538 года умерла его мать, Ивану было всего семь лет, поэтому вскоре наступили времена так называемого «боярского правления». Оставшийся без поддержки великой княгини опальный боярин и конюший Овчина «преставися» в заточении. Пострадала и его сестра Аграфена Челяднина, сосланная в Каргополь на «постриг»^[5]. Так завершилась совсем короткая по историческим меркам история четырехлетнего возвышения и падения «ближнего человека» московской великой княгини Елены Глинской.

Юношеские времена Ивана IV, ставшего первым московским царем в 1547 году, полны свидетельств о расцвете нового, еще не виданного ранее при дворе московских правителей фаворитизма. Уже не один-два человека составляли ближний круг царя, а целое правительство «Избранной рады». Конечно, сейчас представления о ней в историографии скорректированы, и никто уже не будет говорить о существовании особого института в системе управления Русского государства XVI века. Пришедшее из публицистики название Рады, а не Думы, показательно само по себе. Его появление стало следствием тесных взаимоотношений с Литвой и Польшей, где понятием «паны-рада» обозначали сенаторов и главных советников польских королей. По аналогии с Сенатом русских бояр стали называть «радными» людьми и сенаторами. Но высшим органом управления оставалась Боярская дума, состоявшая из представителей аристократических родов, как это всегда и было у великих князей и царей.

Другое дело, что кроме общей Думы, где заседали все ее члены – бояре и окольничие, стала складываться Ближняя дума. «Избранная рада» может считаться переводом названия Ближней думы – этого пока еще не утвердившегося в языке обозначения круга выбранных первых советников. В состав приближенных царя попали «новые люди» – благовещенский протопоп Сильвестр и «избранный» человек царя Ивана IV в «Избранной раде» Алексей Федорович Адашев, чьи «советы» были более других угодны царю. Влияние этих новых лиц в окружении царя основывалось исключительно на расположении самого Ивана IV, за ними не было ни аристократического происхождения, ни какого-либо заметного положения на чиновной лестнице. Во времена кризиса, связанного с царской болезнью и присягой царевичу Дмитрию в 1553 году (не тому известному, а несчастному младенцу, вскоре погибшему из-за нелепой трагической случайности), думные дворяне первыми поддержали царя. Тогда «в боярех» проявились «смута и мятеж», одни готовы были присягнуть князю Владимиру Андреевичу Старицкому, другие хотели гарантий, связанных с присягой в присутствии царя, третьи боялись узурпации власти при «пеленичнике». Даже в такой момент Иван Грозный был вынужден считаться с амбициями княжеской и боярской аристократии, чтобы не нарушать баланса сил в Боярской думе между князьями Шуйскими, Мстиславскими, Воротынскими и боярами Захарьиными – родственниками своей жены Анастасии Романовны. Но Грозный есть Грозный: однажды перестав терпеть диктат своих советников, он заменил его своей диктатурой. И талантливо рассказал, как тяжело ему приходилось подчиняться и принимать во внимание слова других людей, не щадя уже никого из своих прежних советников, входивших в так называемую «Избранную раду»!

Конечно, это была великая драма русской истории, замеченная еще «историографом» Николаем Михайловичем Карамзиным! Эпоха первых реформ и военных побед Ивана Грозного, особенно взятия Казани в 1552 году, постепенно сменилась разделением страны, репрессиями опричнины и воцарением общего страха. Важен и личный фон событий, смена «ближних людей» при дворе Ивана Грозного. Сравнение двух десятилетий, когда ближе всех к царю оказывались Алексей Адашев с его советами в 1550-х или опричный слуга и палач Малюта Скуратов в 1560-х годах, становилось особенно показательным, обозначая вехи и направление состоявшихся перемен.

Можно, конечно, связать отказ царя от какой-либо «рады» с Сильвестром, Адашевым и другими царскими советниками в начале 1560 года с поворотом во внешней политике к войне c Ливонией. Хотя другие историки говорят, что если расхождения и были, то они касались способов достижения общей цели, но не пересмотра главных задач^[6]. У охлаждения царя по отношению к главным советникам явно были глубокие личные основания, ставшие причиной трагического излома в судьбах людей, принесших славу начала царствования Ивана Грозного. Кстати, один из членов «Избранной рады» князь Андрей Курбский парировал обвинения царя в том, что требования советников продолжать войну с Ордой помешали ему воевать «в германских градех». В «Истории о великом князе московском» Курбский писал, что царь «не послушался» призывов послать большое войско в Крым, «и помогли ему в этом товарищи добрые и верные по трапезам и кубкам, друзья по разнообразным удовольствиям»^[7]. Показательное противопоставление, чтобы оценить настоящее значение «ближних людей» Адашева и Сильвестра в окружении царя, смененных, как считал убежавший в Литву Курбский, на царских сотрапезников.

