Эпилог

Непостижимая гибель Пужатого поразила всех обитателей квартиры. Кобот целыми днями приставал к Максиму и Федору – верят ли они, что это не он убил Пужатого. Хотелось верить, хотя вроде больше некому. Но не мог же убить Кобот, сроду не державший в руках никакого оружия, да и вообще…

Илью не забрали; почему – неизвестно, не забрали, и все. Замяли. Петр, ученик Максима, и совсем, кажется, решил, что его разыгрывают, – называл Илью Давидовича «Наш Ринальдо Ринальдини» и сочинил про него стишок:

Кобот бренчит кандалами. Ведут по этапу его. Он утром, не мывшись, в пижаме Соседа убил своего… Про вольную жизнь вспоминая, Идет он, судьбину кляня, Идет он в слезах и хромает, Идет, кандалами звеня.

Недолго Петр веселился – прослушав стишок, Максим всадил ему затрещину и сказал:

– И ты доиграться хочешь, жопа?

Гости
(разговор)

Комната Петра, ученика Максима. Большой стол, шкаф, наполненный книгами, – ничего книги, но отвратительно затрепаны, а многие с библиотечными штампами. Полуразобранный магнитофон. Всякие вещи. Под кроватью вместо одной из ножек лежит стопа журналов и книг, а ножка валяется тут же, рядом. В комнате относительно чисто, на столе стоят три бутылки портвейна, хлеб – видно, что Петр ждет гостей.

Петр с книгой сидит за столом. Смотрит на часы, затем берет со стола бутылку, открывает, наливает полстакана, медленно пьет. Слышен звонок. Петр быстро допивает налитое, наливает еще столько же и тоже выпивает, очевидно для храбрости. Слышно, что в коридоре открывается входная дверь.

Петр (поперхнувшись, кричит). Это ко мне!

Убегает. Возвращается с гостями. Это Василий, ученик Федора; Алексей Житой, крепкий парень; Мотин, непризнанный художник; Вовик, весь слабый, только челюсти крепкие от частого стыдливого сжимания; Самойлов.

Житой. Смотри, он уже начал! Мужики, давай по штрафной! (Достает из своего портфеля две бутылки портвейна, более дешевого, нежели стоящий на столе.)

Василий. Погоди, дай закусь какую-нибудь сделаем. Я не жрал с утра.

Житой. Ой, вот до чего я это не люблю, когда начинают туда-сюда… Вовик, колбаса у тебя есть?

Вовик достает из сумки с надписью «Демис Руссос» колбасу и две бутылки вермута, разумеется не итальянского.

Петр. А какого ты ляда вермут покупаешь, когда в магазине портвейн есть?

Вовик. Не хватило на два портвейна.

Петр. Я этой травиловкой себе желудок испортил.

Петр раскладывает колбасу, хлеб, приносит с кухни вареную картошку. Василий достает из шкафа стопари. Все садятся, один Самойлов стоит, засунув руки в карманы, и с ироническим видом смотрит на центр стола. Житой разливает портвейн. Все со словами «ну ладно», «ну давай» выпивают и закусывают; Самойлов вертит в руках стопарь, насмешливо разглядывая его.

Василий. Садись, чего ты стоишь, как Медный всадник.

Самойлов садится, снисходительно улыбаясь.

Житой. Давайте сразу еще по одной, чтоб почувствовать.

Разливает. Почти все выпивают. Василий пьет залпом, как это обычно делает Федор, Петр же, напротив, отопьет, поставит и снова отопьет, как Максим.

Василий (Мотину). Чего ты? Не напрягайся, расслабься.

Мотин. Да ну на фиг… Я после работы этой вообще ничего делать не могу. А удивляются, что мы пьем… Мало еще пьем!

Житой. Верно! (Разливает еще по одной.)

Василий. То, что мы пьем, есть выражение философского бешенства.

Самойлов. Потому и пьем, что, пока пьяные, похмелье не так мучает.

Мотин. Я после этой работы вымотан совершенно, куда там еще картины писать – уже год не могу. Возьму кисть в руку, а краски выдавливать неохота, такая тоска берет – что я за час, измотанный, нарисую?

Вовик. А в воскресенье?

