Глава 6

«Здоровое недоверие – хорошая основа для совместной работы».

И.В.Сталин

Май 1924

Окружной комиссар Рошаль шел по набережной Орфевр, сосредоточенно глядя на мутные воды Сены. От ржавой и едва подкрашенной баржи, переделанной под жилье, неслись звуки патефона. Нежный женский голос выводил: «Заснесло тебя снегом, Россия…» Мсье Рошаль не знал русского языка, но песня звучала грустно, выжимая слезу даже у него – видавшего виды полицейского, бывшего офицера свирепых марокканских стрелков.

Тогда, в годы войны, шесть лет назад, ему впервые довелось близко столкнуться с русскими. После революции в Петрограде части Особого корпуса были сняты с фронта и во избежание неприятностей разоружены. Такой бесславный для солдата исход являлся бы предметом мечтаний для многих французов: пусть лагерь, огороженный забором, пусть кормежка не ахти, но – подальше от фронта! Эти были не таковы – тысячами они записывались в «Русский Легион», позднее за безумную храбрость названный «Русским Легионом Чести». Отвага «славянских варваров» приводила в восхищение даже признанных храбрецов Марокканской ударной дивизии, в которую были влиты русские волонтеры. Кто бы мог подумать, что пройдет несколько лет, и ему – капитану Рошалю – придется расследовать дело, главным подозреваемым в котором окажется командир «Русского Легиона Чести» – генерал Згурский.

Память услужливо подбросила комиссару яркий образ: безнадежный идиотский прорыв Невеля, высота Мон-Спен; немецкие гаубицы, подобно стае мифических драконов, топят в огне едва оттаявшую от снега округу. Его взвод, рванувшийся в бессмысленную атаку, прижат к земле пулеметным огнем. Боши^[13], которым, согласно планам французского командования, уже следовало давать отчет святому Петру, как тараканы вылезли из нор и принялись на выбор, словно в тире, расстреливать атакующих. Рошаль и не надеялся уже выйти живым из этого боя, когда вдруг пулеметы смолкли, и над головой вжавшегося в землю молодого офицера послышалось конское ржание. Он поднял глаза – бородач в странной длиннополой одежде, с диковинным подобием небольших патронташей на груди, размахивая саблей, гарцевал под огнем на вороном коне, яростно крича по-русски слова команды. Под серебряными головками патронов сверкал белый орденский крестик.

Сумасшедший всадник перемахнул через поваленное артиллерийским огнем проволочное заграждение, и солдаты в застиранной бледно-зеленой форме с криком «Ура!» в штыки устремились за ним на позиции гаубичной батареи. Рошаль так и не понял тогда, откуда в немецких окопах первой линии взялись русские. Он видел только, как они выскакивали на бруствер с длинными окровавленными ножами в руках и револьверами за поясом.

Чуть позже, когда высота была взята, а затем снова отбита немцами, когда наступление было остановлено и генерал Невель снят со своей должности, только привыкающий к капитанскому званию Рошаль узнал из газет, что фамилия лихого наездника – Згурский, что его странный наряд именуется черкеской, и теперь неистовый женераль ля рус является офицером Почетного Легиона. Лицо Згурского не сходило в те дни с газетных страниц. Наступление, планировавшееся как решительный удар по врагу, закончилось бесславным провалом, Франции требовалась если не победа, то хотя бы герои. И вот, надо же…

«Скажи, о чем задумался. Скажи нам, атаман…» неслось с баржи, мерно покачивавшейся на мелкой речной волне.

«Красиво поет, – Рошаль оперся локтями о высокий каменный парапет. – Понять бы слова».

Комиссар сам не знал, почему стоит и слушает непонятную песню. Ему казалось, что она какими-то тайными нитями связана с разгадкой порученного ему дела.

Исчезновение столь заметной фигуры, как русский миллионер Рафаилов, привело все парижское общество в нервное возбуждение. Еще бы: людей, которые могли похвастаться состоянием, превышающим двадцать миллионов золотых франков, в Париже и в прежние времена было не так уж много. Теперь же, после ужасной войны их и вовсе можно было пересчитать по пальцам. Рафаилов, как говорили американцы, стоил двадцать четыре миллиона.

Когда слуга-китаец известного всей Франции банкира и биржевого воротилы позвонил в полицию и сообщил, что его хозяин уехал накануне к нотариусу и до сей поры не вернулся, разомлевший от жары дежурный, не желая вслушиваться в исковерканную речь, посоветовал искать Рафаилова где-нибудь в борделе. Только в три часа следующего дня известие о пропаже легло на стол районного комиссара, и лишь тогда для порядка тот решил уточнить, вернулся ли мсье Рафаилов домой.

Скандал вышел грандиозный, и теперь окружной комиссар Рошаль должен был вынуть русского миллионера хоть из-под земли, а заодно выяснить, каким образом он там оказался. Из сбивчивых объяснений китайца-слуги удалось разузнать немного. К месье Рафаилову в тот день приезжал генерал Згурский, они долго беседовали и, как показалось камердинеру, приносившему чай, – не слишком дружелюбно. После чего генерал ушел, а через некоторое время банкир решил поехать к своему нотариусу. Китаец, бывший у Рафаилова кем-то вроде телохранителя, отправился с ним. Однако нотариуса дома не оказалось, и на обратном пути пожилой миллионер ни с того, ни с сего решил прогуляться по городу без охраны. С тех пор о нем ничего не было слышно.

Слова китайца подтверждал и нотариус. Во время визита Рафаилова он находился в «Гранд-опера», что могло засвидетельствовать множество достойных членов общества. История получалась странная: отчего бы вдруг такому денежному мешку разгуливать без охраны? Отчего финансист отправился к своему нотариусу, предварительно не предупредив звонком? Отчего этот визит не значился в ежедневных записях банкира? Следовало допросить Згурского – быть может, только он способен пролить свет на странности этого дела.

