Цитаты из книги «Прощание с иллюзиями»

делать вид, будто живешь счастливо в лучшем из миров. Это общество поставило все с ног на голову, оно требовало от своих членов, чтобы они отвергли все нормы цивилизованных стран, оно требовало лицемерия в масштабах, еще не виданных миром.

моя жизнь, каждый мой шаг, каждое важное мое уэшение – все диктовауось этой веуой. Как ты думаешь, я могу тебе сказать, что все это быуо зуя? Что я во всем ошибауся? – Он покачал головой. – Я быу честным чеуовеком. Я веуиу в то, что деуаю. Дай бог, чтобы ты и твое покоуэние смогли в конце жизненного пути сказать то же самое...»

продолжал расти, развиваться, что крайне редко бывает в таком возрасте.

Михаила Сергеевича отличает стремление сидеть одновременно на двух стульях.

Такова, если угодно, суть моей проповеди, суть того, во что я верую. Согласен: если бы вандализм, совершенный на Ваганьковском кладбище, не задел меня лично, я вряд ли пережил бы подобную бурю чувств. Но более всего меня угнетает всеобщая апатия и безразличие властей, когда речь идет о таких преступлениях. Вот вам пример. Вскоре после случившегося на Ваганьковском кладбище нечто похожее произошло в небольшом городе на юге Франции. Было разгромлено еврейское кладбище – уничтожены памятники, осквернены могилы. Но сходство этим и ограничивается. Потому что вся Франция, десятки и сотни тысяч людей вышли на улицу, состоялась гигантская антифашистская демонстрация, во главе которой шел президент Французской Республики Франсуа Миттеран. Это было недвусмысленное выражение единства народа и правительства.

«Уверенность – чаще всего иллюзия, и покой – не судьба человека».

Вера в то, что революция и есть самый короткий путь от той точки, в которой находится твое общество сегодня, до той, где ему надлежит быть завтра, – иллюзия. Не более того. Разрушительная сила революции изначально превосходит ее созидательный потенциал. Мы все разрушим, а затем... Революция отказывает нам в соблюдении правил и порядка, и этот отказ обходится очень дорого. В какой-то степени это можно сравнивать с тем, как старый дом либо взрывают, либо тщательно разбирают с соблюдением всех норм безопасности. Первый способ кажется самым быстрым: заложили взрывчатку, трах-бах – и сравняли с землей. Но одновременно с тем все разлетается в разные стороны, разбиваются окна соседних домов, кирпичи падают каким-то несчастным на головы, все покрывается пылью. И когда, наконец, пыль осела, становится ясно: мы пока не можем приступить к строительству того изумительного здания, о котором мечтали, потому что сначала надо убрать все руины, всю грязь, о количестве которой мы и представления не имели, не говоря о том, что у нас нет необходимых для уборки лопат и машин. Вот мы и сколачиваем носилки, берем старые тачки, из рук в руки передаем друг другу битый кирпич, куски штукатурки и убираем. Бесконечно медленно. И одновременно строим среди всей этой разрухи. Но то, что мы строим, совершенно не похоже на то, о чем мы мечтали, на чертежи, которые рисовали, да мы и представления не имели о том, в каких условиях нам предстоит жить и строить. Мы строим свое здание методом тыка, ломая, переделывая, и все происходит мучительно тяжело.

«Я стал антисталинистом уже в шестнадцать лет. Но теперь-то все стали антисталинистами. Я же, следуя правилу, что мертвые не могут быть моими врагами, изменил ориентацию моей критики реальности. Я стал исследовать сталинскую эпоху как ученый. И пришел к выводу, что, несмотря ни на что, это была великая эпоха. Она была страшной, трагичной. В ней совершались бесчисленные преступления. Но сама она в целом не была преступной. Если подходить к истории с критериями морали и права, то всю ее придется рассмотреть как преступление. Я не оправдываю ужасов сталинской эпохи. Я лишь защищаю объективный взгляд на нее. И я презираю тех, кто сегодня наживается на критике безопасного для них и беззащитного прошлого. Как говорится, мертвого льва может лягнуть даже осел. Пару слов о коллективизации. Я знаю, что такое колхозы не понаслышке, я сам работал в колхозе. Моя мать шестнадцать лет была колхозницей, испытав все ужасы коллективизации. Но она до смерти хранила в Евангелии портрет Сталина. Почему? Благодаря колхозам ее дети покинули деревню и приобщились к современной городской жизни. Один стал профессором, другой – директором завода, третий – полковником, три сына – инженерами. Нечто подобное происходило с миллионами других русских семей. Колхозы, будучи трагедией, вместе с тем освободили миллионы людей от пут частной собственности и от тупости прежней деревенской жизни». Можно возразить, что, не будь Сталина, жизнь этой крестьянки и ее шестерых сыновей сложилась бы лучше. Вероятно. Даже скорее всего. Но эти рассуждения совершенно не могут волновать женщину, которая, как и семьдесят процентов населения России, была безграмотной, которую

Александру Зиновьеву. Блестящий и эрудированный ученый и философ, человек, чье деревенское происхождение придает утонченным рассуждением о родной стране несомненную народность, Зиновьев мгновенно прославился после опубликования на Западе в 1976 году труда «Зияющие высоты».

Революция, даже в самом удачном своем варианте, – дело малоприятное. Более того, это акт отчаяния, свидетельство предела. Человеку не свойственно восставать, рисковать своим благополучием и жизнью, если он не загнан в угол. Революции не только низвергают все старые институты, они выворачивают общество наизнанку. Они раскалывают нацию, ставят отцов против сыновей, брата против брата. Но делают они это ради благороднейших целей – счастья человечества, и именно такие идеи питают революцию. Их возглавляют мечтатели, одержимые состраданием к народу. Эти люди изначально чаще всего не жаждут власти ради власти, они не стремятся к личной диктатуре, но этим обычно все кончается. В этом смысле можно было бы постулировать, что все революции в конце концов терпят крах. Нет в таком утверждении ничего абсурдного.