И его слова не были пустой угрозой. Нет. Что он говорил, то он и делал, не заботясь о жизни простого солдата. Особенно непримиримым он становился по отношению к увольняемым, замечая, что его приказы все чаще игнорируются. Он мог быть справедливым, но мог быть и последней сукой, отправляя дембелей с легким сердцем в горячую точку или в Богом забытый, кишащий смертью кишлак. Так просто, легко. За Родину, за какую? – спросить бы его. Не имея права распоряжаться чужой жизнью, а просто из желания сломать, уничтожить неугодного, наживая врагов среди тех, кто был с ним в одном строю, не оставлял он выбора жить или умереть, когда все меньше оставалось в дембельских календарях дней, не перечеркнутых крестом, отделяющих их от долгожданной свободы. За что здесь воевали, никто из солдат-смертников толком не мог понять до конца своей службы или жизни. Может, за то, чтобы просто выжить, если попал сюда, не по своей воле или реже – добровольно, выискивая в этой службе романтику или приключения, но, только столкнувшись с действительностью, понимал всю тяжесть происходящего.

Вот и сейчас майор, рьяно выговаривая дембелям на плацу, пугал их, что не видать им хорошей жизни на гражданке, ведь он может испортить им жизнь и там – характеристикой или еще каким-либо черным словом, и здесь, на войне, лишив увольнения домой вовремя, вопреки тому, что они заслужили свою свободу и жизнь.

И за малейшую провинность они лишались заслуженных неимоверной ценой наград, к которым представлялись после удачных боевых операций, рискуя жизнью, испытывая страдания и видя смерть своих друзей. И награды не находили своих настоящих героев, а оседали в штабах, красуясь на груди недостойных «крыс», или «любимчиков», не узнавших, что такое огонь, никогда не преследуемых запахом горящей плоти, в штабных кабинетах перевиравших услышанные рассказы смертников. И в последний раз ребята думали о родине, которую не суждено обнять тоскующей душой своей, и не целовать землю свою жаркими губами, и не обдавать ее своим свободным дыханием. И с последней надеждой срывали чеку и прижимали к сердцу обжигающе холодный металл оставленной для себя гранаты.

– Что молчите? Развалились тут, как на пляже. Солнышко пригрело? Я сказал, упор принять. Упор, а не подпор, – он подошел к ближайшему солдату и небрежно, ногой, выбил из-под него руку. Тот, не ожидая такой выходки, упал на бок, ударившись щекой об оголенную землю, и разодрал ее в кровь.

– Ну и сука же ты гнусная, майор, – прокатился легкий шепот по лежащим шеренгам солдат, напряженно наблюдающих за происходящим.

Портов или сделал вид, что не услышал, или на самом деле не обратил внимания на шум со стороны, но, сильно хлопнув тростью по голенищу сапога, прикрикнул:

– Отставить разговорчики в строю! Дембеля, слушай мою команду! Делай раз, два. Делай раз, два. Я сказал два, – настойчиво повторил он и прижал носком сапога рядом лежащего солдата. – Не нужно торопить меня, не нужно. Раз, я сказал, раз! Стоять, ноги не сгибать в коленях. Что, разучились выполнять команды? Вашу мать, ишь ты, забурели. Ни хрена у вас не выйдет. Четче, два. Раз, два. Четче, раз, два. Капитан Кривенко, подойдите ко мне, – обратился он к офицеру. – Продолжайте, – сказал Портов и отошел на несколько шагов в сторону, изредка нервно похлопывая тростью по голенищу. – Хорошо, вы свободны, идите в штаб, я передумал, – распорядился вдруг он. – Я сам закончу свои дела.

Капитан недоуменно посмотрел на Портова.

– Я сам, сам я, идите в штаб, я вам приказал, кажется, товарищ капитан! Что вы тут стоите, выполняйте приказ, или вы тоже разучились? – выплеснул он свое раздражение на капитана.

– Так точно, товарищ майор, – ответил Кривенко, опуская глаза

– Что так точно, разучились? Что, что, что-оо? – повышая голос, закричал Портов.

– Ты что, Алексей? Успокойся.

– Да пошел ты подальше, – вытаращив глаза, зашипел майор. – Он меня успокаивает, ты вот кого должен успокаивать, разнуздал, распустил, расслабился! Он меня успокаивает, етит-твою мать, – он грязно выругался. – Ишь ты, он меня останавливает. Я здесь хозяин. Забыли? Кому прекословить вздумали? Урро-одыы. Всем стоять смирно! Я не давал команду «вольно».

