Глава 4. Мужчины исключаются, остается женщина

В 1479 году короля Людовика внезапно сразил инсульт. Благодаря стараниям врачей ему удалось тогда выкарабкаться; он покинул Париж и поселился в замке Плесси, близ Тура, уверовав, что это знак свыше. Но три года спустя случился второй удар, и король затворился в своем обиталище, отгородившись от мира стенами, оградами, рвами и множеством ям и капканов; те и другие он повелел вырыть и расставить вокруг своего жилища. Он окружил себя астрологами, колдунами, врачами, монахами и шотландской гвардией. Помимо этих лиц он допускал к себе лишь Оливье Дьявола и жалел, что с ним нет больше Тристана Лермита, связывая со смертью верного слуги свой первый удар.

Несколько месяцев уже Людовик то лежал в постели, то недвижно сидел в кресле у огня; все это время он замаливал грехи и жертвовал церкви крупные суммы, а совсем недавно послал за монахом-отшельником, Франциском из Паолы: тот, по слухам, обладал даром исцеления от недугов.

Ему уже исполнилось шестьдесят. Он сделал в своей жизни, кажется, уже все, что хотел, тем не менее даже сейчас, пред ликом вечности, был далек от умиротворения.

Его беспокоил западный сосед. Три года назад он выкупил у представителей дома Пантьевр династические права на Бретань, но ныне у власти стоял дом Дрё, и не приходилось пока что надеяться на то, что этот род угаснет, тем более что герцогу Франциску наследует дочь Анна. Что если выдать эту шестилетнюю девочку замуж за сына Карла? А как же договор, который он заключил в прошлом году с Максимилианом I о помолвке Карла с Маргаритой Австрийской, дочерью будущего императора? Ведь он сам устроил этот брак, рассчитывая помимо родства с Габсбургами прибрать к рукам Артуа, Бургундию и Франш-Конте. Максимилиан не мог противиться решению Генеральных штатов, заключивших с королем Франции Аррасский договор, исходя из претензий Людовика на наследство Карла Бургундского после смерти его дочери Марии, и начал войну с Францией и городами Фландрии, которые отказали ему в опеке над малолетним Филиппом, его сыном от Марии Бургундской. Так и вышло, что у него отняли детей: сына (юный герцог считался правителем Бургундии) и дочь (она жила при французском дворе). Но мало того, Максимилиан объявил себя претендентом на руку Анны Бретонской. Выходит, Габсбурги мечтают, помимо восточных территорий, владеть еще и Бретанью? Этого никак нельзя было допустить, и Людовик ломал голову над тем, как расторгнуть помолвку и женить сына на наследнице Франциска II.

Но планов много, а времени мало. Он чувствовал, что смерть уже близка, и боялся этого. Даже умирая, он думал о королевстве – о том, кто станет преемником, регентом при малолетнем Карле, кто продолжит великое дело объединения Франции, ее процветания, ее превращения в могучее государство. Дни шли за днями, недели за неделями, а мысль все чаще останавливалась на единственном человеке, которому он смог бы доверить дело всей своей жизни, – на дочери Анне; не без оснований он считал ее умной женщиной и тонким политиком. Остальные кандидатуры он отметал одну за другой.

И, уже чувствуя дыхание смерти у своего ложа, весь трепеща от страха, что не успеет, в конце августа 1483 года он велел позвать к себе старшую дочь Анну, свою любимицу, свою «ненаглядную дочурку». В ожидании, беспрестанно бросая нетерпеливые взгляды на дверь, он тихо плакал, уже зная, что увидит свою красавицу дочь в последний раз.

– Поторопись, мой верный друг, – сказал король Оливье ле Дэну за несколько минут до того, как брадобрей отправился на поиски, – ангелы уже спешат за моей душой, которую я вверил Богу. Ныне мне осталось попрощаться с моей дорогой девочкой.

Оливье быстро вышел. Анну де Боже он нашел в молельне. Стоя на коленях перед бронзовой фигурой распятого Христа, дочь истово молилась о даровании здоровья больному отцу, не думая о том, что ее сын, семилетний Карл, совсем недавно захворал. Рядом с ней стоял священник с раскрытым требником в руке. Оливье подошел, встал за спиной, склонив голову пред ликом Спасителя, осенил себя крестным знамением, затем шагнул вперед, чтобы его заметили.

– Мадам! Ваш отец…

Она даже не дала ему закончить, мгновенно поднявшись, широко раскрыв глаза:

– Что с королем? Говорите! Ему хуже?

– Не могу утверждать этого; я только пришел сказать, что его величество зовет вас.

Анна побежала к дверям. Священник растерянно глядел ей вслед.

