– Значит, не столько верите, сколько надеетесь на него, да? – улыбнулся Егор Дмитриевич.

– Да, так, наверное. Я о Боге думать не люблю – мне люди больше по душе.

– А кому же вы тогда руку за столом жали?

– Так людям и жал. Стал бы я Богу руку жать?

– Мать бы не одобрила, верно, – захохотал Егор Дмитриевич.

– Отцу руку жал, брату. Это жест, Егорка, а никакой не спиритизм – не подумай. Если выпиваю – третьим тостом обязательно покойников вспомню.

– А жест для кого?

– Ну для них же. Авось видят. Я, как ты сказал, хоть не верю, но надеюсь. Мне же не сложно, правда? Татьяна Марковна меня этому, кстати, и научила.

– А вы всем сразу руки жмёте одновременно? Или по очереди? – лукаво улыбнулся Гомозин.

– Ах ты какой! Колючий, – будто оскорбился Николай Иванович. – Как там мать говорит? «Фу, брехло!»

– Майор Гомозин, – приложил руку к виску Егор Дмитриевич. – Найдена нестыковка. Будьте добры, предъявите документы. Это не танец с бубном разве? – переменил он тон.

– Ну вот видишь, что значит Человек? – Старик как бы в бессилии развёл руками. – Говорит одно, делает другое. Что я могу поделать? Так уж жизнь устроена. Иной раз припрёт – набожней монашки станешь. У тебя не так разве?

– Я, вообще-то, перестал верить. Не знаю, – думал Гомозин. – Мне больше нравятся случайности и закономерности. Жизнь – она как роман, как текст. Иной раз, действительно, поверишь в режиссёра. Ну, может, это Бог и есть, но когда про Бога говорят, наверное, имеют в виду, что он всё ради блага делает, а режиссёр, про которого говорю я, из любопытства людей лбами сталкивает и смотрит, что из этого получается. В общем, думаю, если Бог есть, то он нас не любит; мы просто ему интересны, как животные в зоопарке. Кину, думает, одной собаке кость и посмотрю, что будут делать с той другие.

– Ну загнул, брат! – цокнул Николай Иванович. – Что же ты Бога ребёнком делаешь? Как бы он, такой простой, мир создал?

– А их может, богов этих, вагон и маленькая тележка. И каждый свой мир создаёт. Наш вот создал Землю. Нам, может, не повезло – и какой-нибудь дурачок попался, или больной. Дефективный, в общем. А мы же ему, главное, поклоняемся. Раз он такой мудрый, каким его рисуют, нужны бы ему были поклонения? Да зачем? Неужто он такой мелочный и самодовольный? Эти поклоняющиеся, я думаю, сами своему Богу, если он не дефективный, плохо делают. Принижают его, мелочным делают. И сами же в него, такого плохого, верят.

– Ну ты же сам сказал, что Бог твой, если и есть, то плохой, не так?

– А я же ему и не поклоняюсь. Хороший Бог – так поклонения ему и не нужны; плохой – так зачем его самолюбие тешить? Лучше, как вы, в человека верить и человеку поклоняться.

– А нужны человеку поклонения? – улыбнулся Николай Иванович. – Если это хороший, не мелочный человек?

– Ох, подловили! – покраснев, захохотал Гомозин. – Ну ладно, не люблю я об этом говорить и не думаю совсем, вот и не пойму, как я к этому всему отношусь. Видите, говорю одно – думаю другое, или совсем третье. Жить бы просто и жить. Так вся жизнь пройдёт, пока гоняться за Богом будешь. А чего гоняться, если не догонишь?

– Ну, – серьёзным тоном протянул Николай Иванович, – кто-то же находит. – Им бы специалиста лучше найти. Врача, я имею в виду.

– Что ты, милый? – досадливо сощурился старик. – Каждый спасается, как умеет. Ты вот – работой, как я понимаю. Кто-то – Богом. А вот сейчас как ты будешь спасаться? Когда с работы ушёл? Может, к Богу и придёшь. Может, любовь найдёшь. Гляди, режиссёр твой тебя скоро с жизнью лбом-то столкнёт. Надышаться не успеешь. Оно же подкрадывается незаметно, а потом бац! – Он сжал кулак. – И опомниться не успеешь. Вот как с Лидией мы нашлись. Сорок лет не помнили друг друга – а тут бац! Как обухом огрело.

