Лизанька и бабушка пекут пироги и беседуют.

– Батюхка меня п’ичащает, покамухко я маминьку с’ухаюсь… – говорит Лизанька.

– Не больно ты её и слушаешь… – возражает бабушка.

– Мы – люди г’ехные, – сокрушённо отвечает Лизанька.

11.11.84

Ночью выпал снег, но продержался только полдня. Я пришёл домой вчера вечером – четверо суток провёл в храме (усиленное дежурство); заплатили по 114 рублей. Подоходный налог с этой суммы будет взимать райфинотдел; с жалования отчисляет бухгалтер. «Держи деньги в кармане», – предупреждают коллеги (т. е. «наготове» – не сумеешь выплатить сразу, пойдут пени).

Вчера втроём ездили ко всенощной. Лизанька брала с собою розовую пластмассовую уточку, и на обратном пути эта уточка расспрашивала Лизаньку обо всём на свете. Я нахохотался, слушая её ответы…

– Ой, что это?

– А эко к’ан (кран). Он гом (дом) скоит (строит)…

– А как он строит?

– Поднимаек кийпичики и ск’адывает навейху…

Но прерывает лекцию и кричит, привставая с моих колен:

– А вон забой (забор)!

– А зачем забор?

– Шкобы астения не с’ывали!

Выходим из автобуса.

– А почиму хафёй (шофёр) похох на майчика?

– Молодой ещё.

– Ухэ дядя?

– Да, дядя. Уже работает.

Подумала немного и качает головой:

– А ицо (лицо) совсем как у майчика…

Записываю 1-й том «Истории поэзии» Шевырёва – книга, совершенно невозможная в наш век специализаций; впервые я знакомлюсь с таким широким, «цивилизационным», взглядом на словесное искусство человечества; и пусть этот взгляд «приблизителен» и не совсем верен во многих частностях, но такой точки обзора я не встречал в современной литературе. Похоже, что чисто светская словесность зародилась на юге Франции, в Провансе, и была разнесена труверами по всем европейским дворам. И там же столетиями кипел котёл ересей.

Взял «Записки» Тучкова (наткнулся в каталоге), но он оказался лишь однофамильцем Бородинского героя, жена которого создала Спасо-Бородинский монастырь.

16.11.84

Оля записала:

«– Бабухка, ты такая говорунья!.. Всё говоих и говоих. А маминька такая сиёзная (серьёзная), всё молчит и молчит…

Это Лизанька сказала на кухне, сидя за ужином.

Как-то мы читали с нею книжку Л. Толстого «Рассказы о животных». Прослушав рассказ «Акула», Лизанька спросила:

– А шко с ней (т. е. с акулой) потом бугик?

– Ничего. Убили её, и всё.

– А потом она воскреснет?»

Читаю Самарина («Сочинения», т.1; М., 1900). Уже статьи по польскому вопросу придают этому тому неубывающий интерес (неужели и вправду царь и правительство его настолько не доверяли своему народу, благоволя и снисходя к панам и баронам? – мысль обидная, расхожая в современной историографии). Но с гораздо большим интересом я, разумеется, читал статьи литературные. Полемика с Белинским меня просто захватила. Я не поленился полистать корифея нашей критики. Картина поразительная… Оба правы. Славянофилам явно не хватало вкуса, важность и великость их идеи подавляли в них восприятие художественного; эстетические суждения славянофилов даже если и верны, то настолько общи, что неприменимы ни к какому конкретному примеру; даже в этом случае они верны – как мировоззрение, но ни как сочувствие прекрасному, ни как впечатление и созерцание. Оба – и Самарин, и Белинский – недостойно мелки в своих придирках к оппоненту. Но Самарин великолепно вскрывает картину непонимания современниками даже того первого чувства, что вообще породило интеллектуальное движение «славянофильства», а Белинский блестяще отстаивает право искусства быть вне любого «направления».

Вот Самариным обличается главный приём «западников», которым они, без зазрения совести, пользовались ещё полвека: «Система спора, принятая критиком в отношении к славянофилам, так удобна, что действительно трудно от нее отказаться. Обыкновенно он навязывает им то, чего они никогда не говорили, а потом опровергает их тем, что они первые сказали».

Но и упрёк Белинского верен: «Критик «Москвитянина», мы уверены в этом, человек умный и начитанный, который знает все возможные теории и системы искусства, особенно немецкие. Это, бесспорно, очень хорошо; но одного этого ещё очень мало для действительного понимания искусства: для этого прежде всего и больше всего нужно то врожденное эстетическое чувство, тот инстинкт, тот такт изящного, которые обнаруживаются не в теории, а в её критическом приложении к произведениям искусства».