– Дочь моя, вы не все молитвы прочли…

Но графиня уже летела по коридору к покоям короля. Вбежав сквозь раскрытые перед ней двери, вся в слезах, она упала на колени перед ложем с умирающим отцом – взволнованная, с дрожащими губами.

– Слава богу, – негромко произнес Людовик, с нежной улыбкой гладя руку дочери, единственной женщины, которую он любил. Ее и королевство; их обоих он не желал разлучать. – Ты пришла и этим утешила меня.

Анна удивилась: отец говорил совсем другим голосом, в нем отсутствовали вкрадчивость и покровительственные тона, присущие ему в беседах с людьми; на этот раз голос был ровный, даже доверительный, и она поняла, что отец сосредоточен на какой-то важной мысли. Взгляд ее застыл на уже почти безжизненном лице старого короля.

– Я всегда являлась по первому вашему зову, отец. Говорите, вы хотели мне что-то сказать.

– Мне осталось уже недолго, дочь моя, – заметно упавшим голосом заговорил Людовик, – если мой Оливье, а с ним Куатье и Рели объявили мне о близкой кончине, посоветовав не надеяться на калабрийского монаха, а думать единственно о своей совести и о предстоящей беседе с Богом. Думается мне, это наше с тобой свидание последнее. Надеюсь, однако, я еще успею объявить свою волю всем, кто придет проститься со мной…

Задолго до нынешнего дня я стал недоверчивым и осторожным, быть может, даже чересчур, боялся даже собственного сына, которого приказал охранять, никого не допуская к нему. Иной раз я даже ставил под сомнение твою преданность, а заодно и твоего супруга. Чем это было вызвано: умопомрачением или страхом потерять все, что создано? Ответа не даст, пожалуй, даже пифия храма Аполлона. Я всегда хотел, чтобы меня боялись; за это меня постигло возмездие, заставив под старость опасаться каждого человека вплоть до своих детей. Поверь, Анна, я очень страдал, сознавая, что перегибаю палку, тем не менее поделать с этим ничего не мог. И вот теперь, на пороге вечности я смог сбросить с себя цепи, в которые был закован едва ли не полгода. Бог приказал мне сделать это, я слышал ночью Его голос, вещавший, что коли утром не покаюсь преемнику в грехах своих, то заберет Он к себе душу мою тотчас же после видения, а покаюсь – отсрочит конец. Вот и вышло, что жив я пока, а коли так, то потороплюсь, ибо кому ведомо, сколь долгий срок отпустил мне Создатель, заставив страдать, как страдали те, кто противился моей воле.

Я не хочу умирать. Я боюсь смерти. Как больно будет мне слышать о том, что пришел мой час!.. Ведь сколько еще надо сделать, чтобы королевство процветало и в нем царило спокойствие, а едва не станет меня, как у него вновь объявятся враги. Но Богу виднее, ибо Он вверил мне Францию, а ныне решил, что я исполнил свой долг до конца.

А позвал я тебя вот зачем. Мое королевство, которое я собирал с таким трудом, втаптывая в пыль непокорных вассалов, отбирая у них земли, заключая выгодные брачные союзы, задабривая короля Эдуарда, заигрывая с врагами, подкупая их и разрушая их планы, – оно остается нынче без главы. Твой брат Карл еще слишком юн, куда уж тут управлять державой, если ему самому нужен воспитатель и наставник. А потому полагаю поставить регента, который будет управлять страной до той поры, пока юный король повзрослеет. К тому же, как тебе известно, он слаб здоровьем и, может статься, так никогда и не станет королем. Понимаешь, о чем я?

– Разумеется, отец. Может ли вас не беспокоить будущее государства, которому вы отдали свою жизнь?

– С высоты небес душа моя будет наблюдать за тем, что происходит, и весьма опечалится, если развалится все собранное мною с таким трудом. Сие произойти может, коли у власти окажется недалекий умом человек, этакий вор и стяжатель, а еще пуще того глупец, который станет раздаривать земли и выгодные должности своим родичам и фаворитам и не сумеет наладить мирных отношений с соседями: Империей, Англией, Бретанью, Италией, Испанией. По праву и закону регентом при несовершеннолетнем монархе обязан быть первый принц крови, а им, как ты знаешь, является представитель старшей ветви королевского дома, мой троюродный брат герцог Людовик Орлеанский… твой возлюбленный.

Анна опустила глаза; мысли стали разбегаться. Отец был прав; он все знал, ему докладывали, и он мрачнел всякий раз, когда при появлении царственного родственника или при упоминании о нем у дочери пунцовели щеки и на губах появлялась загадочная улыбка. Зато он потирал руки, когда в очередной раз его осведомляли, что принц по-прежнему волочится за каждой юбкой, включая сюда публичных женщин и… исключая из этого числа дочь короля.

