Шли проведать мы царя…

Отец Георгий взглянул на часы. Обе стрелки застыли на цифре шесть. «Вот и утро! – вздохнул он. – Как быстро пролетела эта ночь!» Он встал, прошел в угол комнаты, где перед образами горел живой огонек лампады, поднял глаза к потемневшей от времени иконе. В колеблющемся, неярком свете, казалось, живые глаза Спасителя смотрели на него со спокойной строгостью и одновременно добротой, проникая в самую его суть.

Отец Георгий опустился на колени и долго молился, не замечая, как слезы текут по его щекам.

«Господи, помоги… Спаси и помилуй нас, грешных…»

Он встал и, словно очнувшись от забытья, взглянул в окно. За ним уже забрезжил тусклый рассвет. Он машинально оторвал листок настенного календаря.

«1905 год. 9 января. Воскресенье – прочел он. – Что ж, пора!..» Что принесет ему, его сподвижникам и России этот день?

Отец Георгий собирался медленно, обстоятельно, словно воин перед боем. Надел чистую рубаху, подрясник и черную рясу. Сверху – тяжелую овчинную шубу с большим воротником и, перекрестившись на образа, вышел из дома.

Когда он на извозчике в сопровождении двух охранников подъехал к нарвскому отделу «Собрания», здесь уже собрались тысячи рабочих.

– Приехал! – пронеслось по толпе, и тысячи взоров обратились к нему.

В центре возбужденно гудевшей, празднично разодетой толпы возвышалась наспех сколоченная из грубых досок трибуна. Возле нее отца Георгия уже поджидали Иван Васильев, возглавлявший «Собрание» и пользующийся непререкаемым авторитетом у рабочих, и кузнец-великан Михаил Филиппов.

Толпа расступилась, и решительным шагом в сопровождении своих телохранителей отец Георгий направился к трибуне.

Издали увидев священника, Иван радостно замахал ему рукой. Взобравшись на шаткий помост, отец Георгий скинул тяжелую шубу, оставшись в одной черной рясе, поправил большой серебряный крест на груди и с замиранием сердца окинул взором море людских голов. Тысячи глаз с верой, надеждой и отчаянной решимостью смотрели на него. И его сердце замерло. Чтобы хоть немного успокоиться, он вздохнул полной грудью, так, что морозный воздух обжег легкие.

– Братья и сестры! – срывающимся голосом воззвал он в толпу. – Дорогие мои!

Час пробил! Так дальше жить нельзя! Ненасытные заводчики, фабриканты, капиталисты, продажные чиновники пьют вашу кровь. Они не считают нас за людей, втаптывая в грязь жесточайшего рабства, сами купаясь в роскоши и вывозя за границу свои капиталы, нажитые нашим трудом. Нам не от кого больше ждать милости, кроме нашего царя, помазанника Божия, нашего отца и заступника. И мы идем сегодня к нему, чтобы рассказать о наших бедах и просить у него защиты!

Толпа рабочих откликнулась на его слова гулом одобрения. Словно холодный питерский ветер пронесся над площадью.

Он порылся в своем потрепанном портфельчике и извлек из него папку с бумагами.

– Вот послушайте! Это наша петиция, наши требования, это ваше рабочее слово к царю.

«Государь! Мы, рабочие и жители Санкт-Петербурга разных сословий, наши жены, и дети, и беспомощные старцы-родители пришли к тебе, государь, искать правды и защиты.

Мы обнищали, нас угнетают, обременяют непосильным трудом, над нами надругаются, в нас не признают людей, к нам относятся как к рабам, которые должны терпеть свою горькую участь и молчать. Мы и молчали, но нас толкают все дальше в омут нищеты, бесправия и невежества, нас душат деспотизм и произвол, и мы задыхаемся.

Нет больше сил, государь. Настал предел терпению… Не откажи в помощи твоему народу, выведи его из могилы бесправия, нищеты и невежества… Не дерзость в нас говорит, а сознание необходимости выхода из невыносимого для всех положения…»

Отец Георгий перевел дыхание, окинул взглядом замершую толпу.