Ровные шеренги заметно напряглись, солдаты сдерживали дыхание.

– Вот так-то лучше, – уже мягче произнес комбат, окидывая их тяжелым взглядом.

Он был готов разорвать любого, кто осмелился возмутиться по какому-либо поводу. Дембеля, покрытые коркой пыли, изнывали, стоя на вытянутых руках. Крупные капли пота стекали по налитым кровью лицам быстрыми струйками, падали в ядовитую серую мучную пыль, впитывались в нее, исчезали.

– Ну что, отдохнули? – обратился он к ним со злорадной улыбочкой. – Раз, держать. Вам выбирать, аккорд или боевые. Что вдруг замолчали? Устали? Я понимаю, что это трудно и неприятно. Да мне плевать, так же как и вам. Это ваша служба. Вы в моей власти. Но я с вами еще по-человечески обращаюсь. Вот как скажете, так и будет, слово даю. Так что, дембельский аккорд или разомнетесь до замены в горах, а-ааа? Делай два!

Дембеля, измученные продолжительной муштрой, плюхнулись на плац, подняв небольшое облако пыли.

– Ну что такое, что за отношение к себе? – как бы в шутку проговорил майор. – А теперь слушайте меня внимательно! Пока не построите баню, – меня лично не интересует, сколько вы будете ее строить. Для вас чем быстрей, тем лучше, сами понимаете. Для вас полная свобода времени. А до этого времени никто никуда не поедет, – он поднял многообещающе палец. – Ну, если только грузом двести, – съязвил он. – Понятно вам, граждане дембеля? Я спрашиваю, понятно? Не слышу ответа.

– Так точно, товарищ майор, – прохрипело отделение из пятнадцати человек.

– Ну ладно, – комбат по-хозяйски прошелся вдоль лежащих шеренг. – Полежали – вставайте, а то еще уснете, не дай бог, – и на его суровом лице появилась обжигающая улыбочка. – Вольно-оо! – гаркнул комбат.

Батальон оживленно зашевелился и загудел, выходя из напряжения.

– Теперь слушай мою команду. Дембеля, в столовую, завтракать, – он посмотрел на свои часы, усмехнувшись. – Хотя уже близится время обеда, но ничего, даю час чистого времени без проволочек принять пищу – и быстро на объект. А то я уже замучился пробираться через «зеленку» в бригадную баню, пора бы уже свою иметь. Своего отца-комбата совсем не жалеете, – он прищурил глаза и оголил клыки, выдавливая из себя уже знакомую улыбочку. – Уедете от меня, будете вспоминать лучшие денечки своей службы, граждане дембеля, – сказал он, четко выделяя последние два слова. – Остальные – разобраться по плану сегодняшнего дня. Третий взвод третьей роты, приготовиться к выезду. Инструкции получите у командира роты. Все, – проговорил он, выдыхая.

Батальон с нетерпением ждал последнего слова хозяина.

– Командирам рот, развести по объектам, – любимое выражение Портова, такое же, как и слово «уроды». Он говорил уже спокойно, улыбаясь, как будто ничего особенного не произошло, вежливо раздавал указания подчиненным офицерам, которые не спеша подходили к нему в порядке очереди.

***

Перед глазами плыли родные места: речка, палисадник, стол, за которым режутся в «козла» мужики в выходные дни, с утра до вечера и с вечера до утра. Их жены, которые тянут их домой, а те упираются, ругаются, и в конечном счете побеждает сила. Последний год службы все чаще заставлял Сергея возвращаться в родной дом. В мыслях, во сне, в мечтах. Он все больше и больше скучал по запаху необъятных колосящихся полей и бурого цвета пашен и крохотных березовых рощиц между ними, и истоптанных в пыль тропинок, и зеленеющих с приходом весны лужаек, манящих ароматом полевых цветов, и нежных подснежников под хрустящей корочкой исчезающего на глазах снега, талой водой уносящегося вглубь парящей земли. Он скучал все больше и больше, но не так, как в первый год своей службы, а совсем по-иному, чувствуя что-то скорое и неотвратимое.

Кто-то легко взял его за руку, свисающую с края кровати, приподнял и опустил. Сергей неторопливо перевернулся на бок от стены, лениво открыл глаза и увидел, как Жука аккуратно выставлял на его тумбочке «пайку», стирая рукавом своей гимнастерки осевшую на поверхности пыль. Две толсто врезанные горбушки черного хлеба, пара кусков тающего желтого сливочного масла и небольшое куриное яйцо.