– Ты влюблена в этого вертопраха, и это удручает меня, ибо ты даешь волю чувству, вовсе неподобающему принцессе королевского дома Валуа и супруге Пьера де Бурбона. Анна Французская могла бы быть осмотрительнее, нежели пополнять собою ряды тех, что выстраиваются в очередь к принцу.

– Отец, я не собираюсь стать одной из них. Вам, конечно же, все известно о нем… Однако он никем не любим.

– И ты решила стать единственной? Это не может не настораживать твоего отца. Очень хорошо, что принц не отвечает тебе взаимностью, это больно ранило бы мое сердце.

Анна молчала. Грудь ее бурно вздымалась, ноздри трепетали, пальцы рук комкали платок. Не в силах выдержать тяжелого взгляда отца, она снова отвела взор, сознавая свою слабость, стыдясь ее и безуспешной борьбы с чувствами, разумом, со своим сердцем. Она припомнила начало последней фразы Людовика.

– Понимаю, отец, Орлеанская ветвь ближайшая к трону, и вам не хотелось бы, чтобы ее представитель властвовал в королевстве на правах регента. Но чем же радует вас, что он не отвечает на мою любовь?

– Да только тем, что он, как и о других, забудет о тебе на следующее же утро, едва ты окажешься у него в постели.

– Я? – вспыхнула Анна. – Но с какой стати? Разве этого хочу я от него?

– Чего же тогда, одной любви? – Король сухо рассмеялся. – Но что за любовь без объятий и поцелуев, и что это за объятия, если вслед за ними не проистекает измена мужу, иными словами, совокупление тел?

Анна наморщила лоб:

– Вот, стало быть, с каких позиций смотрите вы на любовь.

– Я пожил немало, дочь моя, и мне в жизни хватало любовных похождений; в большинстве случаев я уверял очередную подружку, что влюблен в нее, и она в тот же миг торопилась выпорхнуть из платья. На другой день то же самое я говорил другой милашке, и она с не меньшей быстротой расставалась с одеждами. Та же участь ожидает любую женщину, в том числе и тебя. С одной стороны, впрочем, это неплохо уже тем, что со временем ты станешь мстить неверному любовнику, иначе ты не была бы принцессой Валуа. Но герцог лишь с виду беспечен, на самом деле он хитер и осторожен, совладать тебе с ним вряд ли удастся, не рискуя при этом свернуть себе шею. Поэтому самым благоразумным будет не открывать ему своих чувств, а, напротив, обуздать их, дабы держать противника на расстоянии и не упускать из виду.

– Я поняла. Но отчего вы видите в герцоге Орлеанском врага державе Французской, и кто, по вашему разумению, более его достоин стать регентом?

– Тебе хорошо известно, Анна, сколько у меня было врагов. Я их всех перессорил, передушил, перевешал, обезглавил, а в лучшем случае купил, обманул или переженил на своих дочерях и особах из дома Валуа. Теперь некому заявить, что он полновластный владетель своих земель, и никто уже не объявит войну мне или своему соседу, исключая юг и овдовевшего Габсбурга.

– Отец, вы создали сильное государство, где отныне нет предателей, готовых лизать пятки английскому королю или австрийскому принцу Максимилиану. Хронисты увековечат ваше имя на скрижалях истории, и потомки будут гордиться вами.

– Поэтому ты понимаешь, дочь моя, – слегка кивнул Людовик, – что, едва власть окажется в руках беспутного герцога Орлеанского, как все мои усилия, мои труды рассыплются прахом, ибо гидра вновь отрастит щупальца, которые я отрубил. Мне помогали города – мои верные союзники, – ибо королевская власть для них всегда предпочтительнее власти герцога или графа: тот грабит, отменяет старинные городские привилегии; король, напротив, стоит за процветание торговли, обеспечивает безопасность торговых путей и никогда не грабит. Конечно, бедняки по-прежнему недовольны чрезмерными, как им кажется, налогами, но для кого я выжимаю деньги из народа: для себя, ради показной роскоши двора, пиров и пустых забав? Отнюдь! Они нужны для борьбы с гидрой, готовой разодрать королевство на части, каждую из которых пустоголовый барон либо оставит себе, либо продаст иноземному монарху.

Передохнув какое-то время и выпив глоток-другой воды, Людовик продолжал:

– Я всегда относился с недоверием и ненавистью к Орлеанской ветви нашего дома, я мечтал ее уничтожить, зная, что она тянет руки к трону. Меня забавляли проделки Марии Клевской, этой похотливой самки, которая дарила любовь кому угодно, кроме собственного мужа. Это радовало меня, но до известного времени: однажды Марии вздумалось родить ребенка… мужского пола.

