очень печальная
Плач саксофона Кирка Валума сменился пронзительной балладой Стинга. Я слушал их и не слышал: пустота души, растерянность сердца и зацикленное непонимание – как, как такое возможно?
Парнишка – тот самый, что ночевал у меня, – Лешка, сегодня я увидел его во второй раз.
Почти месяц прошел с нашей встречи, а его бородка не изменилась, по-прежнему редкая, русая, клинышком, – только сейчас она не казалась забавной. Нос вытянулся и заострился. Глаза, пронзительно серые, один полуприкрыт, а правый настолько широк, что кажется – веки отсутствуют. И лицо, бледное, голубоватое, перекошенное, застывшее в ужасе или боли. Голова Лешки запрокинута назад, а длинная, тонкая шея придает особенную жуть и искусственность: будто не на человека смотрю я, а на некое изваяние. Творение скульптора-извращенца, постаравшегося выделить и подчеркнуть кадык как нечто инородное, прорывающееся сквозь горло изнутри.
Фото дрожало в моих руках, а окружающая реальность, покачиваясь, пыталась сдвинуться с места. Лишь капитан полиции, подобно духу мести, прорвавшемуся в агонизирующий сон, оставался неотвратимо четким, придавая реальности незыблемость и заставляя ее вращаться вокруг себя.
С момента встречи с полицейским прошло уже несколько часов, и сейчас я сидел на диване, разбитый и подавленный. Я копался в воспоминаниях и отбивался от мыслей, навязчивых и бесполезных. Музыкальный центр плакал голосами Стинга и саксофона, а мои губы, словно волшебное заклинание, повторяли снова и снова: «Если хочешь не умереть сегодня ночью будь тогда с этим мужиком!»
…Будь тогда с этим мужиком…
Я уверен, что Лешка, как и месяц назад, шел ко мне. Зачем? Как и в прошлый раз, я этого не понимаю, но иначе сложно объяснить проложенный на телефоне и активный маршрут от метро к моему дому. Но тогда, даже среди ночи, он безопасно дошел до подъезда, а сейчас, при свете дня, его убили. Убили и бросили среди мусора, закопав в отходах.
Впрочем, полиция избрала для себя другую версию, и версия эта называется – самопроизвольная остановка сердца.
«Самопроизвольная остановка сердца возможна в любом возрасте», – как с расстановкой произнес капитан полиции, делая ударение на каждом слове, точно пытаясь привить мне эту мысль. Затем последовали какие-то объяснения, медицинские термины, – но я не слушал. Мне хотелось спросить лишь об одном: каким образом и зачем парнишка в момент сердечного приступа забрался в мусорный контейнер? И я спросил.
Полицейский пожал плечами и ответил очень кратко и емко: «Разберемся».
И я уверен – они действительно «разберутся» и сумеют связать не связываемое.
Ко мне полицию привела записка, та самая записка от мужика из метро, написанная корявым почерком, с указанием моего адреса и столь важными словами: «Если хочешь не умереть сегодня ночью будь тогда с этим мужиком!» Записку обнаружили в кармане джинсов паренька, но на ее содержании, похоже, предпочли не акцентироваться.
Я рассказал и про вечер нашей первой встречи с Лешкой, и про записку. Рассказал и о том, что поведал мне сам паренек: как он вернулся на нашу станцию метро, проложил маршрут до моего дома, и, придя к подъезду, сел на лавку, не решаясь позвонить по домофону. Утром я напоил его кофе и выпроводил восвояси. С тех пор вплоть до сегодняшнего утра Леху я больше не видел.
С капитаном Петровым мы беседовали долго, около полутора часов. Я говорил, а он слушал, изредка задавая уточняющие вопросы и неспешно переспрашивая. Его лицо, не выражающее ни одной эмоции, несло отпечаток холодности и безразличия, но я не мог отделаться от ощущения, что он прикладывает немалые усилия, скрывая свои чувства. Впрочем, тогда я не задумывался об этом и лишь спустя время узнал, что те ощущения не подвели меня.
Единственное, о чем я умолчал в разговоре со стражем порядка, это насквозь мокрая Лехина обувь. Я не сказал, что той ночью, пока паренек спал в гостиной, я держал эту обувку в руках и рассматривал ее. Не сказал я и про свое удивление от увиденного: обувь действительно выглядела очень старой и насквозь мокрой, но мокрой не от воды. Гель, желе, жижа, не знаю, как это назвать, – что-то густое и несдираемое пропитало ее, нечто с едва ощутимым запахом загнивающей аквариумной воды.
Капитану я не сказал про обувь вовсе не потому, что считал ее не относящейся к делу. Как раз наоборот, некое чувство внутри меня говорило о связи странной обувки парня с его странной смертью, и это же самое чувство не позволяло мне рассказать о мокрых Лешкиных туфлях.