Другие члены «Избранной рады» после опалы, к сожалению, оправдаться уже не могли. Поэтому приходится опираться на оценки и свидетельства самого Грозного или его оппонента Андрея Курбского. Царь Иван Васильевич описал в гневных посланиях перебежчику прежний порядок вещей, ставший для царя помехой. Советники были отвергнуты с бранью: «Своим злолукавым самохотным изложением, яко же с своими началники, с попом и Алексеем, изложили есте, собацки осуждающе…», – отвечал царь Иван Курбскому. Возмущению Грозного нет предела: ведь ему кто-то позволил «встречу говорить», обсуждать и осуждать решения его, самого царя! Разница между достоинством и раболепством ему не видна, «честность» и «простота» подданных, как в кривом зеркале, становятся одной «хитростью». И во всех словах присутствует глубочайшая обида Ивана Грозного в том, что кто-то посмел действовать вопреки его решениям!

Именно такое впечатление производят слова первого царского послания Курбскому. «Собака» Алексей Адашев, по словам Ивана Грозного, появился в его окружении «в юности нашей, не вем, каким обычаем из батожников водворившася». Царь как будто уже забыл времена «боярского правительства» 1540-х годов, когда юношей он был предоставлен сам себе. И проводил время в окружении телохранителей и слуг, расчищавших дорогу для молодого великого князя и при этом хорошо управлявшихся с батогами… На самом деле, конечно, царь Иван всё помнил, но стал иначе воспринимать возвышение Адашева, взятого «от гноища», из желания противопоставить его «велможам». От них, составлявших тогда правительство, царь ожидал только «измены», а от Адашева – «прямой службы». Ну а дальше случилась обычная для таких «временных» людей, каким был Алексей Федорович Адашев, история. Он просто не устоял перед искушениями власти. И об этом тоже пишет Иван Грозный, не думая, что сам стал причиной перемен, «испортивших» его советника: «Каких же честей и богатств не исполних его, и не токмо его, но и род его!»

Действительно, вспомним историю составления Государева родословца 1550-х годов, куда костромские по происхождению дети боярские Адашевы попали явно не по чину, вписав себя в книгу первых княжеских и боярских родов (пусть и в самом конце их списка). Однако возвышение Ольговых-Адашевых началось еще с отца фаворита – Федора Григорьевича Адашева, исполнявшего поручения великого князя на посольской службе и также названного в посольских книгах не только гонцом, но и «ближним человеком» Василия III. Отец Алексея Адашева в итоге стал боярином Ивана IV, а сын, несмотря на роль, отводившуюся ему в окружении царя, выслужил только чин окольничего^[8]. Начинал службу Алексей Федорович Адашев с невысокого чина стряпчего, однако близость его к царю проявилась во время свадьбы Ивана IV с Анастасией Романовной в 1547 году. Судя по свадебному разряду, Алексей Адашев находился в кругу самых доверенных лиц жениха, «стелил постель» и участвовал в обряде «мытья в бане». Свою славу он завоевал во время взятия Казани в 1552 году. Ну а дальше быстро последовали роковые события царской болезни начала 1553 года, когда бояре отказывались присягать первенцу и наследнику власти царевичу Дмитрию. Именно события вокруг вынужденной присяги и обсуждения перспектив престолонаследия надорвали связи царя со своим окружением. Многие тогда, в том числе отец Алексея Адашева, опасавшийся возвышения Захарьиных и возвращения к временам боярского правления, повели себя совсем не так, как ожидал царь Иван Грозный^[9].

Другая история связана с выходцем из Новгорода протопопом Благовещенского собора в Кремле Сильвестром. Про него царь Иван Грозный писал Курбскому, также мало сдерживаясь от гнева: взятый «совета ради духовнаго и спасения ради души своея», протопоп Сильвестр «восхитився властью». Вопреки распространенному заблуждению, протопоп Сильвестр формально не был царским духовником, но сначала царю, как видим, был необходим такой доверительный совет людей, обладавших авторитетом в духовных делах. Царь Иван IV стремился основать свое царство в соответствии с правильными, очищенными от искажений церковными порядками и нормами, признавая первенство духовных лиц в делах церкви (что ярко проявилось, например, в деятельности церковного собора, принявшего Стоглав в 1551 году). Важны были и обычные наставления христианской жизни, чем и прославился протопоп Сильвестр, которому приписывается составление или редактирование «Домостроя». Однако как только царь заметил союз Сильвестра и Адашева, он стал подозревать их в попытке повлиять на его власть. На языке Грозного это и называлось изменой: «Такоже поп Селивестр со Алексеем здружилися и начаша советовати отаи нас, мневше нас неразсудных суще, и тако вместо духовных мирская нача советовати, и тако помалу всех вас бояр в самоволство нача приводити, нашу же власть с вас снимающе, и в супротивословие вас приводяще, и честию вас мало не с нами равняюще, молотчих же детей боярских с вами честию уподобляюще». Из всей этой фразы, наполненной обвинениями в «тайном совете», подозрениями в том, что власть царя пытались подменить собственным «самовольством», комментарий историка нужен только к последнему замечанию о детях боярских – еще один выпад в сторону Алексея Адашева.