– Это был, как легко догадаться, – заметила Анна де Боже, – принц Орлеанский, единственный сын покойного герцога Карла. Его супруга, несмотря на легкомыслие, сумела-таки подарить мужу наследника.

Людовик помрачнел и в наступившей тишине зловеще произнес, не сводя тяжелого взгляда с дочери и желая увидеть впечатление, произведенное его словами:

– Не первая и не последняя тайна витает в закоулках дома Валуа.

– Тайна? – вся напряглась Анна.

Сердце ее внезапно сжалось от волнения, словно в предчувствии некоего удара судьбы, связанного, быть может, с крушением ее сердечных надежд.

– Уж не хотите ли вы сказать, что это касается появления на свет сына герцога Карла? – с тревогой спросила она.

– Отец ребенка – не герцог Орлеанский, – точно оглашался смертный приговор, послышался голос с подушек. – Ему было в то время уже около семидесяти лет. Способен ли мужчина в таком возрасте к деторождению? А если еще учесть при этом любвеобильность его супруги, не отказывавшей никому из тех, в ком она прежде всего видела жеребца, то станет ясным, что герцог был попросту одурачен. Но он не придал значения, казалось бы, очевидному факту, который меня самого заставил задуматься, а потом опросить лиц, сведущих в этом деле. Мне сообщили, а затем и представили документы о том, что Карл Орлеанский вследствие двадцатипятилетнего заключения в лондонском Тауэре был не способен к рождению детей. Мало того, его вообще не было в Орлеане всю осень, он появился там только в канун Крещения, а в июне его супруга произвела на свет младенца. Тем не менее герцог, прекрасно понимая, что это не его работа, признал ребенка своим сыном и наследником, назвав его… Людовиком.

Анна в ужасе смотрела на отца, путаясь в мыслях. Не шутит ли он? Не клевещет ли на ее возлюбленного, пытаясь очернить его и, таким образом, заставить дочь забыть о любви к тому, кто носит титул первого принца крови? Она вспомнила свадьбу Людовика со своей сестрой, хромоножкой Жанной. Зная тайну рождения принца, стал бы отец выдавать за бастарда Орлеанского дома свою дочь? Да, поскольку герцог Карл сделал свое заявление публично. Но имел место и иной мотив, в силу которого принц не станет наведываться в спальню к уродливой, горбатой жене. Так и случилось, и несчастная супруга лила горькие слезы одиночества в замке Линьер.

– Точно так же, надо полагать, – в изумлении молвила Анна, – герцог признал своими дочерей, которых родила Мария?

– Мало того, – продолжал умирающий король, не отвечая на вопрос, – он попросил меня стать крестным отцом ребенка! Представь себе мое негодование, если припомнить, что я всю жизнь пытался уничтожить Орлеанскую ветвь. Мне всегда претила мысль о том, что представители Орлеанов взойдут на трон Франции, ибо имела место тесная связь между ними и бургундцами. Я намекнул герцогу Карлу, что не иначе как Святой Дух наведался в гости к его супруге в то время, когда он сочинял свои баллады в замке Блуа, где он пребывал с целью наведения порядка в среде зажиточных горожан и служилого дворянства. Я прибавил еще, что не важнее было бы для него первым делом навести порядок в собственном доме, оставшемся без глазу? Но он и слушать меня не пожелал, а младенец, выражая своеобразное недовольство моими доводами, в то время когда я нес его к купели, помочился на рукав моего камзола. Стоявший рядом епископ Блуа узрел в этом скверное предзнаменование для моих детей.

В межбровье у Анны де Боже пролегла складка.

– Вероятно, отец, и вы также увидели в этом дурной знак?

– Хуже всего то, что случилось дальше. Младенец подрос, стал, под стать своему отцу, изрядным дамским угодником, а моя дочь не нашла ничего умнее как влюбиться в него, сына простого кастеляна.

Анна в ужасе округлила глаза:

– Так этот ребенок… сын того самого слуги Рабаданжа, за которого Мария Клевская вышла замуж после смерти мужа, герцога Карла?..

– Сама понимаешь, в какое я пришел негодование, ведь если бы у меня не родился сын, на трон взошел бы принц Орлеанского дома. Но он родился, твой брат, благодаря Тристану, – еле слышно прибавил король последние два слова, – и орлеанец поспешил отойти в тень, отбрасываемую на него законным потомком Филиппа Шестого. Что оставалось молодому герцогу, будучи на вторых ролях, как не удариться в разгул, тем паче что твоя сестра не вызывала у него ни малейших альковных настроений?

– Так вот зачем вам понадобилось выдать за него Жанну?