рассказывающая о первом пришествии капитана Петрова
Проснувшись сегодня утром, я, конечно же, не ожидал, что день сложится настолько печально. Я был расстроен – да, но повод для расстройства выглядел скорее забавным. Именно сегодня, в столь редкий для меня выходной на буднях, я решил во что бы то ни стало установить своеобразный личный рекорд по… сну. Звучит конечно глуповато, но…
И жена моя, и сын умудряются по выходным дрыхнуть без зазрения совести часов до двух, а то и до трех дня. Я же к девяти часам обычно уже на ногах как штык, – любимая фраза моей мамы, что бы она ни значила. И это очень обидно: пол дня приходится неприкаянно слоняться по дому, не зная, чем себя занять – да еще так, чтобы не разбудить своих сплюх.
Потому-то, накануне осознанно просидев у телевизора до половины третьего утра, пока меня не стало вырубать по полной, так что бои ММА слились в один бесконечный поединок, я полностью был готов к предстоящему подвигу – проспать до двенадцати дня, не меньше.
В первый раз я проснулся в 7:43: жужжание фена жены, слышимое даже сквозь две закрытые двери, разбудило меня.
Сначала пришло удивление: «Как, Анютка все еще дома? А как же ее всенепременный бассейн?» Затем, с горечью осознавая, что спать мне больше не хочется, я опечалился: видать, сегодня случиться рекорду опять не судьба. И все же я повернулся на другой бок и сделал отчаянную попытку не допустить в свою голову ни одной, даже самой крошечной мысли.
В 9:29 я проснулся во второй раз.
Роковые цифры на экране телефона показывали, что до подвига еще ой-ой как далеко, но спать я больше не хотел – не хотел однозначно. А тут еще, словно подначивая меня, рядом раздавалось сопение и такое сладкое похрапывание. Котяра лежал под одеялом на месте жены и, точно глумясь, безмятежно смотрел свои котовые сны.
Преодолевая искушение стянуть с него одеяло (в качестве эдакой мести), я сел на кровати и задумался о том, чем бы теперь заняться.
«Сначала включу кофемашину, – подумал я, – потом…»
И тут прозвучал звонок в дверь.
Первая мысль, пришедшая ко мне: «Это к соседям, опять квартиры перепутали». Но тут же я понял, что ошибся: Кот пулей выскочил из-под одеяла и как оглашенный, будто не он только что пребывал в объятьях Морфея, метнулся к входной двери.
«Вот это да, – подумалось мне, – кого это к нам принесло?»
То, что звонили именно к нам, и вполне осознанно, сомневаться больше не приходилось: Кот, обладая каким-то невероятным сторожевым чутьем, совершенно не реагирует на случайные звонки, а значит…
Звонок! Звонок! Звонок!
Чертыхнувшись, я встал, надел футболку, шорты и босиком отправился к двери, возле которой возбужденно метался Кот.
Не поглядев в глазок (а надо бы), я ногой отодвинул подальше Кота, чтобы он не выскочил в коридор, и открыл дверь.
«Голем! – первая мысль, возникшая в моей голове, едва я увидел стоящего за дверью визитера, – Гигант! Великан!»
– Капитан полиции Петров, – пробасили параллельные губы огромного, метра за два ростом, с плечами невероятной ширины, человека. Затем огромная ручища, разве что не издавая лязг металла, поднялась, и в гигантской ладони я заметил зажатое, кажущееся совсем крошечным, удостоверение.
– Здравствуйте. Чем обязан? – ответил я, успев посмотреть в удостоверение и отметить, что на фото капитан Петров не выглядит столь внушительно.
Толстые, совершенно паралельные губы капитана дрогнули, но прежде чем он успел что-то сказать, у меня за спиной раздался глубинный, яростно-приглушенный вой.
Я ощутил, как по моему позвоночнику пробежала холодная волна, и, пока вой повторялся снова и снова, обернулся.
Таким нашего Кота я еще не видел, точнее, я никогда не слышал его таким. С виду он казался совершенно обычным, разве что непривычно замершим, словно окаменев. Но звуки, издаваемые нашим любимцем, та интонация всепоглощающего неприятия и озлобленности сразили меня. Кот с яростью смотрел в открытую дверь и выл снова и снова.
Недолго думая, я выскочил босой в коридор и со словами: «Извините, кажется, к нам вам лучше не заходить» – прикрыл за собой дверь. После чего сказал, совершенно глупую фразу: «Если, конечно, ордера у вас при себе нет».
если Голем улыбается, значит, это кому-нибудь нужно?
Отдельный вход городской больницы; отдельная площадка для транспорта, отгороженная от случайных взглядов высокой живой изгородью, – морг. Дорога досюда от моего дома много времени не заняла. Впрочем, если бы мы ехали и в пять раз дольше, я вряд ли бы это заметил: в ту самую минуту, как жуткое фото очутилось в моей руке, с того мгновения, как я увидел искореженное тело парнишки, время словно изменило скорость и, помутнев, стало неявным. Единственно четкими, словно вспыхнувшими вечным огнем, оставались слова: «Если хочешь не умереть сегодня ночью будь тогда с этим мужиком!» И никаких сомнений больше не осталось, ни малейшего удивления по поводу этой, как я сказал тогда Лешке, «херни», теперь быть не могло: я верил в ту странную фразу, верил в каждое ее слово.
