«Поджигатели ржаной соломы…»

 
Поджигатели ржаной соломы,
Нищенских трагедий игроки,
Что-то ваши бороды солёны,
Что-то ваши головы горьки!
К той пустой земле приникнув ухом —
Пустота и больше ничего —
Я скажу немногое старухам,
Старикам и вовсе ничего.
Я стою на паперти в Сибири,
Ваших душ считая медяки.
У каких весов такие гири:
Кровь да слёзы, пот да черепки?
Поджигали рожь – сгорело семя.
До нутра, быть может, самого…
Я прошу: «О чём бормочешь, время?»
Пустота – и больше ничего.
Ваше время нынче «время оно»,
Ваши лица глазу не видны.
Монотонны ночи фараона,
Тощие замученные сны.
Крестоносцы самой главной силы,
Самой верной крестники руки.
О, какие корневые жилы
Вы во мне задели, кулаки!
 

Повесть

 
Кружит коричневым побегом
Дорога. Времени в обрез.
Кулак братается с обрезом.
Кусты бросаются с обрыва
И возвращаются, вспотев.
И света долгий выключатель —
Кровавый пенится закат.
Во двор, забором зарифмован,
Заходит кроткая река.
 
 
«Как все округло в Божьем мире…» —
Бормочет праведник во сне.
Вот, наподобие цифири,
Игла играет на сосне.
Вот примостившийся к обрезу
Кулак вскипает на врага.
Тропа проходит по железу,
Такая скучная она.
А может быть – и не по Фрейду
Она таинственно живет.
От ненависти фиолетов,
Простой парнишка-комсомолец
Выходит биться на живот.
Трясутся скорбно сосны, ёлки.
На нем буденовка до пят.
Заката острые осколки
На груди его горят.
 

«При нахождении лица…»

 
При нахождении лица
Любимого – в районе дальней
Туманности, из окон спальной
В полёт влечёт и мудреца.
 
 
Хотя бы даже бельэтаж
Вносил иронию в стремленье,
Смутить полётом населенье
С детьми гуляющих мамаш.
 
 
Полёт – влечёт! Тем самым связь,
Подчёркнутая рифмой точной,
Потенциал имеет прочный,
В бессрочный умысел клонясь.
 
 
С чем нам и должно, стало быть,
Считаться, чтоб, когда припёрло,
В районе вены или горла
С опасной бритвой не шутить.
 

«Мне вспомнились набоковские НЕТКИ…»

М.Т.

 
Мне вспомнились набоковские НЕТКИ.
– Давай играть! – Что, подобрав стекло,
Увидишь ты? Я вижу птицу в клетке
Уснувшую. Ну, что ж, куда ни шло…
 
 
Смешно сказать, но в целом марте ветки
Я не нашёл цветущей. Как назло
Стояла стынь. Просветы были редки.
Твой утлый след туманом замело.
 

«Гуляя вечером по стенке вертикальной…»

 
Гуляя вечером по стенке вертикальной,
Я часто видывал стези маниакальной
Зацепки, трещинки, вкруг бездны неживой,
Какие-то холмы, поросшие травой, —
Все направляло взгляд к оценке беспокойной,
Как фотография картинки непристойной.
Но я не мог бежать: спецификой стены
Попытки были все мои обречены.
 
 
Однажды видел я Зевесовы пейзажи,
Которые текли, как летние миражи,
Не распадаясь: в них часть с частью скреплена
Была не хуже, чем с фундаментом стена.
Виднелся Парфенон. От храмового входа
Я вдруг услышал: “Зевс сорокового года”^[2]
И некий диск взлетел над бездною крутой,
И вышли странники процессией густой.
 
 
Потертости лица запомнились мне сразу,
Потом и так, и сяк вертел я эту фразу,
Пытаясь в ней найти определенный смысл,
И разум попытать символикою числ.
Но ускользала нить как будто диск над бездной,
Я время пожалел для траты бесполезной,
Поскольку все равно процессия ушла,
А черная волна остатки унесла.
 
