Из Кисловодска в Кисловодск. 1918—1919

Всеволод Милоданович в словацкой форме. Декабрь 1942 г.

Часть I
Из Кисловодска в Полтаву

1. Упущенный благоприятный случай^[21]

Очень часто случается, что те, которые командуют, не видят, а те, которые видят, не командуют, а потому теряют охоту видеть.

Рене Кентон «Афоризмы о войне»

В ноябре 1917 года я приехал с Румынского фронта в Кисловодск. В то время по всем железным дорогам России валила орда потерявших человеческий облик «товарищей», превращая в руины и станции и подвижной состав. В частности, такие толпы двигались по Владикавказской железной дороге с Кавказского фронта, и потому эта дорога не отличалась от прочих. И только в Минеральных Водах меня поразил контраст со всем тем, что я до сих пор видел: вокзал имел почти нормальный вид. А когда я вошел в кисловодский поезд, он выглядел совершенно так, как «в доброе старое время». Я объяснял себе это тем, что кавказские «товарищи» так торопятся домой, что им нет времени заглянуть на Минераловодскую ветку – тупик и «отделать» ее по установленному для тогдашнего времени образцу.

И вот, когда я приехал в Кисловодск, тут тоже ничего не напоминало о революции. Город был полон «недорезанных буржуев» всех видов, военных и статских, всюду царил «старый режим». В парке, где грело совсем не по зимнему солнце, на каждом шагу можно было слышать «Ваше Превосходительство» и иногда даже «Ваше Императорское высочество», а шикарные юнкера Николаевского кавалерийского училища с дореволюционной отчетливостью становились «во фронт», хотя этот вид отдания чести был уже давно упразднен Временным правительством. Кисловодск был тогда счастливым оазисом в России. В нем не было ни фабрик и заводов, ни казарм, не было поэтому и озверевших лиц.

Но этот «рай», царивший в городе, не действовал на меня успокоительным образом. Было совершенно ясно, что длиться до бесконечности он не может! Найдется кто-нибудь, кто «надоумит» орду, валившуюся по Владикавказской дороге, заглянуть в Кисловодск (а также в Ессентуки и Железноводск, где положение было подобным же, хотя и с меньшим процентом «шикарной» публики, или в Пятигорск, где оно было отчасти хуже, так как там квартировал какой-то пехотный запасной полк), и тогда – прощай все! Но могло быть и иначе: запасы денег у пришлой публики когда-нибудь (и даже в очень недалеком будущем) иссякнут, и тогда тоже настанет конец.

Как бы то ни было, мне было совершенно ясно, что не может продолжаться такое положение, когда вся Россия во мгле и только в Кисловодске сияет солнце! Оно должно погаснуть, если антибольшевицкие силы будут так пассивны, как до сих пор. И, поразмыслив над всем этим, я сказал своему отцу, бывшему начальнику 5-й Сибирской стрелковой дивизии, а тогда – в резерве чинов в Кисловодске:

– Ты часто видишь и играешь в винт с генералом Рузским^[22]. Предложи ему, как старшему здесь в чине и всем известному генералу, возглавить здешних офицеров и объединить их в вооруженных воинских частях. Это дело я представляю себе так: он издаст, например, такой приказ:

«Сего числа я вступил в командование всеми воинскими чинами, находящимися в городе Кисловодске. Приказываю всем офицерам, юнкерам и солдатам, верным России, явиться завтра в 9 часов утра вооруженными в здание Кургауза, где они получат от меня дальнейшие приказания. Подпись: генерал Рузский».

– Я считаю, – пояснил я, – что такое приказание будет исполнено подавляющим большинством. Помешать собранию никто не может, так как большевиков тут нет. А для того чтобы не вмешались иногородние, промежуток между изданием приказа и собранием должен быть достаточно коротким. Когда офицеры соберутся, из них тут же будет составлена воинская часть, вооруженная пока хотя бы только шашками и револьверами, и, в качестве первой меры, необходимо сейчас же арестовать большевицкий Совет в Пятигорске и разоружить тамошний запасной полк, чтобы избавиться от «товарищей» и получить оружие. Никаких затруднений, по-моему, это не представит.

Во втором этапе необходимо будет произвести призыв офицеров в остальных курортах, создать дальнейшие части, призвать местное население, организовать управление краем, пока – в границах Минеральных Вод… Но не буду забегать вперед. Тут будут резать, и – очень скоро, а потому в первую очередь надо спасать собственную шкуру и не дать себя перестрелять поодиночке. Кисловодск особенно удобен для формирования, так как здесь нет никакой оппозиции. Всю акцию можно произвести совершенно открыто, нужна только быстрота!

– Ты смотришь на положение очень пессимистически, – ответил мой отец. – Такое положение, как сейчас, конечно, не может продолжаться долго. Но нам нужно только подождать некоторое время. Временное правительство пало, падут и большевики!