«Но поверит ли этим словам капитан полиции Петров?» – успел подумать я, прежде чем грохот с обратной стороны двери прервал мои размышления.
Дверная ручка медленно опустилась под тяжестью тела Кота и рывком поднялась вверх: очевидно, тот с нее соскользнул. Через секунду фокус с ручкой повторился. Свое умение открывать двери Кот демонстрирует с самого младенчества, по-прежнему вызывая восторги, только сейчас мое состояние к восторгам и забавам не располагало.
Я вошел в квартиру, схватил в охапку Кота – он, увидев капитана, забурлил с новой силой – и пригласил самого гиганта войти.
Обиженный на мою бесцеремонность, Кот брыкался в руках, подвывал и старался меня укусить, а я, не обращая на его выкрутасы внимания, прошел в спальню и, запульнув Кота на кровать, вышел, закрыв за собой дверь.
Капитан Петров стоял у порога и совершенно бесстрастно наблюдал за нашей кратковременной и неравной схваткой.
Я вернулся к нему, снова взял фотографию и, глядя на нее, опять подумал о том, что перед смертью парнишка пережил немыслимый страх.
– По первичным данным, он умер от сердечного приступа, – заговорил Петров, словно прочитав мои мысли, – Конвульсивные искажения при такой смерти обычное дело, – произнес он голосом бархатисто-тяжелым, ровным и бесстрастным.
В ту секунду я ненавидел его, этого человека, этого капитана, этого Петрова, хотя почему – не понятно. Как не понятно, почему смерть Лехи так подействовала на меня. Да, молодой парнишка, но… я видел его всего пару часов. Неужели та история и записка настолько пропитали мой разум?
Вскоре я рассказал капитану все, что случилось тем странным вечером. Это был мой первый рассказ, и таких рассказов будет еще не мало, в том числе и письменных показаний.
– Уверены ли вы, что это тот самый человек? – в завершение разговора спросил капитан, пристально наблюдая за мной.
– Уверен процентов на девяносто, – ответил я.
И тут же последовало предложение опознать паренька в морге.
Вечером, еще раз проходя в памяти по событиям сегодняшнего дня, я пытался найти объяснение своему быстрому согласию поехать в морг. Сначала я говорил себе, что просто хотел увидеть паренька в последний раз, быть может даже попросить у него прощения, что не смог, пусть не понятным мне образом, защитить его снова. Но вскоре я понял, что подобные мысли сродни лукавству и, чтобы оставаться честным с самим собой, я должен признать: да, я в любом случае поехал бы с капитаном в морг, но столь быстрое, почти мгновенное мое согласие было побуждением – еще раз увидеть Лехину обувь.
И вот мы здесь, в морге.
Бело-синюшный труп, так не похожий на того парнишку, что искал у меня ночлега, но все же более похожий на Леху, чем на фотографии капитана, лежал на каталке под бледно-серой тканью. Я узнал осунувшееся лицо, длинный нос, глаза (они, к счастью, были закрыты) и узнал такую не забавную теперь бородку.
– Да, это он, – сказал я, обернувшись к Петрову.
Капитан, до этого момента более похожий на застывшее изваяние, ожил и сделал пометку в своем крошечном блокноте.
Процедура опознания тела свершилась, и мы покинули холодную комнату с пятью не пустыми каталками.
Настроение мое было прескверным, и, казалось, ничто не в состоянии повлиять на него, однако капитану Петрову это удалось. Его громкий выкрик: «Мать твою…» и вид того, как идеально ровные губы капитана Петрова, подрагивая словно в конвульсиях, меняют форму, изображая нечто отдаленно похожее на улыбку, сразили меня.
Мы только что зашли в комнату с вещами покойных. Их разложили на разных столах.
– Там, – сказал Петров и ткнул огромной рукой в сторону самого дальнего.
Я подошел к столу и только-только начал разглядывать лежащую на нем одежду, как за моей спиной раздалось то самое капитанское: «Мать твою…».
Не само идиоматическое выражение удивило меня – в ходу у капитанов полиции найдутся фразы и погорячее – меня поразила его интонация, то мегаудивление, нашедшее выход в двух коротеньких словах.
Я оглянулся и увидел, как параллельные и кажущиеся даже во время разговора неподвижными губы капитана медленно искривляются, как бы выражая радость. В какой-то момент мне даже показалось, что взгляд капитана, с интересом и удивлением шныряющий по столу, начал светиться внутренней краснотой.
Я почему-то тут же подумал о Лешкиной обуви и быстро обернулся.
О проекте
О подписке