 
Подумав не про то, я обнаружил это:
Любой жилой пейзаж имеет лишь два цвета.
А это главное. Покуда на стене
Зацепки, трещинки… И зрячему извне
Все явственно: река, как бы поселок дачный,
Где я искал Марину в тьме чердачной,
Но не нашел. И шустрые зверьки
Мне кровью жертвенной забрызгали зрачки.
 

Дурак

 
Он жил, как будто в первый раз,
И песни пел, дурак.
И глупо жмурил левый глаз
Без смысла, просто так.
 
 
Работал больше по ночам,
Не слишком часто ел.
Поскольку денег получать
Помногу не умел.
 
 
Ничем таким не дорожил,
Ушла его жена.
И вообще – зачем он жил,
Не знал он ни хрена.
 
 
Причем, не только он не знал —
Никто не знал нигде.
О чем получен был сигнал
В войсках НКВД.
 
 
Ему сказали: «Как же так?!»
Те, что пришли к нему.
И уж на что он был дурак,
А понял, что к чему.
 
 
Когда российская верста
Его ушибла в лоб…
Вот так и вышло: «Тра-та-та…
И тра-та-та и гроб».
 

«Уговори меня забыть…»

 
Уговори меня забыть…
Как мышь, число произрастает.
В краю полей нетопыри
Приходят в гости к нам друзьями.
Приносят спящее вино,
И огурец влекут солёный.
Судьба, ты с ними заодно
Пьёшь из железного стакана!
От тёмной ласки я вставал,
И городом бродил, который
Бывал теплее одеял,
Но только в детстве… Боже правый,
Куда я детство потерял?!
 
 
Уговори меня заснуть,
Где ворон связывает сети
Сибирской воли, пустоты
Пропахших водкою плацдармов.
Взамен убитых командармов
Командуешь, пространство, ты!
Мы не диковинные дети,
А просто спящие мечты.
 
 
И много ль толку в речке Лете
И жизни подпола внутри
В друзьях любезных, в Боре, в Пете?
Когда приходят на рассвете,
Ты катехизис повтори.
Расставь водяру, стопари.
У малых сих простится кража.
Ты думаешь: вот Петя, Саша…
А это всё – нетопыри
 

«Ах, угличский лагерь пионерский!..»

Л. К.

 
Ах, угличский лагерь пионерский!
По вшивости суровой косы стригли,
И оловянную волну катила Волга
Над головой младенца Одиссея.
Играли в игры – воровали знамя…
Я не пойму, что делается с нами?
Кто нищенкой щелястого забора
Крадётся вдоль – по луковку в тени,
Какой-то пересыпана перловкой…
Где Эверест на самодельных лыжах?
Подушечки продмага заводского!
Друг трижды падал с лестницы – и выжил,
Потом разбился… Где найду такого?
Ещё цыган сплавляли вниз на баржах,
И по лесам казаковали зайцы.
…Ах, Ларка – одноклассница! – какая
По счёту вечность между нами отпылила?
Где долю мыкаешь? – Судьба у нас благая.
Но детство было истинно счастливым.
 

Портрет

 
Затем, что на портрете вглубь холста
Направлена художником улыбка,
Просмотрим отвлечённые места,
Чтоб выявить тайник, куда душа труда
Скрывается, поёживаясь зябко.
 
 
Художник, мастерство заворожив,
Угаданным приёмом, озаботил
Материал – а тот и окружил
Себя границей, то есть услужил
Не столько кисти мэтра, сколь, напротив,
Врагу её – холсту…
В итоге же портрет,
Сооруженье как сторожевое,
Заживши, неприступен. Смысловое
Упрятано. И, только взгляд удвоя,
Ты в нём увидишь то, чему названья нет.
 
 
Кто автор автора? С начала до конца
Перетряхнув пришедшее к событью,
Ремесленника выявишь, птенца,
Который слышит голос без лица
И матерьял формует по наитью.
 
 
Он матерьял формует по наитью…
Скажи, творец творца, как смело ремесло
Так выродиться, что себя переросло
И вещью выпало, приравненной к событью?
 