– Временное правительство пало, потому что его сбросили большевики, – возразил я, – но кто сбросит большевиков?

– Кто-нибудь да найдется, – сказал отец.

– Откуда возьмется этот таинственный «кто-то», кто будет так силен, что сбросит большевиков? – Опять возразил я. – Такой силы нет, и она должна быть создана нами. Кто бы другой мог их повалить?

Дня два-три спустя отец сказал мне:

– Я говорил с Рузским на твою тему…

– И что же? – спросил я. Отец улыбнулся:

– Рузский ответил мне – привожу его слова дословно: «Если Ваш сын такой умный, то пусть и возьмется за это дело сам!»

– Это же совершенно невозможно! – воскликнул я. – И неостроумно – капитан не имеет никакого права объявить о своем «вступлении в командование»! Кроме того, кто бы его послушался? Этого не можешь сделать даже ты, но только старший в чине. Таковым здесь является генерал Рузский! Кроме того, он известен всем! А если он стар и немощен, то на первом же собрании он может объявить, что назначает «командующим армией», например, генерала Радко-Дмитриева, или вообще любого генерала по своему выбору, который и будет фактически командовать. Но первый шаг должен сделать Рузский и никто другой!

Я мог бы только «пригласить» офицеров на собрание. Но кто бы туда пришел: 2 капитана и 10 поручиков и, может быть, еще кто-нибудь высший – из любопытства. И в конце концов гора бы родила мышь! Что можно сделать с 10 поручиками? А большевики получили бы предупреждение, и потом вообще на все было бы поздно!

Я прекратил разговор на эту тему, а потом сообщил отцу, что возвращаюсь на фронт в свою 32-ю артиллерийскую бригаду.

– Там, по крайней мере, – сказал я, – никто не поставит меня к стенке, а если возникнут какие-либо осложнения извне, то на фронте, как на границе: всегда будет возможность перебежать к австрийцам. Ждать здесь пассивно, пока за мной не придут, я не желаю!

– Подожди. – сказал отец. – Генералы (забыл фамилии этих двух генералов) и подполковник 18-й артиллерийской бригады Яскульский поедут на днях в Ростов к Алексееву и Корнилову, которые, по слухам, что-то формируют. Посмотрим, какие новости они привезут.

Я подождал, пока отец не сообщил мне, что эта группа вернулась ни с чем! Она была принята и Алексеевым, и Корниловым, которые заверили, что никакой армии они не формируют и что газетные сообщения не отвечают действительности.

Тогда я окончательно решил уехать, но – не мог! Ростов был взят большевиками, к счастью, всего лишь на 2–3 дня, казаки быстро освободили город. Я этим воспользовался и проскользнул достаточно гладко и в итоге благополучно прибыл в свою бригаду. Это было 21 декабря 1917 года.

Судьба Рузского, Радко-Дмитриева и 126 других генералов и прочих офицеров и высших сановников общеизвестна. Им недолго пришлось играть в винт и греться на солнце в парке! Покорные приказу Пятигорского председателя Совета Анджиевского, они поехали к нему на «регистрацию» и были порублены шашками.

Но мой отец уцелел: вопреки советам коллег, он этого приказа не исполнил, но замаскировался, поскольку это было возможно в таком небольшом городе, как Кисловодск, и дождался освобождения, ибо армия Алексеева и Корнилова, вопреки заявлению Кисловодской делегации, все-таки была сформирована! Но она должна была оружием прокладывать себе дорогу в Кисловодск, вместо того, чтобы на этом пути ее приветствовала бы «армия Рузского»!

Возможно, конечно, что мне следовало попробовать лично «уломать» Рузского, но его ответ на мое предложение, сделанное моим отцом, своей насмешливой формой казался мне окончательным. Быть может, так же мне следовало бы попробовать действовать в смысле ответа Рузского, но я всегда держался и держусь законности и против всякой партизанщины.

Но я удивлялся и удивляюсь до сих пор – неужели такая простая мысль, как создание «армии» в Кисловодске, только мне одному пришла в голову, одному из тысяч собравшихся на Кавказской группе Минеральных Вод, тогда как, по моему мнению, она должны была возникнуть в голове каждого! Но, по-видимому, это было, увы, так! Ведь потому-то в конце концов ничего и не вышло, и каждый пойманный покорно становился к стенке, а не пойманный – прятался, или бежал, хотя бежать-то в общем было некуда!

2. Возвращение в бригаду

Итак, мне оставалось вернуться из своего шестинедельного отпуска в бригаду. Но уехать сразу я не мог: большевики захватили Ростов. К счастью, через 2–3 дня казаки выбили их оттуда и путь был освобожден. Я поехал (хотя и не был особенно уверен, что доеду).