– А как же вы сошлись? – пристыженно спросил Егор Дмитриевич. «Наверняка мать рассказывала», – подумал он.

– Как-как? На вечере встреч. Сказали мне, что Лидия уж три года вдовой ходит, бедная. Одноклассница наша, Надежда, под руку её и привела в школу. Сводницей как бы. И я же пришёл. Тоже вдовец уж лет семь к тому времени. Чего бы вместе не жить, правильно? Оно и легче, и веселей. Но, скажу тебе, мамка твоя – кокетка. Бегать пришлось!

– Ну, – улыбался Гомозин, – вы мужчина видный.

– А мы с ней ещё в школе дружили. И в лагере вожатыми вместе были. А потом как-то жизнь развела.

– И снова свела.

– А всё твой режиссёр. Лбами столкнул. – Николай Иванович хлопнул в ладоши.

– А вы всю жизнь в Симу?

– Ох, я много, брат, посмотрел. Мы в Брянске жили с моей Ниной. А как померла, меня на родину и потянуло. Единственное, я её с собой потом привёз.

– Перезахоронили?

– Эпопея страшная. Ну ничего, это детали. А лучше в родной земле лежать, верно?

– Не знаю. Какая уж там разница?

– Покойнику никакой, это верно. А родным лучше, чтоб под бочком.

– Всех, я смотрю, стариков на старости лет на родину тянет. И я, наверное, потом вернусь.

– Э, нет, брат. Родина там, где родился. Мать помрёт, и ничем тебя сюда потом не заманишь.

– А как же распродать имущество? – улыбнулся Гомозин. – Отличный капитал!

– Смотри, только особо в это не вкладывайся, а то загубишь старую, – смутившись, хмуро проговорил Николай Иванович, видимо, не понявший юмора.

– Наше? – спросил его Гомозин, указывая взглядом на кладбищенские ворота.

– А у нас одно – больше не нужно.

Ржавая дверца тихонько скрипнула, и Егор Дмитриевич с Николаем Ивановичем медленно прошли на территорию. Смотритель лениво высунулся из окна своей каморки и, проводив их взглядом, лёг обратно на промятую койку.

Поднимались они на холм, с одной стороны которого открывался вид на город, а с другой – на голубоватое блестящее озеро. Небо прояснилось, и только где-то вдалеке высоко-высоко можно было разглядеть огромные курчавые белоснежные облака, медленно, лениво ползущие в ярком, до боли в глазах, пространстве. Кое-где у совсем заросших могил вырастали деревья и как бы прятали в своих зелёных лапах ссохшиеся поваленные кресты. То и дело над головами сновали шустрые воробьи. Видно, где-то здесь, в высокой траве, они вили гнёзда. Гомозин смотрел на них, и ему хотелось чувствовать такую же беззаботность, с которой они порхали над кладбищем. Они, верно, и не догадывались, что когда-нибудь умрут, и потому были легки, как ветер.

Не доходя до верхней точки холма метров двести, Николай Иванович на развилке повёл Гомозина влево, к березняку. Они пробирались по грязной узкой тропинке через заросли крапивы, то и дело теряя равновесие и опираясь на ещё мокрые от ночного ливня штыри оградок. Чуть поодаль, справа, у соседнего ряда, молодой парень в камуфляжных штанах, стоя у свежевырытой могилы и опираясь на черенок лопаты, о чём-то шептался с молоденькой хохотливой девушкой. Егору Дмитриевичу эта картина сначала показалась жуткой и крайне противоестественной, но чем дольше он глядел на влюблённых друг в друга молодых людей, тем сильнее в нём вызревало чувство спокойствия и умиротворения. Он с удивлением задумался: как могильщик, чьё ремесло – смерть, может быть так беззаботен и далёк от неё, старухи с косой? И главное, эта девушка с красивыми вьющимися волосами и открытым счастливым лицом – как она может так спокойно стоять в окружении могил и одновременно кокетничать, улыбаться и любить? Откуда в них берётся эта животворящая сила, убивающая страх и тоску? Неужели её источник – поверхностность, простота и беззаботность? «Наверное, так, – решил Гомозин и задумался: – Так почему я, говоря и зная почти наверняка, что нужно просто жить и ни о чём не думать, этого не делаю, а продолжаю, как голодный волк, гоняться за тенью?»