Кстати, стоит запомнить это настоящее отношение Грозного к рядовым детям боярским и не повторять ошибочных рассуждений о противостоянии боярства и дворянства. Если оно и было, то Грозный поддерживал привычный порядок, опираясь в своей власти именно на бояр. Но чего он не мог терпеть, и об этом ясно сказано в послании Андрею Курбскому, так это боярского «самоволства» и «супротивословия»: все должны были беспрекословно подчиняться царю и не «снимать» с себя его власти – это и называлось самодержавие. Царь Иван Грозный радуется в послании Курбскому тому, что «Алексеева и ваша собацкая власть преста», и даже похваляется тем, что, «сыскав измены собаки Алексея Адашова со всеми его советниками», поступил с ним «милостиво» и не осудил на смертную казнь, а протопоп Сильвестр и вовсе «своею волею отоиде», ушел в монастырь^[10]. В новейшей исторической литературе можно встретить утверждения о том, что поп Сильвестр – фигура «откровенно дутая»^[11]. Конечно, это риторическое преувеличение. Но не правы и те исследователи, которые в одном только присутствии благовещенского священника в близком окружении царя видят чуть ли не ограничение монархии.

Алексей Адашев, удаленный с царских глаз из Москвы в «германские города» в начале 1560 года, успел там повоевать, но не пережил обрушившихся на него потрясений и вскоре умер. Гордый протопоп Сильвестр ушел от светских дел, став монахом Кирилло-Белозерского монастыря, после того как между ним и царем проскочило какое-то «непотребное слово». Царь Иван Грозный, лишившийся в роковом для судеб династии Рюриковичей 1560 году жены царицы Анастасии Романовны, остался один. Дружеского сочувствия царю больше никто не мог выразить, оставалось общее чувство родственной потери. Родные братья царицы Данила и Никита Романовичи, а также ее племянник Василий Михайлович Захарьины-Юрьевы попытались убедить царя, что его прежние «ближние люди» виновны еще и в смерти царицы Анастасии, но царь Иван Грозный этому не поверил. Хотя показательно, кто пришел на смену Сильвестру и Адашеву. Не случайно шурья царя названы Андреем Курбским «злыми советниками». Не всё так однозначно и с общим родственным трауром. Предполагают, что именно боярин Василий Михайлович ЗахарьинЮрьев первым пришел на помощь царю после смерти царицы Анастасии… в организации нового брака. И произошло это всего лишь неделю спустя после траурных событий в царствующем доме. Вскрываются и генеалогические основания таких действий: боярин Василий Михайлович Захарьин-Юрьев выдал замуж свою дочь за родного брата будущей царицы Марии Темрюковны. Мотивы действий «любимого боярина царя Ивана», как о нем писал выдающийся историк опричнины Степан Борисович Веселовский, понятны. Родство с царем всегда было одним из главных оснований феномена «ближних людей» в России^[12].

Следующих «советников» из числа царских приближенных уже невозможно представить его собеседниками: они всего лишь слуги, готовые внимать каждому слову своего государя. Хорошо известна история с разделением страны, выделением царского «вдовьего» удела, созданием новой столицы в дворцовой Александровой слободе. Отказавшись от привычного порядка управления, «отдав власть» на большой части страны «земским» боярам, которые должны были управлять «по старине», царь Иван Грозный как удельный князь остался в окружении своего опричного двора. На службу в «опричнине» он мог отбирать любых бояр и дворян, кого хотел. И распоряжаться всеми своими подданными – «жаловать и казнить», по словам Грозного, «волен» был, как хотел. Характер власти в Московском царстве изменился существенно, бояре в Думе больше не могли влиять на царя. Иван Грозный их просто не слышал. Царь находился в Александровой слободе или на своем опричном дворе в Москве в окружении беспрекословно подчинявшихся ему «холопов».

В классической «Истории России с древнейших времен» Сергея Михайловича Соловьева, созданной в середине XIX века, приведено свидетельство Хронографа, где заведение опричнины царем Иваном Грозным объяснялось «злым советом» Василия Михайловича Захарьина-Юрьева, Алексея Даниловича Басманова «и иных таких же»: «…учиниша опричнину, разделение земли и градов, а сам царь живяше на Петровке, и хождаше и ездяше в черном платье, и все с ним, и бысть туга и ненависть на царя в миру, и кровопролитие и казни учинились многие»^[13]