Хотя была уже половина декабря, т. е. прошло уже полтора месяца со дня большевицкого переворота, я ехал в полной «старорежимной» форме, с орденом Св. Владимира 4-й степени с мечами, со знаком Михайловского артиллерийского училища и с «Фельдцейхмейстерским^[23]» ниже последнего, так что на моей груди было 6 императорских корон. В Ростове-на-Дону я влез в вагон через окно и, опередив таким образом толпившихся у дверей, получил сидячее место.

В Синельникове пришлось пережить несколько неприятных минут. Я вышел на станцию в поисках чего-нибудь съестного. В вестибюле станции, перед закрытыми в зал дверьми, стоял матрос с винтовкой, явно часовой. Я испытал сильное желание повернуть, но в таких случаях этого именно делать не следует, и я вошел в зал.

Большой зал был завален «товарищами», спавшими на полу по образцу сардинок в коробке. Вдали, за прилавком, был какой-то свет, керосиновая ли лампа, или свечка – не помню. Общий вид был жуткий! К прилавку вела узенькая тропинка между спавшими, которой я и воспользовался. Но у прилавка я мог выпить только подозрительного чаю (конечно – суррогата), больше там ничего не было, и пошел обратно. Матрос у выхода меня опять игнорировал.

В купе появилось двое новых личностей в защитной форме без погон. Через минуту к дверям купе подошли три матроса с винтовками. «Товарищи! – сказал старший. – Ваши документы и ваше оружие!» – «Документ, пожалуйста! – сказал я, протягивая ему свой отпускной билет. – А что касается оружия, то я еду на фронт и оно мне нужно!» Меня поддержало несколько голосов моих спутников в нейтральной одежде: «Мы тоже едем на фронт!» Матрос заколебался: превосходство в силах было на нашей стороне! «Хорошо! – сказал он. – Оружие можете себе оставить». И уже не интересуясь документами, прошел дальше и вышел на перрон вместе со своими спутниками. Поезд сейчас же тронулся.

Тут один из двух новых пассажиров вынул из кармана серебряные погоны Польского корпуса^[24] и, с помощью другого, оказавшегося его вестовым, надел их на плечи, а затем рассказал, что случилось с предыдущим поездом, в котором он приехал в Синельниково.

Станция была занята сильным отрядом матросов – «красы и гордости русской революции», как они тогда назывались в речах ораторов и в печати. Матросы стали извлекать из поезда обнаруженных офицеров и уводить их. Поляку удалось убежать и где-то скрыться. Позже среди матросов поднялась тревога: было получено сообщение, что к станции приближается украинский полк имени Богдана Хмельницкого^[25], сформированный еще Временным правительством. Матросы поспешили уехать обратно в Севастополь, увезя с собой арестованных офицеров. На станции осталась только маленькая группа матросов для наблюдения. Затем подошел наш поезд, и польский офицер, покинув свое убежище, сел в него.

Сопоставляя этот случай с тем, что я слышал позже в Крыму, предполагаю, что именно из этих арестованных офицеров матросы составляли так называемые «букеты», из трех человек с грузом на ногах, и побросали их в море. Они утонули в стоячем положении, и, как говорили потом к Крыму, один из водолазов сошел с ума, увидев под водой картину колыхающихся в воде утопленников! Дальнейший мой путь до Киева прошел без инцидентов.

В Киеве я остановился на несколько дней у тетки моей матери Елены Павловны Красовской. На кухне у ней были просторные полати, на которых стояла кровать. Было тепло и комфортабельно! В Киеве был относительный порядок. Офицеры погон и орденов не носили, и я последовал их примеру. Теперь мне надо было проехать в местечко Новоселицу^[26], которая находилась в стыке трех государств: России, Австро-Венгрии и Румынии. Путь шел через Жмеринку и Могилев-Подольский. Но уехать сразу я не мог, так как в Жмеринке было восстание местных большевиков. Кто их подавлял, для меня было загадкой.

Могилев-Подольский тоже не внушал доверия: там было двое командиров одной и той же 8-й армии: законный – генерал Юнаков – и большевицкий – прапорщик нашей бригады, горный инженер Лев Александрович Александрович, лет под 50 и, как у нас говорили, сподвижник Корнилова в путешествиях по Средней Азии.

Этот «Лева», как его за глаза звали в нашей бригаде, не был каким-нибудь страшным большевиком. Мне приходилось разговаривать с ним несколько раз. Он находил, что Временное правительство такая дрянь, что, чем скорее его кто-нибудь сбросит, тем лучше! С этим я соглашался, с оговоркой «если его выбросят не большевики»! Он также утверждал, что в столкновениях офицеров с солдатами виноват всегда офицер! Я тоже с этим соглашался, и тоже с добавлением – «в подавляющем большинстве случаев».

