– Иногда он включал меня, – перебил его радиоприемник, – и наслаждался музыкой, которая лилась рекой из моей электронной души; или слушал последние новости.

Осколок внимал им с натянутой почтительной улыбкой на своей физиономии, хотя и не понимал, о ком идет речь. Наконец, это непонимание стало его ужасно раздражать и он спросил:

– Бог мой! Вы так сердечно говорите о людях, а я даже не знаю, что это такое!

За столом воцарилось молчание – каждый пытался составить характеристику своим бывшим хозяевам. В конце концов, умудренное опытом жизни кресло произнесло:

– Люди – это живые вещи…

Табурет меж тем затянул длинную песню:

 
Ой да ты постой, постой,
На горе крутой.
Ой да не спускай листья
Во сине море.
 

И все подхватили:

 
Ой да по синю морю
Корабель плывет.
 

Осколок проникся лирическим звучанием песни, хотел было ее подхватить, но вспомнил, что не знает слов. Пара его глаз прослезилась, он случайно уловил неровный взгляд книжной полки, но все же продолжал с невозмутимым видом слушать.

 
Ой да по синю морю
Корабель плывет.
Ой да как на том корабле
Два полка солдат.
 

Вдруг откуда-то из угла вылезла черная обшарпанная трубка.

– Веселитесь, господа? – она была самой древней из всех собравшихся. – В мое время вы бы не то пели.

Сервант открыто поморщился – он терпеть ее не мог, особенно в тот момент, когда она вспоминала о времени Великой Крови.

– Вас давно бы уже сожгли или сбросали как ненужный хлам где-нибудь в Сибири. Жаль, что ваши хозяева не попали под могучую плетку, их бы раздавили как клопов или тараканов…

– Заткните ей чем-нибудь рот! – кресло закашлялось от негодования.

Недолго думая, табурет запустил в нее тапок, и трубка с грохотом полетела в грязный угол под молчаливым шкафом, где валялась одна позолоченная звезда с известной груди, резиновая печать и крохотный бюстик вождя.

– Вот так ложка дегтя портит бочку меда, – задумчиво произнес камин.

– А кто она? – поинтересовался осколок, не найдя аналогий в своем сознании.

– Это курительная трубка…

– Не будем о ней, – перебил сервант.

Снова подкралось молчание – каждый думал о своем.

Вдруг радиоприемник перехватил взгляд книжной полки, адресовавшийся явно не ему. «Почему она так смотрит на него? – сердце забилось у него в груди. – Что она нашла в этой бесформенной ржаво-железной массе?»

Его мысли прервал внезапный треск в углу – шкаф, охнув, навалился на стену – его ножки треснули и подломились.

– Ой, Господи, шкаф помирает!

Табурет подскочил к нему и попытался выровнять дряхлого старикашку. И когда тот плотно прижался к стене, табурет, смахнув капельки пота, вернулся на место.

– Немного ему осталось, – грустно сказал камин. – Хотя он и моложе кресла.

– Его просто второпях собрали бракоделы на мебельной фабрике, – произнес сервант. – Кресло-то старой закваски, сделано золото-мастером еще до революции; из черного дерева, обитый прелестным гобеленом – красавец!

– Будет тебе, сервант, – скрипя, проговорило кресло, но, видимо настроенное на ностальгический лад, все же добавило: – а цвет моего гобелена был таким же, как глаза у нашего гостя.

Тот поблагодарил за комплимент.

– Ох, опять что-то заныли пружины, – тетка-кровать закрыла глаза и уже сквозь сон продолжила: – Вероятно, к непогоде.

Говорить было не о чем – старая кровать уснула, табурет захотел курить и пошел на улицу вместе с радиоприемником, камин погасил свое пламя и, разбросав напоследок свои маленькие искры, задремал.

Книжная полка молчала – можно было подумать, что спит. Но она слушала медленный разговор серванта и кресла, при этом иногда пристально поглядывая на осколка. Она не могла понять, какая сила влечет ее, которую не может остановить даже стыд перед чистой душой радиоприемника, который так сильно в нее влюблен – до беспамятства. Осколок, меж тем, делал вид, что не замечает направленные на него взгляды – он слушал философскую беседу и хотел уловить место, чтобы – для красного словца – вступить в разговор.

* * *

– Ну все, на сегодня хватит, – перо поудобнее разместилось подле чернильницы. К тому же я пока плоховато представляю себе, о чем бы они могли говорить.

Чернильница тоже порядком уморилась и почти не слышала своего собеседника.

– Завтра с утра продолжу, – сказало самому себе перо и закрыло глаза.

3.

Табурет примастился в сенях на полусгнивших досках и закурил. На улице распласталась ночь, ветер едва качал чуть живые ветки березы и скользил по грязным прошлогодним листьям. Словно перебивая ночь, табурет спросил:

– Ну, как тебе гости?

– Проходимец, – недовольно буркнул радиоприемник, вспомнив страстный взгляд своей возлюбленной.

– О, сэр, как вы его невзлюбили! – иронично сказал табурет.

– Если бы вы, уважаемый табурет, видели, как смотрела на этого урода книжная полка, то согласились бы с моими характеристиками.

– О, мой друг, да ты влюблен! – табурет весело посмотрел на него, но тут же осекся. – Бог мой! Сколько же лет ты скрывал это?

– С той поры, как появился в этом доме, – радиоприемник затянулся и, выпустив дым, стал рассматривать звездную ночь. – Пойдем в сад.

Они вышли из дома и сели на скамейку под старой непрореженной вишней.