К нему были устремлены тысячи глаз. В одних светилась надежда, в других отражалось сомнение, кто-то не мог скрыть откровенного недоверия и все же стоял здесь, вместе со своими товарищами.

«А что, если царь не выйдет к нам, не захочет услышать, так же, как не захотели выслушать и понять его министры? – мелькнула коварная мысль. Он уже знал, что все подступы к Дворцовой площади заняты войсками и что им отдан приказ не пропустить рабочих к Зимнему дворцу. – Но не посмеют же они разгонять мирное шествие, стрелять в свой народ, вышедший на крестный ход? А если все же… Что тогда?!»

Однако он надеялся на то, что эти расставленные по всему городу солдаты, еще вчера такие же рабочие или крестьяне, которые, сняв шинели, снова вернутся к своим станкам, к своей земле и окажутся в таком же бесправном положении, поймут и с благодарностью оценят этот массовый мирный порыв своих обездоленных братьев и сестер и не применят против них силу.

И все же на душе было тревожно, как и у всех тех, кто сейчас стоял на этой площади и с надеждой смотрел на него. Его одолевали сомненья. Простит ли его Бог, если все обернется трагедией? И простит ли он сам себе, сможет ли жить дальше, если… Отец Георгий постарался отогнать от себя эти мысли, однако он слышал, как о том же перешептываются люди, от одного к другому передавая весть о стянутых в город войсках.

Несмотря на мороз, его бросило в жар. Дрожащей рукой вытер мгновенно вспотевший лоб. Он вгляделся в лица людей и в большинстве из них увидел решимость.

– Сегодня или никогда! – сквозь стиснутые зубы, из-под густых насупленных бровей сверкнув глазами, процедил его давний знакомец слесарь Федор Елисеев.

– И то верно. Мы ж мирные люди – нас грех обидеть… – с надеждой поддержал Федора стоящий за его спиной тощий мужичонка, поеживаясь на морозе. – Нет сил дальше терпеть!

– Да лучше смерть, чем такая скотская жисть! Ни сна, ни отдыха, по четырнадцать часов у станка!..

– Мы ж по-доброму просим…

– Братья и сестры! – волнуясь, продолжил отец Георгий. – Вы уже знаете о том, что в город стянуты войска, что Зимний оцеплен ими со всех сторон и продажные министры и готовые воевать со своим народом, как с врагом, генералы не хотят допустить нас к царю, позволить нам поведать о своих бедах и изложить свои требования. Поэтому все может случиться. Даже самое невероятное, самое страшное… – Он помедлил, переводя дух и подбирая нужные слова, и продолжил, – Солдаты могут применить оружие, даже стрелять. А значит, могут быть жертвы. Готовы ли вы рисковать своими жизнями ради свободы и справедливости?..

– Готовы! – ответила ему многоголосьем толпа.

– Мы не отступим!

– Веди нас, отец Георгий, не сомневайся!

– Чай, мы не трусы!..

– И все же, – продолжил священник, – я советую не рисковать, оставить по домам хотя бы женщин и детей, не брать их с собой. Все может случиться…

– Нет, мы не останемся, не отпустим одних наших мужиков! – в ответ на эти слова дружно зароптали женщины. – Умирать – так вместе, и нам без них, без наших кормильцев, не жисть!

– Да не посмеют солдаты стрелять в баб да малых деток! Ведь не ироды же они! Мы ж с миром, с иконами да с хоругвями идем, а не с дубьем да дрекольем…

– А ты говори, говори дальше, отец!

И отец Георгий продолжил, уже не заглядывая в бумагу, которую держал в руках.

– Братья, вы вправе требовать уважения к вам, к людям труда, ведь вы в поте лица умением своим и радением за матушку Россию создаете ее мощь и богатство. Перед Богом и царем все должны быть равны – и богатые, и бедные, и сильные мира сего, и убогие, и немощные. Я верю, царь не даст нас в обиду, он услышит, поймет и поддержит нас, своих верных ему подданных!

