– Ты на виду воспитателей веди себя хорошо, а со мной не пропадёшь. Про розги это я сам слух пустил, чтобы слушались. Но однажды стебанул Луизку. У неё язык длинный. Имей в виду. Тут надо хитрить, а не лезть на рожон. Меня Маруська за своего… держит, а ты про это никому не базарь. Усекла?

– Как не базарь, когда Луизка и Полина, которую ты любишь, мне и сказала, что ты…

– Заглохни, и чтоб мне про неё ни слова, поняла?..

– Ох-ох, она невеста твоя, что ли? – весело спросила не без ехидства Диана.

– Хочешь и ты будешь, но не сейчас, а когда подрастёшь…

– А разве сёстры могут быть невестами?

– Но ладно, ладно, я пошутил…

* * *

…С какого-то времени Диане начала сниться мать, и такими картинами, как это бывало порой в жизни, она брала её на руки и куда-то несла по улице. А вечером приходили в свою квартиру, в которой царил беспорядок: кругом пыль, грязь, и вот она принималась за уборку. Но у матери почему-то всё вываливалось из трясущихся рук: и посуда, и веник. Видя ужасающую немощь матери, Диана поспешала ей на помощь, брала веник и пока подметала, мать, как под шапкой-невидимкой, куда-то исчезала, отчего на девочку нападала небывалая тоска, и, засыпая, всхлипывала во сне. И она, охваченная страхом от одиночества, дрожа всем тельцем, просыпалась…

А потом, словно по призыву Всевышнего, Таисия появлялась в детдоме, чтобы проведать своих забытых детей. И каждое такое её посещение оканчивалось для детей слезами и неизбывной грустью. В следующий раз мать пришла через несколько месяцев (после лечения от алкоголизма) показаться, какой теперь стала свежей и бодрой. И, преисполнившись верой, что теперь ей вернут детей, с ходу пошла к Марусьеву. Однако переговоры с директором к желаемому не привели, она ушла донельзя обиженной и морально подавленной.

А Диане и брату Ване после посещений матери в памяти оставались лишь одни гостинцы. Сначала при виде несколько посвежевшей и даже помолодевшей матери у Дианы проснулась в душе радость и желание больше не расставаться с дорогим ей человеком. И так хотелось верить, что отныне мать будет жить по-другому, поскольку сознание возвращало хорошее прошлое, когда её запои сменялись неделей-другой отрезвления. И по тому времени девочку охватывала безотчётная грусть. Мать опять приходила и обещала дочери вернуть свои родительские права. Но дочь почувствовала исходивший от матери несвежий запах спиртного. Диана в отчаянии оторвалась от неё и закричала:

– Ты опять пила? Зачем ты меня обманываешь? Такой тебе нас больше не вернут!

– Ой, доченька, да разве я виновата, что они не отдают вас?! – взмолилась мать, подавшись к Диане. – Это директор мне не верит. А ты должна, должна, кто же, кроме тебя, проникнется ко мне жалостью, что я стала слабой и пью опять от горя, что вас не возвращают, как обещали когда-то…

– А ты терпи, не пей, может, и мне тут начать?

– О чём ты, упаси тебя, Господь, от моей юдоли горькой! Любви моей растоптанной отцом уже не вернуть! Только вас и люблю…

– О твоём пьянстве, вот о чём! Мне Ваню жалко… И ты нас не любишь, коли пьёшь!

– Ой, не говори так. Если бы отцу так было жалко как мне вас. Но я слабая, безвольная, прости меня, Дианочка. Вот увидишь, я всем им докажу, что я умею брать себя в руки.

– Если говоришь, что слабая, то как ты это докажешь?

– И сама не знаю, – она растерянно развела руками, и вяло прибавила: – Но буду пробовать…

Диана уже не знала, верить ли ей? И как скоро это произойдёт ни дочь, ни мать не знали.