Мотин (в сильном раздражении). А восстанавливать рабочую силу надо в воскресенье? Впереди неделю пахать, как Карло! А в квартире убраться? А с сыном погулять надо? В магазин – надо?

Петр. Каждый живет так, как того за…

Мотин (перебивает). Вон Андрей Белый пишет, что, мол, Блок, хотя и не был с ним в приятельских отношениях, прислал тысячу рублей, и он мог полгода без нужды заниматься антропософией. Антропософией, а? Вот, гады, жили! (Залпом выпивает.) Да избавьте меня на полгода от этой каторги, я вам такую антропософию покажу!..

Житой. А вот эти ваши, как их… Максим с Федором – вроде не работают, а, Петр?

Петр. Не работают.

Мотин (зло). Как так?

Петр. Да вот так… как-то.

Вовик. Давно?

Петр. Не знаю даже… Василий, ты не знаешь?

Василий мотает головой.

Самойлов. А чем они занимаются?

Мотин. Да ничем! Пьют! Какого лешего вы с ними возитесь – не понимаю. Алкаши натуральные.

Житой. Это все ладно, а вот давайте выпьем! (Разливает.)

Мотин. Это что за колбаса?

Вовик. «Докторская».

Василий. Нет, с Максимом и Федором не так просто…

Мотин (перебивает). Да ладно… Видал я ваших Максима и Федора, хватит. Алконавты натуральные.

Житой. Слушайте, а что там, я слышал, убили кого-то?

В это время Самойлов включает магнитофон. Слышен плохо записанный «Караван» Эллингтона.

Мотин. Выруби!

Самойлов. А может, поставим чего-нибудь? Петр, у тебя Битлы есть?

Петр. Нет, сейчас нет. Пусть это будет, убавь звук.

Самойлов. А это что?

Житой (Вовику). Ты будешь допивать или нет? Видишь, все тебя ждем!

Петр. Эллингтон.

Житой. Ну, я вермут открываю. Вы как?

Василий. Давай.

Самойлов. Нет, не надо Эллингтона.

Василий. Оставь Эллингтона, говорю!

Житой разливает.

Вовик. Так кого убили-то?

Петр (взглянув на Василия). Сосед там у них был, у Максима с Федором, милиционер. Его и убили.

Житой. Кто?

Петр. Неизвестно.

Житой. Как? Не нашли? Его где убили?

Петр (с неохотой). Да там убили, дома.

Житой. Во дали! А кто там еще живет в квартире?

Петр. Да один там… Кобот.

Житой. Может, он и убил? Где там этого милиционера убили? Чем?

Петр. Застрелили… В комнате этого самого Кобота.

Житой. А Кобота забрали?

Петр. Нет.

Житой. Тут надо выпить. (Разливает.)

Василий. Да нет, так просто не рассказать. Мы с Петром этого милиционера и не знали, я видел пару раз на кухне. Ну ясно, что это такой человек, считающий себя вправе судить другого. Такие как раз приманка для дьявола – не он убьет, так его убьют. Просто рано или поздно нужно быть заранее готовым… как стихийное бедствие. То есть не в том дело, что он просто подвернулся…

Самойлов. Да кто убил-то?

Василий. В том-то и дело, что вроде Кобот, а вроде и нет. Просто Кобот на какое-то время полностью подчинился от страха силам зла, стал их совершенным проводником.

Житой. Не понял.

Василий. Ну, так было, что милиционер в чем-то подозревал Кобота – допытывал, допытывал…

Житой. И Кобот его, значит…

Василий. Нет. Как бы это объяснить… ну вот знаешь, если человеку каждый день говорить, что он свинья, то он действительно станет свиньей. Просто сам в это поверит. Есть такой догмат в ламаизме, что мир – не реальность, а совокупность представлений о мире, то есть если все люди закроют глаза и представят себе небо не голубым, а, например, красным – оно действительно станет красным.

Самойлов иронически все оглядывает, подняв одну бровь выше другой. Житой мается.

Мотин. Слушайте, а может быть, хватит, а?

Василий. Сейчас. Так вот, Пужатый был до того уверен, что Кобот – преступник, так его замотал, что Кобот совсем запутался и поверил.

Житой. И кокнул?

Василий. Да нет же! Не совсем… Просто Пужатый выдумал, создал беса, который его же и убил.