Тихий смех этой юной красавицы походил на воробьиный щебет и в общем мерном шелесте кладбища звенел живо, как родник, бьющий из-под песка в пустыне.

Николай Иванович остановился у голубой оградки крайней у обрыва могилы и стал читать имена на памятниках.

– Не твои же?

– Нет. – Мельком взглянув на гранитные надписи, Егор Дмитриевич обратно перевёл взгляд на влюблённых. – Мои Демиховы.

– Промахнулся, что ли? – спросил сам себя Николай Иванович.

– Видно, так.

– Ребята! – крикнул старик.

– Да? – не снимая улыбки с лица, отозвался парень в камуфляжных штанах.

– Подскажите, что за фамилия на том крестике? – Николай Иванович указал пальцем на большой гранитный памятник.

– Демихов Тимофей Юрьевич, – прочёл парень.

– Точно промахнулся, – клацнул языком старик. – Спасибо! – поблагодарил он парня. – Ты погляди, Егорка, компас барахлит.

– Это на вчерашние дрожжи свежий воздух лёг, – улыбнулся Гомозин и, развернувшись, пошёл обратно к магистральной тропе. Николай Иванович шёл за ним, что-то бубня себе под нос.

Оказавшись, наконец, у могилы своих стариков, Егор Дмитриевич испытал трепет. Обойдя его, Николай Иванович первым ступил за оградку и по-хозяйски, со знанием дела смахнув паутину, пыль и опавшие листья с крестов, вздохнув, сел на лавочку. Гомозин нерешительно подошёл к могиле Тимофея Юрьевича Демихова.

– Здоров, дед, – кивнул он, смущённо краем глаза поглядывая на Николая Ивановича. – Баба… – хотел ещё что-то сказать он, но, почувствовав себя глупо, решил промолчать. Он недолго посмотрел в родные лица, глядящие на него из овалов выцветших рамок, и, погладив гранит, полез в карман за секатором.

Гомозин чувствовал, что к горлу подступает ком, и, чтобы не допустить слёз, решил заняться конкретной механической работой. Срезая секатором плотные стебли уральских трав и кустарничков, он старался не глядеть на памятники и копошился в земле, как ребёнок в песочнице, откидывая в сторону палочки, бычки и сухие листья. На дядькиной могиле вырос кустик крапивы, и Егор Дмитриевич аккуратно срезал его, подобравшись к нему так, чтобы не обжечься. Срезанные сорняки он горой накидывал у выхода с участка под ноги тяжело, хрипло дышащему Николаю Ивановичу.

Закончив дело, Гомозин встал с коленей и, не взглянув на кресты, обратился к старику:

– Отдышались, Николай Иванович?

– Ты всё, что ли? – удивился тот.

– А чего тянуть? Убрались – можно идти, – пытаясь не дрожать голосом, сказал Егор Дмитриевич.

– Давай хоть выкурим по одной. Садись. – Он подвинулся, приглашая Гомозина сесть.

– Это можно, – согласился тот.

И, сидя на ещё влажной с ночи скамейке, они, каждый думая о своём, тихо закурили. Гомозин всё смотрел на пару молодых людей, стоявших в пятнадцати метрах от него, и пытался нащупать их настроение. Они тоже поглядывали украдкой на него, видно, тяготясь его пристальным рассеянным взглядом; а он, видно, и не чувствовал, что буквально пялится на них, как-то странно выставляя ощетинившийся подбородок вперёд. С каждой затяжкой по телу пробегало слабое электричество, не то туманящее рассудок, не то его бодрящее.

– Не сильно заросли, – сказал, выдыхая дым, Николай Иванович.

– Ну да. Височки разве что подровнять, – ответил Гомозин.

– Ноги промокли?

– У меня нет, будто сухо. Колени вымазал. А вы промокли, что ли?

– Да будто тоже ничего. Полы разве что.

