Шаг за шагом колонна медленно продвигалась вперед.

Офицер натянул удила и, зло оскалив зубы и скверно выругавшись, отступил к шеренге солдат.

– Ну вот, давно бы так! – победно хохотнул кто-то. – Пошли, братцы!

В этот миг полковник взмахнул саблей и грянул нестройный залп. Из стволов винтовок вырвались синие дымки. Пронзительно и жутко взвизгнули пули. И тут же – крики и стоны в рядах рабочих. Несколько человек в первых рядах, словно подкошенные, рухнули на заснеженную мостовую.

Отец Георгий с ужасом увидел, как, не выпуская иконы из рук, медленно оседает на снег кузнец Филиппов. Он упал навзничь, широко раскинув руки, а на груди его медленно расплывалось пятно крови, алой струйкой стекая на оледенелую брусчатку мостовой. И еще живые удивленные глаза его устремились в серое январское небо.

– Как же это?.. Зачем?! – пробормотал отец Георгий.

Какая-то женщина склонилась перед кузнецом на колени, приподняла его голову. Но в глазах Филиппова уже нет жизни. Она подняла с мостовой икону, обтерла платком с нее кровь и отчаянно встала рядом со священником.

Толпа рабочих замерла оцепенело, казалось, не веря в то, что произошло.

А тем временем офицер снова взмахнул саблей. И снова раздался залп.

Потом другой… третий…

Люди падали и падали в снег. Передние ряды в панике ринулись назад, сбивая с ног, сминая тех, кто стоял за их спинами. Началась давка. Крики… Стоны…

Вот и Васильев, охнув, упал в снег, так и не выпустив из рук простреленного пулей царского портрета.

Рядом с ним, сраженные пулями, распростерлись тела Марии и ее маленькой Полинки. А над ними, в отчаянии обхватив голову руками, упал на колени Илья.

Залп следовал за залпом. Пороховой дым окутал все вокруг, накрыл лежащих на земле людей. Отовсюду слышались стоны и крики о помощи.

Отец Георгий смотрел, как рассыпается толпа, как продолжают падать убитые и ползут, оставляя за собой страшный кровавый след, раненые…

– Господи! Что же это? За что?! Это же конец… Конец всему…

Но это был еще не конец. Шеренга солдат расступилась, и в образовавшийся просвет ринулась конница. Гренадеры с гиканьем и свистом – сабли наголо! – врезались в разбегающуюся толпу. Они остервенело, не разбирая, рубили направо и налево – по головам, по плечам и спинам – стариков, женщин, детей. Рубили так, словно это не свои, родные русские люди, а заклятые враги, угрожающие отечеству. А люди кричали, стонали, умирали, падая под копыта лошадей…

Отец Георгий в оцепенении стоял посреди этого кошмара, среди окровавленных тел, не замечая, что продолжают свистеть пули, что правый рукав его рясы почернел от крови. Коварная пуля – царская милость – достала и его.

Он увидел, как офицер поднял руку с револьвером, прицелился, прозвучал выстрел, и совсем рядом с его головой просвистела пуля. Однако он не двинулся с места. Он хотел умереть здесь вместе с теми, кто сейчас лежал без признаков жизни у его ног.

Но офицер не успел сделать второго выстрела. Кто-то дернул отца Георгия за рукав, с силой увлек в близкий переулок. Это был Пинхус Рутенберг, инженер с Путиловского завода.

«Как он здесь оказался? – ненадолго мелькнула мысль. Мелькнула и исчезла. – Какое это имеет значение!..»

– Бежим, бежим скорее отсюда! Здесь смерть… Смерть! – на бегу повторял Рутенберг.

– А как же они, те, кто остался там? Я должен быть с ними и вместе с ними умереть! – выдернул свою руку Гапон.

– Это глупо! – возразил Рутенберг. – Вы должны жить и отомстить за тех, кто лежит теперь на мостовой, кто пал от рук этих палачей!

Их тут же окружили выбежавшие из-под обстрела рабочие.

– Да, да, он прав, вы не должны умереть! Мы вас никуда не отпустим!

– Но как они могли стрелять в своих, в безоружных, мирных людей!

– Это он их послал!

– Он же наш царь, наш отец!

– Кровавый он и есть кровавый!

– А тебе, отец Георгий, до поры прятаться надо. Снимай-ка ты свою рясу. Вот… Поддевку мою одень…

– Да ведь ты, кажись, ранен!..

– Ерунда! – отмахнулся отец Георгий. – Чуть зацепило. Я и не заметил.

Кто-то снял с себя и накинул ему на плечи пальто. Кто-то шапку отдал.

– Надвинь-ка пониже на лоб да ворот подними… Вот так. Чтоб эти ироды тебя не признали. А то ведь тебя теперь будут искать по всему Питеру, а найдут – вмиг упрячут в Петропавловку.

Но отец Георгий все еще никак не мог прийти в себя. Машинально повинуясь действиям рабочих, он все повторял:

– Я знаю, знаю, вы будете отомщены!..

Если властью, данной Богом, монарх служит дьяволу, то монархия обречена лететь в преисподнюю…

Манифестанты были расстреляны и на других направлениях.