– А-аа, это ты, – сонно произнес Сергей и недовольно покосился. – Я чуть не заснул, ожидая тебя. Где тебя черти носили?

– Да я быстро, – попытался оправдаться Жука.

– Что значит быстро? Я же тебе говорю, чуть не заснул с твоим «быстро». Что, жрал, наверное, за двоих, да?

– Да я-яя пока автомат в ружпарк сдал, пока на ПХД сходил, пока в офицерку зашел.

– Слышишь ты, что ты мне лапшу на уши вешаешь, душара, твое счастье, что я устал. Свое вечером возьмешь сполна.

– Да минут двадцать прошло, не больше, – жалобно запричитал Жука.

– Ну ладно, вали отсюда, не порть мне аппетит, – оборвал его Сергей, мельком взглянув на электронный циферблат своих трофейных часов «Омах».

Жука затоптался на месте, как бы вымаливая прощение.

– Ты еще здесь? Вали отсюда, вечером разберемся. Ну, хорошо, – смягчился Сергей. – Я сейчас перекушу малеха, и до ужина не будить. Понял? – он внимательно посмотрел на солдата. – А сейчас принеси воды, намочи простыни и меня закрой. Ну, я думаю, ты знаешь, как это делается? Только порезче.

– Будет сделано, – весело пропел Жука, и, сорвавшись с места, исчез в дверях казармы.

Сергей быстро проглотил пахнущий мятой хлеб с маслом и желтком куриного яйца, вдогонку сделал несколько больших глотков теплого чая. Желудок ласково заурчал. Удовлетворенно закрывая глаза, моментально охваченный пеленой наступающего сна, Сергей уснул, оставляя проблемы этого дня далеко в стороне. Над опаленной территорией батальона опускался долгожданный вечер. Уже не душащий, прогретый дневным адским солнцем воздух остывал, и дышать становилось гораздо легче. И не нужно было пробираться сквозь него, разрывая столбенеющий гнетущий плен длинного пожирающего афганского дня. Окруженная с четырех сторон старыми желтовато-серыми простынями, кровать напоминала небольшой восточный склепик. Нудная серая муха, пробравшаяся окольными путями в прохладное и чуть влажное убежище, надоедливо жужжала над ухом, прерывая сладкий сон. Сергей всячески старался отмахнуться от надоедливой соседки, с головой накрывшись влажной от пота подушкой, с сожалением думал о том, что сейчас самое время быстро подняться, прогнать ее и спасти готовый покинуть его сладкий сон.

И только он отказался от этой трудновыполнимой задачи, как кто-то торопливо сбросил подушку с его головы и, настойчиво теребя за плечо, прогоняя остатки сна, почти в самое ухо громко зашептал:

– Вставай, Серый, давай, кочумарь. Вставай, Серый, хватит дрыхнуть. На ужин пойдешь или как? Я и так изнылся в ожидании, когда ты проснешься. Не хотел тебя будить. Ты совсем меня не ценишь. Я уже жду, жду, жду, жду, когда ты проснешься, – пожаловался он и отбросил край простыни на верхний ярус кровати, наполняя тусклым светом казармы угол, где спал Сергей.

Сергей, прикрываясь ладонью, увидел улыбающееся лицо своего лучшего друга и соседа по койке, Петра Черкаса, невысокого крепыша родом из далекой маленькой деревушки где-то на западе Украины. Его круглые, в русых ресницах, глаза были наполнены жизнью и какой-то непонятной радостью.

– Потому что в моих жилах тэче кровь моей неньки Украины, моей ненечки, – любил ласково приговаривать он на вопрос: что у тебя с лицом? что ты лыбишся постоянно, а?

– Это ты, братишка, – произнес, потянувшись на кровати, Сергей, улыбаясь и протирая рукой заспанные глаза.

– Я, конечно! А кто? Кого ты еще ждал? Ну, давай, браточек, вставай, – ласково поторопил Черкас. – Давай, давай, – он подошел и потянул Сергея за руку, усаживаясь на свою кровать рядом. – Сейчас скажу что, не поверишь.

– Что? – с любопытством посмотрел на него Сергей, натягивая носки. – Ну, чего ты там еще придумал, Петруха?

