Ботвин: 39 лет, полный, блондин, голубые глаза, добродушное лицо, спортивная сине-зеленая куртка, сине-зеленые штаны с белой полосой, черные кроссовки.

Нейландс: 25 лет, высокий, худощавый, блондин, решительно-суровый, голубые глаза, острые черты лица, коричневый плащ.

Они открыли багажник. Там лежала Николаева: 22 года, смазливая блондинка, голубые глаза, короткая лисья шуба, высокие сапоги-ботфорты черной замши, рот залеплен белым пластырем, наручники.

Вытащили Николаеву из багажника. Она сучила ногами. Подвывала.

Нейландс достал нож. Разрезал шубу на спине. И на рукавах. Шуба упала на землю. Под шубой было красное платье. Нейландс разрезал его. Разрезал лифчик.

Средних размеров грудь. Маленькие соски.

Подвели к березе. Стали привязывать.

Николаева нутряно завопила. Забилась в их руках. Шея и лицо ее побагровели.

– Не туго. Чтоб дышала свободно. – Ботвин прижимал дергающиеся плечи к березе.

– Я туго не делаю. – Нейландс сосредоточенно работал.

Закончили. Ботвин достал из машины продолговатый белый футляр – холодильник. Открыл. Внутри лежал ледяной молот: аккуратная увесистая головка, деревянная рукоять, сыромятные ремешки.

Нейландс вынул из кармана рублевую монету:

– Орел.

– Решка, – примеривался к молоту Ботвин. Нейландс подбросил монету. Упала. Ребром в снег.

– Вот тебе, бабушка, и женский день! – засмеялся Ботвин. – Ну что, вторую?

– Ладно, – махнул рукой Нейландс. – Стучи.

Ботвин встал перед Николаевой.

– Значит, детка моя. Мы не грабители, не садисты. И даже не насильники. Расслабься и ничего не бойся.

Николаева скулила. Из глаз ее текли слезы. Вместе с тушью ресниц. Ботвин размахнулся:

– Гово-ри!

Молот ударил в грудину. Николаева крякнула нутром.

– Не то, детка, – покачал головой Ботвин. Размахнулся. Солнце сверкнуло на торце молота.

– Гово-ри!

Удар. Содрогание полуголого тела.

Ботвин и Нейландс прислушались.

Плечи и голова Николаевой мелко дрожали. Она быстро икала.

– Мимо кассы, – хмурился Нейландс.

– На все воля Света, Дор.

– Ты прав, Ыча.

В лесу перекликнулись две птицы. Ботвин медленно отвел в сторону молот:

– Детка… гово-ри!

Мощный удар сотряс Николаеву. Она потеряла сознание. Голова повисла. Длинные русые волосы накрыли грудь.

Ботвин и Нейландс слушали.

В посиневшей груди проснулся звук. Слабое хорканье. Раз. Другой. Третий.

– Говори сердцем! – замер Ботвин.

– Говори сердцем! – прошептал Нейландс. Звук оборвался.

– Было точно… подними голову. – Ботвин поднял молот.

– Сто процентов… – Нейландс зашел сзади березы. Приподнял голову Николаевой, прижал к шершавому холодному стволу. – Только – деликатно…

– Сделаем… – Ботвин размахнулся. – Гово-ри!

Молот врезался в грудину. Брызнули осколки льда.

Ботвин прильнул к груди. Нейландс выглянул из-за березы.

– Хор, хор, хор… – послышалось из грудины.

– Есть! – Ботвин отшвырнул молот. – Говори, сестричка, говори сердцем, разговаривай!

– Говори сердцем, говори сердцем, говори сердцем! – забормотал Нейландс. Стал суетливо рыться по карманам: – Где? Где? Куда… ну где?

– Погоди… – захлопал себя по карманам Ботвин.

– Тьфу, черт… в машине! В бардачке!

– Блядь…

Ботвин метнулся к «Волге». Поскользнулся на мокром снегу. Упал. На грязную бурую траву. Быстро подполз к машине. Открыл дверь. Выдернул из бардачка стетоскоп.

Звук не прерывался.

– Скорей! – выкрикнул Нейландс фальцетом.

– Зараза… – Ботвин подбежал. Грязной рукой протянул стетоскоп.

Нейландс сунул концы в уши. Прижал стетоскоп к фиолетовой грудине.

Оба замерли. Далеко пролетал самолет. Перекликались птицы. Солнце зашло за тучу.

В груди у Николаевой хоркало. Слабо. Равномерно.

– Ди… ро… аро… ара… – зашептал Нейландс.

– Не горячись! – выдохнул Ботвин.