«В таинственно неясных очертаниях развевающейся над толпой рясы, в каждом звуке доносившегося хриплого голоса окружающему очарованному людскому морю казалось, что наступает конец, приближается избавление от чудовищных вековых мучений». Он увидел слезы на глазах многих стоящих у подножия трибуны женщин и стариков. Отец Георгий воздел к небу руку с крестом и осенил им обнаживших головы рабочих.

– С нами Бог и наша правда!

Отец Георгий спустился с трибуны и вместе с Иваном Васильевым и кузнецом Филипповым встал в первом ряду. Колонна колыхнулась и двинулась. Справа и слева от них шли люди с хоругвями, крестами, иконами и портретами императора. Они двигались плотной массой, взявшись за руки. По их просветленным лицам было видно, что всех пронизывает единая энергия, гордое осознание того, что сегодня они сбросили с себя гнет рабской покорности, удивленно и радостно ощутив себя единой силой, способной одолеть все преграды.

– Спаси, Господи, люди твоя… – затянул женский голос где-то в толпе. Ряды подхватили. Сначала неуверенно, неслаженно, затем все стройней, все мощней и вдохновенней пели люди. – …И благослови достояние Твое, победы православным христианам над сопротивныя даруя, и Твое сохраняя Крестом Твоим жительство…

День был морозный, но, несмотря на сильный холод, почти все участники демонстрации шли с непокрытыми головами, желая тем самым выразить уважение к царю.

По мере приближения к Нарвской заставе толпа все разрасталась, словно ручейки в большую реку, из переулков стекались люди, не только рабочие, но и торговый, служивый и прочий люд. Там и тут вспыхивали огоньки самокруток, поднимались над головами людей сизые табачные дымки. Обсуждали между собой сложившееся положение. Скептики говорили о том, что все напрасно и царь не пойдет ни на какие уступки, против них с горячностью выступали полные надежд оптимисты. Говорили о забастовке и отчаянно ругали заводское начальство, о том, что дома совсем не осталось денег и завтра нечем будет кормить детей. А кто-то просто молился шепотом, то и дело осеняя себя крестным знамением.

– Разве ж мы не хотим работать! Но ведь сил больше нет… У станка от зари и до зари, а в кассе получать нечего, штрафами замучили. И в кармане – вошь на аркане – как, спрашивается, жить?

– Управы на них нет!..

– Жене, детям в глаза смотреть стыдно!

– Ничего вы от Николашки не добьетесь! – зло сплюнул под ноги тощий, сутулый малый с бледным, испитым лицом и голубовато-белесыми глазами. – Зря время тратите. Свободу только оружием можно завоевать!..

– Ты что тут агитацию разводишь! Что воду мутишь! По роже видать – каторжник! – разом зацыкали на него справа и слева. – А ну-ка вали отседова подобру-поздорову, пока мы тебе шею не намылили!

И вытолкали смутьяна прочь.

В первых рядах колонны шла семья Кузнецовых – муж Илья, жена Мария и семилетняя дочка Полинка, закутанная в серый пуховой платок так, что из него торчали только большие озорные глазенки да курносый нос. И Илья, и Мария – оба работают на Путиловском. Он в горячем цеху, а она на подсобных работах. Они и не пошли бы, дома дел хватает, да разве можно такой шанс упустить – самого царя живьем повидать. Потому и дочку с собой взяли, хоть и совсем мала еще. Повидать царя-батюшку. Это ж радость-то какая!

– Ну что, не замерзла, Полинка? – то и дело спрашивала, наклоняясь к дочери, Мария.

– Нисколечко не замерзла…

– Далеко ли еще идти? А то вдруг опоздаем. Ведь царь не станет нас долго ждать на таком морозе!