Брат Ваня, не найдя сестру, пошёл в комнату, где обычно встречались дети со своими непутёвыми родителями. Мальчик увидел сестру и мать и почти со слезами кинулся к ним и стал упрашивать, чтобы мать забрала их отсюда домой. Однако девочке хотелось верить, что Таисии удастся добиться своего. С этой надеждой брат и сестра прощались с родительницей, ожидая следующего её посещения.

Казалось, проходило бесконечное число дней до новой встречи. Но стоило Диане почувствовать исходивший от матери запах спиртного, как на девочку опять набегали горестные воспоминания. И даже не успела в душе проявиться радость, как следом возникало ощущение гадливости. И снова картины уже изрядно забывшегося пережитого, завертелись роем перед глазами девочки. И мать уже больше не говорила о своих обещаниях, она жаловалась на свою трудную безысходную жизнь, что очень скучает по детям, и от этого ей становилось совсем плохо, вот оттого и запивает. Но когда видит Диану и Ваню, ей делалось так хорошо, что дочь хотела верить матери и очень её жалела.

В следующий раз мать появлялась после долгого запоя, её лицо было опухшее, тусклое. На ней сидело приталенное, помятое, не выглаженное платье, и от неё исходил винный перегар. Понимая, что происходило с матерью, Диана в диком испуге, как от прокажённой, невольно отшатнулась. Кто бы знал, как в ту минуту девочке становилось неловко перед детдомовцами, которые за ними, Крестовыми, наблюдали со стороны. И Диане только оставалось терпеть её присутствие, исключительно из-за брата, который встречал мать по-прежнему со слезами, жалобно прося забрать его отсюда вместе с сестрой.

Таисия, увидев, что сын заплакал, онемела, растерянно заморгала часто ресницами, глядя пьяными повлажневшими глазами, отчего нос покраснел и плаксиво наморщился, что казалось, она сама вот-вот разрыдается.

– Ваня, Ваня, что ты, посмотри какая она пьяная. Она нас не любит, вот и пьёт, – успокаивала братишку Диана.

– Что ты, доченька, зачем такое ему говоришь?! – вскрикивала отрывисто, выплаканным тоном Таисия. – Это отец вас не любил и поэтому бросил, а мою жизнь загубил, окаянный…

Видя, что на мать находит пьяный припадок, Диана схватила за руку брата и потянула от неё прочь, прижимавшего руками кулёк с конфетами.

– Ты тоже убегаешь от меня, как и отец? Как ты можешь! Ах, ну что же, я всегда думала, что ты вся в него пошла! – кричала вслед мать.

В следующий раз, когда она снова заявилась, Диана вышла к матери без брата. Конечно, она уже не горела прежним желанием повидаться с ней. Однако какая-то неведомая сила всё же выталкивала Диану, лишь бы показаться на глаза родительнице. Наверное, дочь ещё надеялась, что мать должна исправиться, перестать пить горькую, коли окончательно потеряла уважение девятилетней девочки, которая смотрела на жизнь не по-детски, тая во взгляде неистребимую обиду. И невольно думала: «Когда же она опомнится и вернёт нас домой? И как бы нам было радостно, что мамка наконец-то перестала пить!»

Но этого, к сожалению, и близко не произошло. От Таисии исходил всё тот же перегар, и поражала всё та же донельзя заношенная одежда. И только бы отвязаться от рано постаревшей матери, Диана выпроваживала, говоря, что ей уже пора идти на занятия кружка по рукоделью.

– Ты так быстро меня гонишь, Дианочка? А где Ваня, почему его не привела? Что же ты брата от меня укрывать стала?

– Он пошёл с группой ребят гулять в парк, их туда повела воспитательница, – жёстко отрезала девочка.

– Ты зачем учишься врать? – с тоской в набрякших глазах смотрела Таисия, вся исхудалая, жалкая, растерянная. Но вместо ответа Диана процедила слова прощания и убежала, оставив мать со своим думами в горестном одиночестве.