– Сегодня на ужин много мяса, во-ооо!! – он распахнул руки в разные стороны, восхищенно изображая количество. – С облета семь баранов привезли, троих «шакалы» забрали в офицерскую столовку, много конечно, но с их аппетитами нам не равняться, и судить об этом, я считаю, бесполезно, – по-философски рассудил он. – Но наш «бача» Хашим приготовил много плова, и рис нашелся сразу, а то эта «кирза» уже до блевотины надоела. Ух, сегодня почифаним от пуза, – радостно потирая ладони друг о дружку, с удовольствием проговорил Петруха. – А еще знаешь что?

– Что? – вопросительно посмотрел на друга Сергей.

– Что, что, – загадочно улыбаясь, произнес Петруха. – А вот не скажу.

– Да ладно, Петря, не томи, выкладывай, что там у тебя приключилось.

– Да не приключилось, а что у меня есть.

– Что у тебя есть? – поинтересовался Сергей.

– А у меня еще есть ха-аа-роший «бакшиш».

Запустив руку в голенище солдатских смятых в гармошку сапог, он с нескрываемой радостью поднес к носу Сергея аккуратно завернутый в целлофан жирный, в два пальца, коричного цвета кусок чарза, исходящий резким запахом дурмана.

– Во-оо, на, вдохни, – сказал он восторженно и развернул сверток перед глазами Сергея. – На, вдохни, браток!! Не курил, тебя ждал, пока ты очухаешься.

– Да ладно, шутишь, Петруха.

Сергей посмотрел на него, принимая из рук чарз и предвкушая удовольствие всей своей плотью. Запах, казалось, разошелся по всей казарме. Сергей вдохнул полной грудью, и от пьянящей дурманящей волны глаза сами закрылись и его бросило в легкую тошноту.

– Ух-хх!! – произнес Сергей с восхищением, передавая пакет обратно Петрухе. – Где взял, Петря? – спросил он, подпрыгнул на пружинах кровати и соскочил на еще влажный бетонный пол.

– Да с Дедом на бэтээре в кишлак гоняли за шаропом, так там у духанщика на три куска хозяйственного мыла выменял. – Ну как, хорошая «дурь»? – с нескрываемой гордостью спросил Петруха.

– Высший класс, – одобрительно согласился Сергей. – Сегодня оторвемся после ужина с пацанами. Если они с собой не привезли с кишлака.

– Да нет, вроде бы, ходят хмурые, я их видел мельком, не успел даже поговорить толком.

– А рота где? – повертев головой, спросил Сергей.

– Да они уже с час как на ужине, – махнул рукой Петруха. – Тебя не разрешил дневальному будить, так что пошли, нам там оставят, я застрополил нашу «пайку». Пошли, браток.

– Ну, раз так, тогда пошли на королевский ужин.

Петруха заулыбался, обнимая Сергея по-дружески.

– Я знал что ты оценишь мой прогибон, ты же мой брат, а я твой, а остальное по барабану. Правда, браток?

Сергей кивнул головой в ответ. Они встали и вышли на улицу из казармы.

Темный вечер окутал клейкой чернотой всю территорию, спасали только глазищи закрепленных на крышах трех казарм прожекторов, которые, надрывисто потрескивая и гудя, освещали тусклым неоновым светом площадь батальона. Привлеченные светом, различные мелкие насекомые, отчаянно жужжа, кружились над жестяными банками, цеплялись лапками, пробирались в щели отдушины поближе к холодному свету, потом безрезультатно пытались найти дорогу обратно, бились о толстые стекла и к утру следующего дня засыхали внутри своего рая.

Роты уже отужинали. Из прогретого злым дневным солнцем помещения сборной железной столовой выходили последние отставшие солдаты, торопясь занять свободные места в батальонном кинотеатре под открытым небом. Сегодня, в выходной, в очередной раз показывали надоевший до чертиков фильм «Человек с ружьем». До отбоя еще оставалось часа три, и поэтому молодые, уставшие за нескончаемо длинный день, хронически не высыпающиеся солдаты-первогодки спешили на сеанс, чтобы немного поспать перед отбоем после дневных мытарств. Пока шел просмотр кинофильма, никто из старшего призыва по строгому приказу комбата Портова не мог посягнуть на их «право культурно-массового отдыха». И сонное царство молодых дорожило каждой минутой своего свободного времени. Дежурный офицер время от времени прохаживался вдоль деревянных, без спинок, лавок, внимательно всматриваясь в лица спящих, повторял:

– Не спать, смотреть хороший фильм.