– Уж немного осталось, скоро, скоро придем, доченька… Взял бы ты ее, Илья, на руки. Идешь, даже внимания не обращаешь, словно она и не твоя дочь вовсе! Сердце у тебя каменное!

– И что ты все ворчишь, весь праздник портишь! Эх, лучше бы я вас дома оставил! Вон посмотри – люди как люди, идут – радуются, с песнями, с хоругвями, а ты все причитаешь да причитаешь!

Он наклонился, взял дочку на руки.

– Иди ко мне, моя хорошая…

А отец Георгий шагал все шире, все устремленней.

Он видел светящиеся глаза своих соратников – блуждающую улыбку на раскрасневшемся от мороза лице Филиппова, решительный взгляд Васильева. Видел и радовался этому душевному подъему давно ставших ему близкими, почти родными людей.

Время от времени по пути их шествия к нему подходили возбужденные посланцы отделений «Собрания» в других районах Питера. Они рассказывали о том, как обстоят дела на Шлиссельбургском тракте, близ Троицкого моста, на 4-й линии и Малом проспекте Васильевского острова, у Александровского сада. Всюду многолюдные колонны начали свое движение к Дворцовой площади. По приблизительным подсчетам, общая численность участников демонстрации уже приближалась к ста пятидесяти – двумстам тысячам человек.

К полудню возглавляемая отцом Георгием колонна вышла к Нарвским триумфальным воротам. Еще издали идущие в первых рядах рабочие увидели, что путь им преграждает плотная шеренга солдат. Где-то позади, за их спинами, в морозной дымке высилась серая громада Зимнего дворца.

– Что это?.. Зачем это?.. – то ли с сомнением, то ли с испугом вполголоса пробормотал кто-то из первых рядов.

– Да это так, для порядка… – неуверенно произнес кто-то идущий рядом.

– Ах, Господи!.. – всхлипнула Мария, прижав к себе дочь.

Чем ближе шеренга солдат, тем больше замедляют шаг передние ряды рабочих. А те, кто сзади, не понимая, в чем заминка, продолжают напирать.

– Гренадеры! – то ли восхищенно, то ли с испугом прошептал кто-то.

И вот две шеренги, две молчаливые, настороженные силы замерли. Между ними лишь мост через речку Таракановку.

Отец Георгий осенил крестным знамением шеренгу солдат и, высоко подняв крест над головой, шагнул вперед. Следом за ним двинулись председатель «Собрания» Васильев с портретом императора в руках и кузнец Филиппов с большой, в серебряном окладе, иконой Богородицы.

Перед серой шеренгой солдат выступил полковник на белом коне.

– Да это ж граф Татищев! – узнал всадника отец Георгий.

– Граф он или князь – все одно, мы для него грязь!.. – напряженно вглядываясь в застывшие лица солдат, сквозь зубы процедил Филиппов. – Нутром чую, сейчас будет жарко. Пустит нам кровушку этот граф.

Между тем полковник, лихо гарцуя на своем породистом скакуне, выхватил из ножен саблю. Стальное лезвие жутко блеснуло в холодном свете дня. Он обернулся к шеренге солдат, коротко выкрикнул что-то. И солдаты дружно вскинули винтовки наизготовку, упершись черными зрачками стволов в толпу.

Коротко звякнули металлом затворы.

– Стой! – угрожающе двинулся офицер в сторону оторопело замершей толпы рабочих. – А ну поворачивай!

– Не имеешь права! Мы к государю нашему с миром идем, нам бы… – начал было председатель «Собрания», но офицер не дал ему договорить.

– К государю?! Я вот те дам – к государю! Ишь чего возомнили! А ну живо расходись по домам!

Толпа зароптала в ответ:

– Не смеешь!

– А ты кто здесь такой, чтоб нам указывать?!

– Нам с царем поговорить надо!

– Да что вы его слушаете! Не станут солдатики в народ стрелять!

– Расступитесь, братцы, нам к царю надо…

– Наболело!