– Ди… ди… ар. Диар. Диар. Диар! – облегченно выдохнул Нейландс. Скинул стетоскоп. Протянул Ботвину.

Тот неловко вставил в уши. Пухлая грязная рука прижала черный кругляшок к грудине.

– Ди… эр… ди… эро… диар. Диар. Диар. Диар.

– Диар! – кивал худощавой головой Нейландс.

– Диар, – улыбнулся Ботвин. Провел выпачканной в земле рукой по лицу. Засмеялся. – Диар!

– Диар! – Нейландс хлопнул его по плечу.

– Диар! – Ботвин ответно стукнул в грудь.

Они обнялись. Покачались. Оттолкнулись друг от друга.

Нейландс стал резать веревки. Ботвин кинул молот в футляр. Снял с себя куртку.

Освободили бесчувственную Николаеву от веревок. И от наручников. Завернули в куртку. Подняли. Понесли к машине.

– Молот не забудь, – сопел Ботвин. Уложили Николаеву на заднее сиденье.

Нейландс захватил футляр с молотом. Кинул в багажник.

Ботвин сел за руль. Завел мотор.

– Погоди. – Нейландс шагнул к березе. Расстегнул брюки. Расставил ноги. Николаева слабо застонала.

– Очнулась. Диар! – улыбнулся Нейландс.

Струя мочи ударила в березовый ствол.

Вор

Николаева проснулась от прикосновения.

Кто-то голый и теплый прижимался к ней.

Она открыла глаза: белый потолок, матовый плафон, край окна за полупрозрачной белой занавеской, курчавые светлые волосы. Запах. «After shave lotion». Мужское ухо с приросшей к щеке мочкой. Мужская щека. Хорошо выбритая.

Николаева зашевелилась. Скосила глаза вниз: край простыни. Под простыней ее голое тело. Громадный синяк на груди. Ее ноги. Смуглое мускулистое мужское тело. Прижимается. Обвивает ее руками. Поворачивает ее на бок. С силой прижимается своей грудью к ее груди.

– Послушайте… – хрипло произнесла она. – Я не люблю, когда так делают…

И вдруг оцепенела. Тело ее содрогнулось. Глаза полуприкрылись. Закатились по веки. Мужчина тоже замер. Вздрогнул, дернул головой. И оцепенел, прижавшись.

Прошло 37 минут.

Рот мужчины открылся. Из него раздался слабый хриплый стон. Мужчина пошевелился. Разжал руки. Повернулся. Скатился с кровати на пол. Бессильно вытянулся. Всхлипнул. Тяжело задышал.

Николаева вздрогнула. Засучила ногами. Села. Вскрикнула. Прижала руки к груди. Открыла глаза. Лицо ее было пунцовым. Из открытого рта вытекла слюна. Николаева всхлипнула и заплакала. Плечи ее вздрагивали. Ноги ерзали на простыне.

Мужчина со стоном выдохнул. Сел. Посмотрел на Николаеву.

Она плакала, бессильно вздрагивая.

– Хочешь соку? – тихо спросил мужчина.

Она не ответила. Испуганно взглянула на него.

Мужчина встал: 34 года, стройный мускулистый блондин, лицо тонкое, красивое, чувственное, большие голубые глаза.

Он обошел кровать. Взял с тумбочки бутылку минеральной воды. Открыл. Стал наливать в стакан.

Николаева смотрела на него: смугловатое тело, золотистые волосы на ногах и груди.

Мужчина поймал ее взгляд. Улыбнулся:

– Здравствуй, Диар.

Она молчала. Он отпил из стакана. Она разлепила пунцовые, налившиеся кровью губы:

– Пить…

Он сел к ней на кровать. Обнял. Приставил стакан к ее губам. Она стала жадно пить. Зубы стучали о стекло.

Выпила все. Со стоном выдохнула:

– Еще.

Он встал. Наполнил стакан до краев. Поднес ей. Она залпом осушила стакан.

– Диар… – Он провел рукой по ее волосам.

– Я… Аля, – произнесла она. Вытерла слезы простыней.

– Ты Аля для обычных людей. А для проснувшихся ты Диар.

– Диар?

– Диар, – тепло смотрел он.

Она вдруг закашляла. Схватилась за грудь.

– Осторожней. – Он держал ее за потные плечи.

– Ой… больно… – застонала она.

Мужчина вынул из тумбочки полотенце. Положил ей на плечи. Стал осторожно вытирать ее. Она посмотрела на свой кровоподтек, захныкала:

– Ой… ну… зачем же так….

– Это пройдет. Просто синяк. Но кость цела.

– Господи… а это… что ты делал-то такое… господи… ну на хуя же так? А? На хуя же так вот делать? – Она затрясла головой. Поджала колени к подбородку.