 
Он мастер или нет – кто, выманив, сумел
Присвоить чуждое, украсить по родному
Те грани горнего, где углю равен мел,
А доброе тождественно дурному?
Где кисть тончайшая доверена слепцу,
А если льётся звук – то лишь в немые губы.
Суть видимых вещей – раструб. А все раструбы
Увы, безвыходны… О, слёзы по лицу!
 

«У брони торжественного танка…»

М.

 
У брони торжественного танка,
На краю болотныя степи
Я тебя приветствую, гражданка,
Итальянка, Знать, Петербуржанка —
До другого слова дотерпи.
 
 
Мне и то ведь много, как в печурке
Сонно бормотали по ночам
Уголья. Уж вы полешки-чурки!
Лень вставать… А то сыграем в жмурки,
И уедем в Углич невзначай.
 
 
Как, бывало, на санях под гору
Вылетал на деревянный мост!
То-то было смеху, разговору,
Колокольно – галочьего ору,
Звону колокольного – до звезд!
 
 
За мои дошкольные сугробы,
Китаянка по разрезу глаз,
Поедим крутой домашней сдобы,
Выпьем водки, и добавим, чтобы
Это было не в последний раз.
 
 
Подберем по возрасту подарки,
Колокольчик купим, волчий клык…
У иконы выставим огарки.
Это здесь когда
то по запарке
Колоколу вырвали язык.
 
 
Сколько я забыл за эти годы
Суеты в подручных у молвы:
Запах трав, волну с налетом соды,
Но зачем
то помню, как подводы
Провожали тело до Москвы.
 
 
Что мы знаем о судьбе угодной?
О любви? – колодезную жуть…
Голос крови, нежностью голодный…
Будь он проклят, этот рай болотный!
Мы одни. Нас двое. Как-нибудь…
 

«Проходящая дождь, по моим тротуарам прошла ты…»

М.

 
Проходящая дождь, по моим тротуарам прошла ты
Так осмысленно жестко, что мозг на сравнения пуст.
Я не горькая степь, не пустыня, но тот виноватый
Всем богам ученик, осквернитель того, что из уст…
 
 
Проходящая – ты – по казенному гиблому телу
Отпечалила след – босоногая, не позабудь
Дом-могилу в Тригорском, последнюю нашу квартиру,
Где скрипела кровать, точно этим Судьбу отпугнуть…
 
 
Навостри-ка бельмо, оглядись, осознай, что случилось,
Умозрительный практик с пустым канделябром в руке:
Ту недужную малость лелею сегодня, как милость
Богоданного знанья в его неземном холодке.
 
 
У зарытого солнца не спросишь о помощи срочной
Для мгновенного вымаха – даже пускай не крыла…
Я застигнут, как степь… Отпусти мне на встрече заочной
То, что раньше простить не умела, а знать не могла.
 
 
Как ты, нежная, выжила… Дождь, проходящая мимо…
Всё слабее доносится твой завлекающий зов.
Если страсти не выплыть туда, где пространство незримо,
Значит, даже утопленник не начинает с азов.
 
 
Возвращенный дышать – я сознательно глух к перекличке
Созидающих умников, вслух говорящих птенцов…
У кирпичной стены отвлеченные чиркаю спички,
От закатного ветра полой укрывая лицо.
 

«Яблоко осени желто-зеленой…»

М.Г.

 
Яблоко осени желто-зеленой
Падает вверх, вопреки
Доле своей и землице влюбленной…
Если бы нам в мотыльки!
 
 
Как я любил это пламя сухое
С добрым сердечком во рту,
Ежевечерний туман над рекою,
Вещего зренья тщету!
 
 
Кто разбудил эту синюю крону?
Скажешь, а я повторю.
Над колокольней, где ласточки тонут,
Светлую вижу зарю.
 
 
Сонное озеро плещется в чаще,
Нежит в закатной крови…
Не говори мне о доле пропащей,
Если она по любви.
 
 
Разве не так же тоскует о Боге
Маленьких племя свечей?
Как человек, обреченный тревоге,
Как бы я выжил – ничей?!
 
 
… В тоненьких крылышках, в лапках прижатых
Утлое тело неся,
Падают яблоки. Ни удержать их,
Ни задержать их нельзя.