Однако, несмотря на вооруженные кордоны солдат и казаков, на безжалостный разгон и расстрелы демонстрантов, тысячи рабочих со всех концов Петербурга продолжали упорно продираться к центру города, к Дворцовой площади.

– Царя! Царя! – теперь уже неистово, остервенело неслось по толпе.

– Трусы! Японцы вас бьют, так вы на своих решили отыграться, расстреливаете безоружных!..

Внезапно эскадрон кавалергардского полка бросился на толпу. Солдаты рубили людей саблями, избивали нагайками. Один за другим десятки людей замертво падали на залитый кровью снег.

Отец Георгий был полностью оглушен случившимся. Он бежал вместе со всеми – увлекавшим его куда-то Рутенбергом и пятью рабочими, его добровольными охранниками. По пути им то и дело попадались разбегающиеся от расправы люди. Одни обгоняли их, другие бежали навстречу. Но никто не узнавал отца Георгия, длинные волосы которого скрывал поднятый воротник пальто, а низко на глаза был надвинут меховой треух.

– Куда мы бежим? – наконец спросил отец Георгий.

– В надежное место, – прошептал ему на ухо Рутенберг так, чтобы никто из сопровождавших их рабочих не мог его услышать. – Да мы уж почти на месте. Надо бы их отпустить, – кивнул он в сторону добровольных телохранителей, – а то мало ли что… Ведь мы их совсем не знаем.

– Да не предадут они. Это ж наши, путиловские, – возразил отец Георгий, но спорить не стал.

Он остановился, пожал каждому руку.

– Спасибо, братья. Дальше уж мы сами доберемся. А на прощанье скажу: знайте, наша борьба не закончена, она только начинается. Не мы первые начали… Что ж, царь отказался от нас. Так и мы теперь отказываемся от него!

Наконец они добрались до своей цели. Остановившись у подъезда одного из домов, прежде чем открыть дверь, Рутенберг опасливо огляделся по сторонам. Не заметив ничего подозрительного, подтолкнул своего подопечного в глубину подъезда. По гулкой чугунной лестнице они поднялись на второй этаж, и Рутенберг дернул цепочку звонка на одной из дверей. За ней послышались осторожные шаги, звякнули ключи, и на пороге появился крепкого телосложения детина. Он явно был хорошо знаком с Рутенбергом, но на отца Георгия уставился подозрительно.

– А… Пинхус Моисеевич!.. – протянул он Рутенбергу руку. – А кого это вы с собой привели? Что-то лица не припомню…

– Это отец Георгий. Георгий Апполонович Гапон-Новых, идейный вдохновитель «Собрания русских фабрично-заводских рабочих», организовавший и возглавивший нынешнее шествие рабочих…

– Отец Георгий! Неужели это вы!.. – ахнул детина, сразу потеплев в лице. – Так проходите, проходите же скорее! – и отступил, приглашая их войти.

Закрыв за пришедшими дверь, он помог им раздеться, все время приговаривая:

– Ах, беда! Ах, беда!.. Как же это, а?

– Тимофей! Кто там пришел? – послышался из комнаты мужской голос.

Вместо ответа человек, открывший им дверь, подтолкнул пришедших в гостиную.

Отец Георгий вошел первым. Его знобило. То ли от давней простуды, то ли с мороза, то ли от пережитых событий дня.

Не вставая со своего места за письменным столом, видимо, только что оторвавшись от исписанного листа бумаги, с «вечным» пером в руке, к ним обернулся человек с густой гривой откинутых назад волос, широким лбом и богатыми усами.

– Неужели отец Георгий? Герой дня! – вдруг воскликнул хозяин квартиры. Порывисто вскочив со своего кресла и широко раскинув руки, он шагнул навстречу неожиданным гостям.

– Слава богу, живой! А с рукой-то что?..

Отец Георгий тоже узнал так радушно встретившего его человека. Это был Алексей Максимович Пешков, известный писатель, подписывающий свои произведения псевдонимом Максим Горький. Отец Георгий, конечно, читал его романы и повести, которыми зачитывался в то время весь Петербург. Пешков писал ярко, убедительно, со знанием жизни и пониманием души русского человека. Отец Георгий знал, что и сам Пешков был не из графьев, вышел из народа и на собственной шкуре, во время своих многолетних скитаний по России, испытал все тяготы и лишения простых людей.

– Алексей Максимович… Прости, что я живой!.. – только и произнес он, едва сдерживая слезы.

– Нет, нет, что вы, батюшка! – обнял его Горький. – Вы сделали все, что могли, и вы теперь особенно нужны рабочим и нам всем. Вина за то, что произошло, лежит на Николашке и его прихвостнях министрах. Страшная, неискупимая вина!

И не надо отчаиваться, мы еще покажем им неодолимую силу русского духа! – При этих словах он погрозил своим крепким кулаком кому-то за окном. – Я ведь тоже был вместе с рабочими у Троицкого моста. Все видел, все перестрадал вместе с ними и все понял. Хватит просить милостыню!..