Он обнял ее за плечи:

– Я Вор.

– Чего? – непонимающе смотрела она. – В законе?

– Ты не поняла, Диар. Я не вор, а Вор.

– Обычный?

– Нет, – засмеялся он. – Вэ, о, эр – три буквы. Это мое имя. Воровством я никогда не занимался.

– Да? – Она рассеянно осмотрелась. – Это что? Гостиница?

– Не совсем. – Он прижался к ее спине. – Что-то вроде санатория.

– Для кого?

– Для братьев. И сестер.

– Для каких?

– Для таких, как ты.

– Как я? – Она вытерла губы о колени. – Значит, я – сестра?

– Сестра.

– Чья?

– Моя.

– Твоя? – Губы ее задрожали, искривились.

– Моя. И не только моя. У тебя теперь много братьев.

– Бра… тьев? – всхлипнула она. Схватила его руку. И вдруг закричала в голос – надрывно и протяжно. Крик перешел в рыдание.

Он обнял ее, прижал к себе. Николаева рыдала, уткнувшись в его мускулистую грудь. Он стал укачивать ее, как ребенка:

– Все хорошо.

– Зачем… еще… зачем… оооо! – рыдала она.

– Все, все теперь у тебя будет хорошо.

– Оооо!!! Как это… ой, что ж ты наделал-то… господи…

Постепенно она успокоилась.

– Тебе надо отдохнуть, – сказал он. – Сколько тебе лет?

– Двадцать два… – всхлипнула она.

– Все эти годы ты спала. А теперь проснулась. Это очень сильное потрясение. Оно не только радует. Но и пугает. Тебе нужно время, чтобы привыкнуть к нему.

Она кивнула. Всхлипнула:

– А… есть… платок?

Он протянул ей салфетку. Она шумно высморкалась, скомкала, кинула на пол.

– Господи… обревелась вся…

– Ты можешь принять ванну. Тебе помогут привести себя в порядок.

– Ага… – пугливо покосилась она на окно. – А где…

– Ванная? Сейчас тебя проводят.

Николаева рассеянно кивнула. Покосилась на лилию в вазе. На окно. Снова на лилию. Набрала побольше воздуха. Вскочила с кровати. Кинулась к двери. Вор сидел неподвижно. Она рывком распахнула дверь. Вылетела в коридор. Побежала. Врезалась в медсестру. Та курила возле высокой латунной пепельницы. Медсестра голубоглазо улыбнулась Николаевой:

– Доброе утро, Диар.

Николаева кинулась к выходу. Голые ступни ее шлепали по новому широкому паркету коридора. Добежала до стеклянных дверей. Толкнула первую. Выскочила в тамбур. Толкнула вторую. Побежала по мокрому асфальту.

Врач смотрел на нее сквозь стекло. Скрестил руки на груди. Улыбался.

Блондинистый шофер в припаркованном серебристом «БМВ» проводил долгим взглядом. Ел яблоко.

Голая Николаева бежала по Воробьевым горам. Вокруг стояли голые деревья. Лежал грязный снег.

Она быстро устала. Остановилась. Присела на корточки. Посидела немного, тяжело дыша. Встала. Потрогала грудину. Поморщилась:

– Суки…

Пошла. Босые ноги шлепали по лужам.

Впереди показалась большая дорога. Ездили редкие машины. Дул мокрый весенний ветер. Николаева ступила на дорогу. И тут же почувствовала сильный холод. Задрожала. Обняла себя руками.

Проехала машина. Пожилой водитель улыбнулся Николаевой.

Она подняла руку. Проехал «Фольксваген». Водитель и пассажир открыли окна. Выглянули. Засвистели.

– Козлы… – пробормотала Николаева. Зубы ее стучали.

Показались «Жигули». Остановились.

– Ты что, моржиха? – Водитель открыл дверь: 40 лет, бородатый, очкастый, с большой серебряной серьгой и черно-желтым платком на голове. – Лед же уже сошел!

– Слу…шай… отвези… ме…ня… ограбили… – стучала зубами Николаева.

– Ограбили? – Он заметил большой синяк у нее между грудей. – Били?

– Отпиз…дили… суки…

– Садись.

Она залезла на сиденье. Закрыла дверь.

– Ой, бля… холодина…

Водитель снял с себя легкую белую куртку. Накинул на плечи Николаевой.

– Ну, чего, в милицию?

– Ты что… – морщилась она. Куталась в куртку. Тряслась: – С эти… ми козлами… дел не имею… отвези домой. Я заплачу.

– Куда?

– Строгино.

– Строгино… – озабоченно выдохнул он. – Мне на работу надо.