– Уг-уу, – говорил кто-нибудь из толпы одинаково одетых людей и беспомощно опускал голову на свои натруженные руки, упираясь локтями в колени.

В «чифальне» ужин был в стадии завершения. В небольшом сборном сооружении за деревянными столами сидело по два-три человека, в основном старшего призыва, лениво доедая исходящий запахом баранины коричневато-белый плов. Дневальные безобразно гремели посудой и собирали грязные столовые принадлежности, размашисто стряхивали со столов влажной толстой ветошью крошки хлеба и остатки пищи, нервно отмахивались от надоедливых серых столовских мух, нудных писклявых комаров, которые кружили скопищем над ними, пытаясь ужалить. Запах вареного мяса и смесь каких-то цитрусовых беспощадно драконили желудок Сергея, как только он с Петрухой появился на пороге солдатской столовой.

– Вот это чифан, давно мы такого не едали, – сказал Сергей и посмотрел на своего друга.

– А я что говорил тебе, а ты тормоза включил, нужно было давно здесь нарисоваться, нажраться и-и-и…

– Да ладно, Петря, мы и так свое возьмем.

– Я знаю, браток, – согласился Черкас.

За отдельным, чисто вымытым и насухо вытертым столом-десяткой, лицом к входной двери сидели два человека. Сержант Александр Иванов, замкомвзвода, уткнулся взглядом в алюминиевую тарелку и, не отрываясь, с жадностью поглощал ее содержимое, и рядовой, красавец роты, неугомонный одессит, душа-человек и балагур Николай Ольха, по-простому среди своих «Одеса». Невысокого роста, смуглый, с выпирающим кадыком на крепкой шее. Его черные жесткие кудри, коротко остриженные, блестели так, как будто он их натирал воском. Он что-то оживленно рассказывал Иванову, лихо постукивал по пластиковой крышке стола то кулаком, то костяшками согнутых пальцев. Иванов в ответ то и дело кивал головой, морщил лицо, искоса поглядывал на Одесу, не отрываясь от вкусной еды. Приблизившись к столу, Сергей краем уха услышал несколько коротких отрывистых фраз.

– Да-а, бля, пошел он к едрене фене. Шакаляра. Да плевал я на эту крысу, он мне говорит: «Куда? Духа прикрывай!» Нужен он мне, этот чморина. Тут самому сам знаешь что, тут самому бы не подохнуть.

– Ну, как там, на войне, без нас, пацаны? – усаживаясь за стол на деревянную, выскобленную до белизны лавку, заговорил Петруха, прерывая их напряженный разговор.

– Как всегда, пацаны, вы же знаете, если живы, значит, все нормально, пацаны, – произнес как-то натянуто Иванов, чуть заметно улыбнувшись.

Одеса, перегибаясь через стол, протянул по очереди Сергею и Черкасу свою руку, по обыкновению, доброжелательно.

– Сегодня на облете были и попали после духов, – пробубнил почти себе под нос Иванов.

– Где?

– Да в этом долбанном Гуль-Беле, – оживился Одеса. – Посадили на ножи нашего наводчика духи, вместе с домочадцами.

– Ну и дальше что? – подключился к разговору Черкас.

– Ну и то, – продолжил Одеса. – Там духи бачей обложили, спустились с гор, как всегда, за провиантом, ну, и конечно, баб пощупать. А им по хрену, видно, натворили и смылись; а тут мы нарисовались, да их уже тю-тю.

– Да по почерку видно, какая-то залетная банда, что их, мало в горах и в зеленке развелось, – проговорил Иванов и развел руки в разные стороны. – Там ведь был наш наводчик, хатовец, кто-то на него вывел из кишлачных. Так забрали все, что можно было забрать, а кишлак-то этот договорной, потрошат все кому не лень, кишлачные обозленные и на нас, и на духов, ну и короче, сдали его вместе с семьей. А тут нарисовались мы, немного не успели. Да по почерку, скорее всего, «дикари», порезвились на славу.

– Так самое главное, – вмешался Одеса, – у этого хатовца было две ханумки, малолетки по-нашему, жены его, скорее всего, так ничего себе, но с ними уже аллах беседует. Так они их шмакнули по очереди и глотки им перерезали, курвы, перед тем как свалить, на сухаче возле кириза повесили голых. Да я бы сказал, что они ничего были при жизни, судя по их внешнему виду.

– Да у тебя только одно на уме, прекращай, не об этом сейчас речь, – одернул его Иванов.

– А я что, я ничего, – обиженно промямлил Ольха.