* * *

Вот и пролетело очередное лето, Диана пошла в третий класс с желанием поскорее вступить в доселе неизведанный мир взрослой жизни, какая начинала интересовать её в этом возрасте своими ещё не разгаданными тайнами.

В классе с самого начала обучения она была выше всех; красивое лицо поражало не по возрасту осмысленным взглядом. И, пожалуй, только большой толстогубый рот несколько нарушал гармонию её лица. Особенно это бросалось в глаза, когда она смеялась. Да и вышагивала Диана размашисто, бойко и подчас озорно смотрела на своих одноклассников. И улыбка, освещённая большими серо-голубыми глазами, в соединении с простодушием получалась несколько вызывающе-дерзкая. В первом классе настроение ей портили ещё не отросшие волосы, но уже спустя два года они были густые, пышные и она ими по праву гордилась.

С первых дней пребывания в детдоме, а потом и в школе, к Диане так и пристала кличка Жирафа, которой была удостоена не за один высокий рост, но и за несколько длинную шею. После того, как Диану в классе стали обзывать Жирафой не только детдомовские, но и домашние, в обидчиц она запускала то, что попадало по руку. Но потом привыкла и сама награждала обидчиков прозвищами.

А когда пришла в детдом из школы, Диана долго стояла в умывальнике перед зеркалом и придирчиво рассматривала своё отражение. И не всегда она оставалась осмотром довольная. У неё были длинные ноги, зато весьма стройные, у неё была длинная шея, зато отнюдь не кривая и не сутулая спина. В общем, Диана не находила в себе уродину, её вызывающе стройной стати могли завидовать даже старшеклассницы. А все мальчишки из её класса (одни меньше, другие больше) выглядели перед ней коротышками.

Наверное, поэтому они чаще, чем девочек, погоняли её прозвищем животного с длинной шеей. Впрочем, многие из них ей тоже уступали почти во всём, и от этого Диана вызывала у одноклассниц зависть, но со временем она уже почти не обращала внимания на то, что её дразнили Жирафой. Но она и сама начинала над кем-нибудь язвительно насмехаться. Особенно она высмеивала лопоухих, трусливых и даже наглых. Однажды двое рослых мальчишек прижали её в углу, и она так изловчилась, что ударила ногой одного в колено, а второго между ног и с тех пор её никто не трогал, называя сумасшедшей…

Однако она не была отъявленной егозой. Иногда к этому её подталкивали шаловливые одноклассники, которые выдумывали разные потехи и забавы. Да ещё, когда называли её не по имени, а прозвищем и вот тогда она была вынуждена давать сдачи и тоже переходила на оскорбления…

Детдомовцев в классе было не столь много, а больше «домашних», с которыми Диана часто перебранивалась, защищая свою честь. Ведь два года назад она тоже жила в отдельной квартире. Но то далёкое время ушло так далеко, что теперь казалось она всегда жила в детдоме. Но если бы не пьянство матери, они бы с братом по-прежнему оставались «домашними» детьми. Осознав это сполна, Диана ещё больше затаила на беспутную мать обиду. Но что она теперь могла поделать, разве в этом была только её вина, из-за которой она, Диана, очутилась в детдоме?

И ей ничего другого не оставалось, как самой насмехаться, оскорблять с той единственной целью, чтобы её стали уважать одноклассники из «домашних». Может быть, у них не было никакого злого умысла, просто их отношения порой чередовались то потеплением, то охлаждением.

По этой или другой причине у девочки иногда возникали резкие перепады в настроении: то ею овладевали приступы грусти, то находила на неё весёлость, и тогда она могла смеяться как сумасшедшая по всякому пустяку. И даже не чуралась слегка дерзить учителям и воспитателям, если к этому они её невольно вынуждали, как некогда Марусьев напомнил, из какой бытовой дыры они её вытащили. А разве это не являлось причиной мрачного настроения? Хотя Диане было очень неприятно, когда её заставали в таком состоянии. И она у всех на глазах начинала смеяться. Диана считала, что печалиться, грустить – это не её удел, и старалась подавлять в себе приступы меланхолии.