– Вот когда я был молод… – начал табурет, чуть покачиваясь и ерзая по скамейке. – В том городе, где меня сколотили, жила прекрасная хрустальная ваза. Она стояла на окошке маленького одинокого дома, со всех сторон зажатого новостройками. О, каким же она была совершенством! Как сверкали ее грани на солнце! Я хотел быть с нею, и эта мечта была полным безумием. Я как мальчишка сочинял стихи и пел песни. Если бы она могла их услышать! Но вот в одно серое утро к крохотному дому подкатил экскаватор. Стены затрещали, и она, покачнувшись, упала и разбилась на сотни… нет, тысячи осколков!

Радиоприемник молчал. Он закурил вторую сигарету и продолжал всматриваться в ночь.

– Ну что, пойдем в дом? – спросил табурет, затушив окурок.

– Иди, я чуть позже.

Оставшись один, он стал с наслаждением вдыхать аромат ночи, таял в ее тишине и непроницаемости. Он посмотрел на звезды с плохо скрываемым презрением, но в то же мгновение извинился за свой взгляд.

«Действительно, звезды прекрасны! Они сверкают, как льдинки, и несмотря на свой холод, все же дарят свет. Они совсем не похожи на того, кто считает их своей плотью. А если это так, то…»

Под навесом заворочались дрова, словно увидели неприятный сон.

«Неужели она предпочтет его? Нет, я не вынесу этого!» – и он, докурив, вернулся в дом.

Дверь в комнату была открыта.

Радиоприемник замер на пороге – звездный проходимец ласкал его возлюбленную, целовал в жаркие уста, ползал по ней, как червяк в дождевой луже…

«О господи!» – прошептал бедный радиоприемник; у него закружилась голова, стало трудно дышать и он едва-едва выполз на улицу.

Свежий воздух малость отрезвил его. Неожиданно ночь показалась ему сыровато-душной, и он заметил, как с севера надвигаются свинцовые грозовые тучи.

Радиоприемник медленно вскарабкался по лестнице на крышу, вдохнул полной грудью сладко-прозрачный воздух, пристально разглядывая приближающуюся грозу; и чем ближе становились тучи, тем сильнее ему хотелось сделать шаг им навстречу…

Маленькие детальки и осколки корпуса рассыпались по грязной земле.

* * *

– Нет! Я не могу об этом писать! – перо возмущенно зашагало по столу. – Ну зачем, ну зачем он это сделал?

– А ты, так долго живущий со мной и во мне, ради меня бросился бы в огонь? – спросила чернильница, бросив на него пристальный взгляд…

* * *

– Сколько можно! Оставь ее в покое! – старое кресло громко заскрипело.

Осколок встрепенулся, но нагловато спросил:

– Мы вам мешаем?

– Она не принадлежит тебе. Может быть, у вас там, в космосе, так принято. А у нас не развращают девушек, которым в скором времени под венец… – кресло закашлялось. – Оставь ее!

– Откуда вам знать! Вдруг я люблю ее? С первого взгляда. Вы закисли в своей комнате и забыли, что существует такое чувство, как страсть. И может быть, я прилетел сюда именно для того, чтобы еще раз напомнить вам об этом.

– Железо не летает. А ты – обыкновенная ржавая болванка! – сказал сервант, которое за всю свою жизнь не обидел даже мухи.

Осколок выдержал паузу и, прислушавшись, сказал:

– Я слышу, как приближается гроза. Огненная молния продырявит крышу вашего сарая, и тогда вы исчезнете в огне и дыме. О, сколько бы я отдал за то, чтобы насладиться созерцанием великого пожара! Вы превратитесь в пепел, и я буду топтать его, смешивая с грязью…

– Замолчи! – кресло издало звук, похожий на предсмертный стон.

Гроза тем временем приближалась неумолимо – и даже доносился металлический скрежет, словно там, за окном, уже сидела смерть и точила свою косу.

– Что это? – прошептала полка, вырвавшись из объятий звездного гостя.

– Гроза, – ответил за него разбуженный стол.

Гулко хлопнули ставни, стекла зазвенели, и после очередного удара грома в комнате многие проснулись, и в доме запахло гнилью и паникой.

– Я боюсь, – вздрогнула книжная полка и стала искать глазами радиоприемник. В суматохе спросонок никто, кроме нее, о нем и не вспомнил.

Стекло звякнуло, разбилось, и в комнату ворвался дикий ветер.

– Господа, поздравляю вас с концом света! – весело произнес сервант, пытаясь поднять настроение окружающих.

Ставни уже колотили без устали; дом гудел, и вскоре с крыши с грохотом сорвалась проржавевшая антенна.

– Господи, что же это творится! – кровать запричитала, и успокоить ее было делом нелегким.

Осколок спокойно смотрел на обитателей старого дома и, казалось, даже радовался – вот, вот так вам!

Вдруг раздался треск и запахло дымом.

– Горим! – взвизгнула кровать в один голос с книжной полкой.

– Я был прав, – негромко заметил осколок, обращаясь к креслу. – Бог видит, кого обидит. Вот и все, господа. Дерево прекрасно горит, не так ли?..

Через мгновение все вспыхнуло, и сухой, прогнивший дом стал похож на горящую скомканную страницу из рукописи.

* * *

В небо уносился сизый дым. Маленькое облачко, тающее над чадящими головешками, вдруг произнесло:

– Уважаемое кресло, и ты здесь?! Смотри, вот мы парим над землей! Вон то облако – кровать, то – шкаф, а вон то, маленькое, – табурет.

– Слушай, сервант, а ты знаешь, что это значит?

– Нет, но догадываюсь…

– А ведь мы живем, как птицы, как облака, как звезды, настоящие звезды! Мы открыли для себя новый мир. А значит, мы всегда будем жить!

– Вне сомнения…

май, 1989