Самойлов.

 
У попа была собака,
Поп ее любил.
Она съела кусок мяса.
Поп ее убил.
 

Василий с тоской дергает плечами. Пьет.

Вовик. А это тоже Эллингтон?

Петр кивает.

Василий. Кобот не убивал! Он, может, вообще спал в это время; но каждая злая мысль – это бес, который…

Петр (перебивает). Не в том дело, Василий. Я сначала совсем не поверил, что Пужатого убили, тем более что Кобот убил, написал стишок…

Василий. Ну?

Петр. А Максим мне сказал – я точно запомнил – «И ты доиграться хочешь?»

Житой. А пока выпьем! (Разливает.)

Петр. Понимаешь, что он этим хотел сказать? Что такой человек, как Кобот, именно простой, без всякого отличия человек, мещанин – к такому-то как раз лучше не подступать, с таким шутки плохи, у такого неведомые ресурсы. Именно такие, незаметные, и определяют твою судьбу – не ты ли, Мотин, жаловался?

Мотин. Слушай, хватит…

Петр. Максим так и сказал – мол, оставь его, доиграешься.

Самойлов. Я не понимаю, что это ты так ссылаешься на этого Максима, будто на учителя?

Мотин. Как дети малые – что Петр, что Василий! Носятся как с писаной торбой с этими алкашами, носятся…

Петр. Но они действительно нам что-то… кое-чему научили…

Самойлов. Чему?

Петр. Так конкретно трудно сказать. Ну, ты читал о дзене?

Мотин. Знаю. Я же тебе «Введение в дзен-буддизм» давал!

Петр. А ты не находишь, что Максим и Федор часто себя ведут как бы…

Мотин. По дзену?

Все, даже не слыхавшие о дзен-буддизме, смеются. Василий улыбается.

Петр. А что?

Житой. А то, что пора нам выпить! (Разливает.)

Мотин (Самойлову). Сделай погромче. Или это тоже Эллингтон?

Петр. Да. Нет, не делай громче, погоди. Я такой случай расскажу. У дома, где Максим с Федором живут, лежит пень такой круглый, и Федор, проходя мимо, каждый раз говорил: «Во! Калабаха!» Я однажды ему: «Что ты всякий раз это говоришь? Я давно знаю, что это калабаха». И тогда Максим – он с нами шел – показывает мне кулак и говорит: «А это видал?»

Все смеются.

Мотин. Все?

Петр. Да, все.

Всеобщий смех.

Мотин (разводит руками с уважительной гримасой). Да, это не для слабонервных…

Петр. А чего ржать?

Смех, было утихший, усиливается.

Эх!..

Житой. Ну, я так скажу: год не пей, а тут сам Бог велел! (Разливает.)

Петр. Так что, по-вашему, хотел сказать Максим этой фразой? Перестаньте ржать, дослушайте! Он хотел сказать, что, хотя я много раз, к примеру, видел кулак Максима, он может явиться совсем в другом качестве, да каждый раз и является. Так и каждый предмет в мире, каждое явление, сколь бы ни было оно привычно, должно приковывать наше внимание неослабно; ведь все может измениться, все меняется – а мы в плену догматизма. Это внимание ко всему и выражал Федор, так навязчиво, на первый взгляд, обращающий внимание на калабаху. Он вновь и вновь постигал ее.

Пауза.

Самойлов. Это, что называется, высосано из пальца.

Вовик. Нет, это все, конечно, интересно, но вряд ли Максим это имел в виду, когда показывал кулак.

Василий. Каждому свое. То есть каждый понимает, как ему дано.

Мотин (зло). Ой-ой-ой!

Петр. Да, но не в этом дело. Что значит – не имел в виду? Максим и Федор, конечно, все делают интуитивно…

Мотин. Прошу, хватит!

Вовик. Нет, дай досказать-то!

Петр…но они тоже все-таки понимают, что делают. Вот другой случай. Я заметил однажды, что Федор, отстояв очередь у ларька, пиво не берет, а отходит.

Житой (пораженный). Зачем?

Петр. Вот и я спросил: зачем? Тем более что потом Федор снова встает в очередь. И тогда Федор мне ответил: «Чтобы творение осталось в вечности, не нужно доводить его до конца».