Комиссар Рошаль вздохнул: менее всего ему хотелось допрашивать своего, пусть и невольного, спасителя. И уж тем более – подозревать его в похищении или убийстве соотечественника. Да и к чему бы ему идти на преступление? Мсье Згурский и сам богат, уважаем. «А если тут замешана женщина? – бывший марокканский стрелок покачал головой, отгоняя нелепую мысль. – Командир «Русского Легиона Чести» не ходил в светских львах, и ни одной сколь-нибудь заметной любовной истории за ним не водилось.

«Раз приехал на квартиру генерал. Весь изранен был и жалобно стонал…» – выводил все тот же нежный голос.

– Не желает ли месье куда-нибудь поехать? – донеслось из-за спины.

Рошаль повернулся. У тротуара стояло желтое такси с приоткрытой дверцей. Судя по выговору, спрашивающий, в отличие от окружного комиссара, без труда понимал слова песни, доносившейся с баржи.

– Да, – Рошаль отошел от парапета. – Для начала на Елисейские поля, особняк Пти-Буйон.

– Дом господина Рафаилова?

– Я вижу, вы прекрасно осведомлены, – улыбнулся сыщик.

– Кто в Париже его не знает? – русский шофер пожал плечами. – Пять франков.

– И то верно, – садясь в машину, согласился комиссар. – А скажите, уважаемый, быть может, вы и о генерале Згурском слышали?

– Слышал. Хотя лично не знаком.

– Что вам о нем известно?

Водитель покосился на любознательного пассажира:

– Вы – журналист или полицейский?

– Полицейский, – комиссар достал удостоверение.

– Ну конечно, – почему-то хмыкнул его собеседник. – Я почти ничего не знаю. Слышал, как Згурский еще в России боролся с самострелами. Это когда солдат палец себе отстрелит или ягодицу продырявит – его потом в госпиталь, а то и вовсе комиссуют.

– Да, знакомая история, – кивнул Рошаль.

– Ну да. Так вот. Таких ловкачей Згурский в тыл не отправлял. Он сам их перевязывал, варил им какие-то диковинные снадобья, а затем выставлял их на бруствере окопа, да так, чтобы со стороны казалось, будто это наблюдатель рассматривает вражеские позиции. Ясное дело, очень скоро по «наблюдателю» открывали огонь. Некоторые выживали, некоторые – нет. Но огневые точки всякий раз удавалось засечь точнейшим образом. Очень скоро в полку Згурского перевелись желающие играть в такие игры.

– Жестокий метод, но эффективный. А что за снадобья? Они как-то влияли на волю солдат? Устраняли страх?

– Да кто их разберет, – водитель аккуратно повернул баранку. – Згурский рецепты из Китая привез.

– Он что же, служил в Китае?

– Шутите? Да рота Згурского в девятисотом году первой ворвалась в ворота Пекина!

Начало мая 1924

Свой путь в революцию Василь Гуцуляка начал в тысяча девятьсот шестом году, когда семнадцатилетним приказчиком в магазине готового платья братьев Штирнер в родном Каменце-Подольском взломал кассу и попытался улизнуть с деньгами. В округе было неспокойно. То и дело в окрестностях города, да и в нем самом появлялись группы таинственных экспроприаторов. Они налетали с наганами и браунингами в руках на банковские и почтовые конторы, на приличные магазины, и исчезали с изъятой наличностью задолго до прихода полиции.

Василь Гуцуляка решил, что ограбление спишут на этих самых наследников Устима Кармелюка,^[14] и все обойдется. Для пущей достоверности Василь устроил в магазине разгром, разбил витринное стекло, да вот незадача – порезался осколком. По следам крови похитителя-самоучку обнаружили уже утром. И отправился бедолага махать кайлом в Нерчинск. Там-то и нашлись добрые люди, разъяснившие, что грабеж, по сути, вовсе не грабеж, а стихийный протест против несправедливого распределения капитала и угнетения человека человеком. И стал Василь Гуцуляка идейным революционером – членом Российской социал-демократической рабочей партии большевиков – с тысяча девятьсот седьмого года.

В революционном порыве, стараясь походить на своего первого учителя социалистических истин, Иосифа Каца, отбросил он никчемную часть отцовской фамилии и стал именоваться гордо, по-боевому – Василий Гуц. Вихри семнадцатого года закружили его, сделали комиссаром рабочей дивизии, но та была разгромлена в пух и прах, а целый полк ее, наплевав на его увещевания, с оружием и артиллерией перешел к Деникину. Чудом спасшийся Василий Гуц едва не попал под революционный трибунал. Помогли репутация старого большевика и потребность зарождающейся Красной Армии в надежных кадрах, полных пролетарской ненависти к угнетателям. Василий Гуц возглавил уездную, а затем и волостную Чрезвычайную комиссию и теперь высоко нес звание особоуполномоченного ГПУ.

В то утро высоко нести звание удавалось с большим трудом – оно давило на похмельную голову, клещами сжимало виски и колом стояло в горле. Едва ответив на приветствие спешащих по делам подчиненных, Василий Гуц прошествовал в кабинет, любовно поправил дорогой подарок московских товарищей – портрет Ильича, и, усевшись за стол, собрался работать с корреспонденцией. Разложив пакеты в три ряда, он стал тыкать в них пальцами, шепча под нос детскую считалку – решая, с какого начать. Это действие у руководителя волостного ГПУ стало своего рода ритуалом.

Палец остановился, Гуц перевернул конверт:

– Ого! Из Москвы! С самой что ни на есть Лубянки!