Говорю это, конечно, о положении на фронте, где главной целью было сохранить хотя бы оборонительную способность и дотянуть до совершенно очевидной победы Западных союзников (к которой «примазаться»!) и потому никогда не делать из мухи слона!

В нашей 32-й пехотной дивизии эти «мухи» тоже случались, но в «слонов» не превращались, так что даже в августе 1917 года, когда австрийцы после краткой, но весьма громкой артиллерийской подготовки с участием 12-см орудий атаковали позицию дивизии в Северной Румынии между селами Буда-Маре и Могонешти, то прорванными оказались сами, а не мы (начальство затем разумно остановило наступление!). Дивизия развалилась только после большевицкого переворота, и то не сразу. Возможно, что она была в числе исключений среди дивизий, чему способствовала ее удаленность от Петербурга. Но вернусь в «Леве» Александровичу.

Иногда поведение «Левы», пока он был в бригаде, мне даже нравилось. Например, такой случай: осенью 1916 и до революции наша дивизия занимала позицию в Лесистых Карпатах на таких высотах, как 2002, 1901 и 1866. Пехота там мерзла и голодала. Мне рассказывали такой случай: на наблюдательный пункт (не помню, какой батареи), где дежурил «Лева», на высоте 1901, стали приходить пехотные солдаты с вопросом: «Нет ли у вас чего-нибудь поесть?» «Лева» вызвал к телефону командира пехотного полка и сказал ему: «Если Вы не накормите своих солдат, я доложу об этом начальнику дивизии!» Что ответил на это командир полка, мне, к сожалению, неизвестно. Конечно, никто из кадровых офицеров или молодых запасных не предпринял бы подобного шага, но «Леве» было, что называется, наплевать! Ему было все равно, что о нем подумает начальство!

Обо мне «Лева», уже как представитель бригадного комитета, выразился так: «Такие определенные монархисты, как Милоданович, нам не опасны! Опасны те, о которых мы не знаем, что они думают». В другой раз, когда летом я командовал 2-й батареей, он спросил членов батарейного комитета: «Ну, как вам нравится ваш новый командир?» – «Мы ему не мешаем, а он – нам». – «Значит, нравится?» – «Да не совсем», – ответили. – «Не нравится?» – «Тоже нет». Итак, я жил в мире, и с «Левой», и с комитетами!

«Лева» сделал карьеру по комитетской части, сперва – как председатель бригадного комитета, потом – дивизии, а после – армии, комитет которой и выбрал его командующим 8-й армией. Двух командующих одной и той же армии, конечно, слишком много: часть армии признавала одного, другая – другого, но в общем обе части жили довольно мирно, пока 8-я армия вообще не исчезла, а с ней и оба командующих. Потом я слышал от офицеров, что «Лева» в Киеве и изучает украинский язык!

Я прожил у тетки несколько дней, пока не получил известие, что порядок в Жмеринке восстановлен. Меня проводили на вокзал моя будущая жена и ее брат. Я сел в пустой товарный вагон и поехал. Поезд прошел станцию Жмеринка без остановки – вероятно, там все-таки не все было в порядке. В Могилеве-Подольском все было тихо, и 21 декабря 1917 года я благополучно прибыл в Новоселицу и явился командиру бригады генерал-майору Обручешникову^[27].

«Вот, хорошо, что Вы приехали, – сказал он мне. – Вводится выборное начало, и Ваш старший офицер штабс-капитан Рексин ведет агитацию, чтобы выбрали его. Вы можете принять меры против этого». Но генерал ошибался: никаких мер принимать я не собирался. Для чего бы я это делал? Война кончилась, и мы все в самом близком будущем должны были стать одинаково безработными! Я вернулся в бригаду совсем не за тем, чтобы чем-нибудь командовать, но просто потому, что мне некуда было деваться, а в бригаде я был дома более, чем где-либо.

Я вытребовал себе от батареи повозку (экипажи отошли уже в область преданий) и вернулся в тот самый большой офицерский блиндаж, в чистом поле, из которого уехал в отпуск 4 ноября 1917 года.

Положение на фронте было такое: батареи еще стояли на позиции, но о стрельбе, конечно, не могло быть и речи. Бригада была украинизирована^[28], и все солдаты-«кацапы» отосланы домой. Часть «хохлов» была в отпуску, в батареях оставалось по 100–110 солдат. Офицеры тоже отчасти разъехались, как кто хотел, кацапы и хохлы одинаково. Бригада подчинялась генералу Юнакову.

Пехота украинизирована не была. Ее большая часть дезертировала, а остаток признавал своим командующим армии «Леву» Александровича. Такое разделение дивизии не мешало, однако, украинцам и большевикам жить между собой в мире. Противник тоже не подавал признаков жизни – итак, и с ним мы жили в мире. Вообще была полная идиллия, а наш командир бригады свел знакомство с австрияками и ездил в Черновцы пьянствовать с ними.