Егору Дмитриевичу была приятна компания Николая Ивановича. Находясь рядом с ним, он чувствовал какую-то защищённость. Казалось, будто старик всё на свете знает, всё на свете пережил, и, если он чувствует себя спокойно и хорошо, чего же тогда самому тяготиться? В детстве он так же смотрел на мать – как на некую божественную сущность, всё знающую и во всём могущую помочь. И ничего не было страшно. А когда он подрос и стал понимать, что знает и понимает намного больше неё, что видел то, о чём она и подумать не могла, её божественные свойства в его глазах стали исчезать и ему сделалось одиноко. Тогда он стал во всём неосознанно искать Бога, чтобы он заменил ему всемогущую маму. И даже находил его во всяких поразительных совпадениях, случайных встречах и удачах. Но когда он встретил свою Лену, нужда в Боге у него отпала. Она взяла на себя функции божества. Она не была глубоким интеллектуалом, не была ни профессором, ни учёным, но её бытовая жизненная мудрость, её простота и жизнелюбие наполняли всю жизнь Егора Дмитриевича, и ему никогда не было ни страшно, ни одиноко. Она была его Богом, который всегда поможет, поддержит и подтолкнёт на добро, была его моральным камертоном, звенящим на высшей нравственной ноте, открывающим для него мир добродетели. И с её смертью для Гомозина умер Бог. Всякий Бог. И нового он не нашёл и даже не пытался найти. Он понял, смирился с тем, что каждый, и он в частности, – сам за себя, что никто не проведёт его по жизни за ручку, что он пришёл в этот мир один, проживёт в нём один и умрёт один.

И вот теперь, сидя возле большого, сильного человека, он вновь стал смутно ощущать близость этой давно покинувшей его божественной сущности. Она будто витала возле него и дразнила, пряча от него кладезь нравственной силы и мудрости. Гомозин понимал, наверное, что живёт примерно правильно, как полагается, но его вечно грызли скука, тоска и уныние – а они, как он думал, появляются только от конфликта с совестью и самим собой, и, значит, он что-то делает не так. И вот теперь он чувствовал, что если бы Николай Иванович одобрил, похвалил бы его образ жизни, то он успокоился и стал бы жить в гармонии с собой; но старик не только не одобрял его быт и взгляды – он, кажется, противился им, но из вежливости скрывал это. Тогда лучше бы, думал Гомозин, он сказал всё как есть, направил бы куда нужно, нашёл бы нужные слова; однако Николай Иванович будто специально игнорировал его, дразня своим счастливым лицом, и давал понять, что так просто, разговорами и пинком под зад, счастье не построишь. Гомозин надеялся, что старик испытывает его всей этой наносной простотой и озорством, что пытается прощупать и понять его, потому что ему было до него дело. И Егор Дмитриевич почему-то был уверен, что этому сильному человеку было дело до всякого. Он вдруг со всей ясностью почувствовал страх от того, что не сумел в своё время найти эти же свойства в родном отце – а они в нём наверняка были – и считал его просто странным, смешным человечком.

Гомозин не заметил, как истлела его сигарета, и Николай Иванович, докурив свою, пригласил его пройти до своих родных. Егор Дмитриевич, не посмотрев на могилы, закрыл за собой оградку и пошёл со стариком на другой участок кладбища, неся тюк сорной травы. Медленно шагая, наступая в глубокие следы этого грузного человека, он стал ощущать, что, сдавшись, поддаётся его безграничному обаянию.

Николай Иванович, стоя у могил родителей, хмурил брови и слегка шевелил щёками, будто что-то жевал. Он пристально смотрел на памятники, и взгляд его сильно заинтересовал Гомозина. Егор Дмитриевич прочёл в глазах старика злобную подозрительность, будто они с минуты на минуту ожидали увидеть коварного злодея. Аккуратно прибранные могилки не нуждались в «стрижке»: видно, Николай Иванович часто к ним захаживал. «Неужели, – думал Гомозин, – он всегда так смотрит на эти памятники как на предателей?»

– Хороша была. Да? – обратился он к Егору Дмитриевичу, глядя на портрет матери.

– Красивая женщина, – согласился тот.

– Видишь как? Сорок лет. Красоту надолго не дают, – в задумчивости закачал головой старик.

– Хорошо вы тут всё устроили, – закачавшись на месте, на выдохе выпалил Гомозин.

– Пойдём, наверное. Насмотрелись.

– Пойдёмте.

И они молча пошли к выходу, каждый думая о своём.