И как бы ни расспрашивала её Натэлла Ивановна Петухова, почему она так вела себя, девочка в ответ лишь смеялась и ещё глубже уходила в себя. Впрочем, замкнутой, подобно нелюдимке, её никто не видел. Если случалось, кто-то обижал брата Ваню, Диана налетала на пацанов, как разъярённая львица, и таскала за чубы обидчиков. Но за дерзкие выходки воспитатели объявляли ей строгий выговор. А среди детдомовцев своим бесстрашием она снискала уважение. Поль лично разбирался в том, почему дерзость Дианы приводила к ссорам и дракам.

Из-за своего характера Диана трудно привыкала к укладу детдома, но со временем некогда чужие воспитатели и воспитанники становились для неё всё ближе и родней. А обычаи и традиции детдома уже не вызывали тоску по домашней жизни. Правда, ей долго был памятен тот неприятный случай, когда директор Марусьв, намотав на руку её толстую косу, делал нарочно больно, чтобы она с ней рассталась без сожаления.

И Марусьев как ни пытался смягчиться перед воспитанницей, как ни приручал её к себе, чтобы между ними установились доверительные отношения, ему этого добиться так и не удалось. Диана не соглашалась ни на какие обещания и продолжала выказывать строптивость, не желая вести с директором душевные беседы, испытывая к нему всю ту же неприязнь…

Свою мать Диана уже не видела месяцами, с чем уже мирилась, а брату объясняла, что она попала в больницу. Но стоило Таисии, вопреки запретам воспитателей, прийти к детям пьяной, девочка опять вспоминала, как из-за неё попала в детдом, и приходила в себя только после её ухода…

Но со временем мать уже сама отчуждалась от дочери, часто забывала о детях и брела по жизни без цели и адреса. И когда случайно шла по той улице, на которой стоял детдом, взгляд выхватывал вывеску приюта, и тут только прорезалось угрызение совести. Она с радостью отмечала, что до конца ещё не утратила чувство вины за судьбу своих детей. Но уже навсегда смирилась с положением лишённой материнских прав. И была уверена, что без неё они вполне счастливы: одеты, обуты и накормлены. Хотя бывали моменты, когда её вновь беспокоила обида за утерянных детей, которых ей уже ни за что не вернуть, если даже совсем откажется от спиртного.

– Как по тебе я соскучилась, моя родная, – жалобно взывала Таисия, глядя на дочь с обожанием. У неё были опухлые подглазья, лицо серое, на подбородке и щеке засохли свежие ссадины. – Как ты уже выросла! Вижу, совсем мне не рада, что же так?

Диана с презрением и ужасом смотрела на постарелую мать, которая стояла перед ней в бедной заношенной одежонке, и сознавала, что уже всё меньше подробностей безрадостного прошлого оставалось в памяти.

– Отца ты ещё не забыла? – вдруг спросила Таисия с какой-то внезапной озлоблённостью.

– Зачем я должна его помнить? – отчеканила холодно дочь. – Я скоро и тебя забуду…

– Хоть в этом ты молодец! – блеснула она просветлёнными глазами. – А ты вот не знаешь, что он приезжал недавно, о тебе и о Ване спрашивал, – продолжала жалобно мать и тут же страдальчески возвысила тон: – Но я прогнала душегуба с порога! Это из-за него я несчастная баба свихнулась на любви к нему, отчего вот и погибаю. Уж, думаю, ты меня простишь, да помни, что любовь до добра не доводит…

– Хватит молоть глупости! – резко прервала Диана, и уже не было терпения смотреть на мать. – Уходи… мне уроки пора делать, – сказала неумолимо она, пятясь от матери.