Да что это я! Вы же пришли совсем холодные и голодные, так что перво-наперво надо отогреться, подкрепить силы. А ну-ка, Федор, для начала обработай рану батюшке, перевяжи, а потом приготовь перекусить чего-нибудь горяченького! И по лафитничку «Смирновской» не забудь налить – это им сейчас будет очень кстати… А я, вы уж извините великодушно, пока допишу то, что начал по следам этих мерзких событий.

Они не стали возражать, а когда, перекусив, вернулись, застали Горького стоящим у окна с листами только что исписанной бумаги и что-то бормочущим себе под нос.

– Ага, пришли! Ну, тогда послушайте, что у меня получилось.

И начал читать.

Это было обращение к российскому обществу, в котором он писал, что расстрел мирной демонстрации – преступление царизма и что пролитая 9 января кровь взывает к отмщению.

Вскоре Рутенберг откланялся и ушел.

– Встретимся вечером, – коротко бросил он Горькому уже в дверях.

А отец Георгий остался. Идти ему было некуда. Дома наверняка его уже поджидала полиция.

– Теперь, – взяв его за плечо, мягко, но властно произнес Алексей Максимович, – вам непременно надо хоть пару часиков отдохнуть. Вечером вместе поедем на Невский. Там в Вольно-экономическом обществе намечено собрание либеральной интеллигенции. Я тоже обещал там быть. И вам непременно надо выступить со своим словом. Только, конечно, инкогнито. Признаться, народец там хлипкий, мятущийся, ненадежный. Да что с них взять – либералы! Но и они теперь могут быть нам полезны. И Рутенберг тоже придет… Кстати, давно вы с ним знакомы?

– Да нет, с месяц назад появился в «Собрании». Рабочие его поначалу не приняли, не нашего, говорят, поля ягода. Зачем он нам? Но я их уговорил. Пусть, говорю, приходит, с нас не убудет, хоть он и не из рабочих.

– Не знаю… Мне он что-то не по душе. Верно говорили рабочие, у них чутье, не нашей он крови. И вообще… себе на уме… Ну да ладно, время покажет… Так, я говорю, идите вздремните чуток…

Но уснуть отец Георгий так и не смог. Долго лежал и глядел в потолок, перед глазами вновь проносились леденящие кровь картины минувшего дня. В груди клокотала ненависть и боль, а в голове уже роились мысли о том, что же теперь делать, как жить дальше после того, что произошло. Так пролежав около часа, наконец не выдержал и встал. Осторожно ступая, чтобы никого не тревожить, подошел к старенькому бюро у окна, отыскал лист бумаги, карандаш и начал писать.

«Родные товарищи-рабочие! Итак, у нас больше нет царя! Неповинная кровь легла между ним и народом. Да здравствует же начало народной борьбы за свободу! Благословляю вас всех…»

Прочитав написанное, отец Георгий задумался, почему-то вдруг вспомнилось далекое прошлое.

Он заканчивал учебу в Полтавской духовной семинарии, когда судьба свела его с замечательной девушкой. Звали ее Любонька. Очень скоро они полюбили друг друга. Сыграли свадьбу, и вскорости новоиспеченный священник приступил к службе в церкви Всех Святых. Так Георгий Аполлонович стал отцом Георгием.

Постижению глубин православного христианского вероучения, молитвам, служению прихожанам церкви он отдавался всецело и неистово.

– Ты знаешь, Любонька, – не раз говорил он жене, – здесь я понял свое предназначение, оно в беззаветном служении Богу и людям, тем убогим и сирым, кому уже не от кого ждать помощи.

Эти годы, наверно, были самыми счастливыми и безмятежными в его жизни. Жена понимала его как никто другой и во всех его начинаниях помогала, как только могла. И это сплачивало их, давало возможность их любви материализоваться в конкретных делах, разгораться еще сильней.

Очень скоро у них родилась дочь, милая черноволосая девчушка, вся в отца. Назвали ее Машенькой – Марией. Она росла здоровой и спокойной девочкой. А через два года на свет появился и сын Алеша.

Казалось, ничто не могло разрушить их счастливой жизни. Но случилась беда. Вскоре после рождения сына его Любонька заболела и как, ни бились врачи, как ни молился за жену отец Георгий, отошла в мир иной.

Оставаться в этом городе он был не в силах. И молодой священник уезжает в столицу, поступает в Санкт-Петербургскую духовную академию.

Еще во время учебы в академии отец Георгий получил известность и признание как талантливый проповедник и воспитатель. Патриархия оценила его способности и рвение. Его назначают священником и настоятелем церкви Приюта Синего Креста и одновременно законоучителем Приюта трудолюбия Святой Ольги.

Маленькие обитатели приютов души не чаяли в новом проповеднике, у которого для каждого находилось доброе слово. Его проповеди получили такую широкую известность, что на них собирались люди со всей округи, причем самых беднейших сословий. Потому что отец Георгий искал и находил тайные, сокровенные тропки к душе каждого человека, не гнушаясь приходить в гости к беднякам в самые глухие трущобы. Переодевшись в лохмотья, чтобы не привлекать к себе внимания, он посещал ночлежки и работные дома, чтобы лучше понять жизнь людей самого дна.