Ухмылки.

Самойлов. Ну, это вообще идиотизм.

Житой. Я что-то не врубился. Давайте выпьем! (Разливает.)

Петр. Ну, эту фразу – «чтобы творение осталось в вечности, не нужно доводить его до конца» – я ему сам когда-то говорил. Известный принцип, восточный. В Китае, например, когда строили даже императорский дворец, один угол оставляли недостроенным. Так и здесь. Федор, прямо говоря, человек не очень умный, не слишком большой – где ему исполнить этот принцип? Только так, на таком уровне. Он дает понять, что и в мелочах необходимы высокие принципы. Это самое трудное… Конечно, здесь оно выглядит юмористически, но этим тем более очевидно. Можно сказать, что он совсем неправильно этот принцип применил, – одно дело не довести творение до конца, прервать где-то вблизи совершенства, а другое дело – вообще его не начать, остановиться на подготовительном этапе – стоянии в очереди. Этим он просто иронизирует надо мной, говорит, что не за всякий принцип и не всегда следует хвататься. А еще это было сделано затем, чтобы посмотреть, как на это будут реагировать такие ослы, как вы, которые только ржать и умеют!

Самойлов. Ну брось, брось, чего ты разозлился.

Мотин. А какого хрена выколпачиваться-то весь вечер? Может, хватит?

Вовик. Да что вы… Ладно…

Житой. Ребята, бросьте! Вовик, ты допьешь когда-нибудь?!

Василий. Вовик, тебе уже хватит, по-моему.

Мотин. Эй, Самойлов! Пленка кончилась давно! Ставь на другую сторону.

Самойлов. А что там?

Петр. Эллингтон.

Самойлов. А другое что-нибудь есть?

Василий. Да ставь Эллингтона, фиг с ним! (Мотину.) Ну, как у тебя с работой?

Мотин. Пошел ты в задницу со своей работой.

Вовик. Нет, а интересно, этот Федор…

Житой. Петр! Ты куда стопку дел? А, дай-ка, вон она у магнитофона.

Самойлов ставит пленку на другую сторону и увеличивает громкость. Все вынуждены говорить повышенными голосами.

Петр (как бы про себя). Вы не понимаете простой вещи. Как Шестов отлично сказал про это: человечество помешалось на идее разумного понимания. Вот Максим и Федор… ну, между нами, люди глупые…

Мотин (саркастически). Да не может быть!

Петр…и ничуть не более необыкновенные, чем мы. Но, как ни странно, они выбрались из этого мира невыносимой обыденщины… как бы с черного хода. И вот…

Василий. Петр, ты заткнись, пока не поздно.

Самойлов. Вовик, передай там колбасу, если осталась.

Житой. Ну и колбаса сегодня. Я прямо не знаю, что такое. Ел бы да ел!

Василий. Сам ты, Петр, хоть и лотофаг, помешался на идее разумного понимания. Хреновый дзен-буддизм получается, если его так размусолить можно.

Петр. А ты попробуй объясни про Максима!

Василий. Ты, видно, просто пьян. А Максим и Федор – неизвестные герои, необъяснимые.

Житой. Мать честная! Да мы же еще портвейн не допили!!! Василий, у тебя еще бутылка оставалась!

Василий. Точно! Возьми там, в полиэтиленовом мешке.

Самойлов. Петр, куда бы Вовика девать?

Петр. Вон у меня под кроватью спальный мешок. Положи его у окна.

Мотин. Еще бы тут не отрубиться, когда весь вечер тебе мозги дрочат про этих Максима и Федора. Я удивляюсь, как это мы все не отрубились. Если бы хоть путем рассказать мог, а то танки какие-то, коаны. А что такое «Моногатари»?

Житой. Эх, ребята! Давайте выпьем наконец спокойно! (Разливает.)

Самойлов. Во, тихо! Это Маккартни?

Петр. Да, вроде.

Самойлов. Тихо! Давай послушаем.

Прослушивают пленку до конца, притопывая ногами. Самойлов подпевает.

Мотин. Давай еще чего-нибудь… Таня Иванова у тебя есть?

Петр. Нет.

Житой. Эх, жаль! Вот под нее пить, я вам скажу…

Василий. Под нее только водку.