Самарин цитирует Никитенко, статьи которого мне не попадались. Но вот одно место из его обозрения «О современном направлении русской литературы» мне показалось особенно важным (кажется, Розанов в этом же смысле говорил о «клеветническом» характере русской литературы):

«Наши нравописатели-юмористы, выставляя перед читателями одну нелепую сторону помещика, чиновника, забывают вовсе другую, где нравственный и общественный их характер должен быть понят и изучен с одной точки зрения, спокойно, без ярости и озлобления. Им беспрестанно мерещатся Ноздревы, Собакевичи, Чичиковы. За этими безобразными лицами, отчасти действительными, отчасти вымышленными, хотя и не с дурным намерением, они не видят важных нравственных преобразований, совершаемых в нашем поколении чувством национального достоинства, испытанным и восчувствованным злом полуобразованности, необходимостью обозреть свой быт оком зорким, незакостенелым в предрассудках и невежестве, и, наконец, могучим влечением века, полагающим печать отвержения на всякую вольную слепоту ума, на апатическое бездействие духа. Ежели есть у нас и Ноздревы, и Собакевичи, и Чичиковы, то рядом с ними есть помещики, чиновники, выражающие нравами своими прекрасные наследственные качества своего народа с принятыми и усвоенными ими понятиями мира образованного; есть помещики и чиновники, столько уже просвещенные, чтобы понимать и выгоду, и славу просвещения, потупляющие со стыдом свои взоры пред картиною того прошедшего, где темное невежество спокойно ело и спало, но где оно только ело и спало. Вы их встретите везде, и в глуши провинциальной, среди забот служебных и житейских, – иные из них действуют, другие безмолвно в глубине сердца воспитывают прекрасные побуждения, достойные быть делами. Конечно, люди эти рассеяны поодиночке, не соединены еще в одну общественную силу, но они умножаются и, следовательно, более и более наполняют собою разделяющие их промежутки».

30.11.84

Еду в библиотеку – сдавать Карамзина («Неизданные сочинения и переписка», Спб.,1862). Выписал немного, особо важных мыслей нет, но масса милых подробностей. Он восхищался императрицей Елисаветой Алексеевной («Она ещё хороша лицом, миловидна, стройна, имеет серебряной голос и взор прелестный»), дружил с великой княгиней Екатериной Павловной, любимицей Александра Благословенного (после смерти первого мужа она вышла замуж за короля Вюртембергского). С удивлением натолкнулся на совершенно не известное мне имя французской писательницы de Souza: «Ввечеру, – пишет он царице в 1823 году, – уложив детей, читаем романы г-жи Сузы – и я всё ещё плачу как ребёнок». Статья о Польше – показательна. Еду.

02.12.84

Вечер, одиннадцать часов; за окном -16°. Сажусь переписать Олино письмо к Танечке Щукиной:

«…Спасибо, милые, и за гостинец, и особенно за письмо. Трудно описать, милая Танечка, ту теплоту сердечную, которую я испытываю, вспоминая тебя. Я думаю, что это чувство отдалённо похоже на ту любовь, которую должны испытывать христиане друг ко другу. Но оно редко посещает меня в отношениях с другими моими ближними. И это говорит о том, что заслуга в нём не моего грешного сердца. Просто трудно не ответить тебе тем, что есть в тебе в избытке.

…Дети спят; это случается редко, чтобы они уснули одновременно. Володя на работе, и наконец можно посидеть и побеседовать с вами.

Время наше течёт незаметно, хотя мы и не в суетливой Москве, а в медлительной Самаре. Но ты, Танечка, очень верно сказала о том, что есть для тебя время; я не помню дословно, но смысл чувствую хорошо – кажется, о сердечных впечатлениях. Только и можно противостоять его потоку, помятуя о вечности, которую Господь благодатно запечатлевает в сердце.

Володя с Лизанькою возвращались по тёмным улочкам домой от Наташи, шли молча, вдруг Лизанька остановилась и сказала: «Отесинька, я чувствую Бога» – «Как ты чувствуешь?» – «Чувствую в небе».

Вот какие мгновения бывают у наших ангелов.

Приезд Чугуновых нарушил наше почти монастырское уединение – встреча с ними была светла и радостна. Они, наверное, уже рассказали вам о своих впечатлениях. Я же лишь сообщу, что наши батюшка с матушкою специально приезжали к нам, чтобы повидаться с нашими гостями. Отец Иоанн целый вечер беседовал с моей мамой, и она слушала батюшку внимательно, всё соглашалась и поддакивала, так что мы диву давались.

Дорогая Танечка, благодарим тебя за сказочку Жуковского. Очень о вас скучаем. Чугунов рассказывал, что на Рождество опять собирается к вам. Хотели бы и мы быть с вами, но вряд ли решимся отправиться в дальний путь с Иванушкою. Он стал таким беспокойным мальчиком. Ни сидеть, ни лежать один не хочет. Кричит отчаянно, пока не возьмёшь его на руки. На руках же сразу успокаивается и начинает очень добродушно всем улыбаться…»

06.12.84

Лизанька у нас простыла недели две-три назад, и всё прибаливала. Чугуновы приехали к нам 20-го, вчетвером, и жили 9 дней (от нас они поехали к Щукиным). Жили мы дружно, шумно и весело, омрачаемые только простудными недомоганиями: вновь переболела Лиза, потом занедужила Варя, Галя пару дней плохо себя чувствовала… Слава Богу, всё обошлось без осложнений. Я дважды подменялся на работе, чтобы побыть с гостями, и первые дни мы с Володей беседовали очень оживлённо (я прочитал другой вариант «Невесты»). Потом детские болезни и хлопоты несколько рассеяли нас. Перед отъездом Чугуновых в Москву мы принимали дорогих гостей: батюшку с матушкой. Случайно или нет, но они угадали на пятилетие нашего с Олечкою венчания.

У отца Иоанна и Анастасии Антоновны – новое увлечение, т. е. батюшка мне и раньше говорил, что они стали как-то по-особенному питаться, но вот так подробно и «пропагандистски» они, перебивая друг друга, рассказали в первый раз. И мне невольно стало казаться, что о. Иоанн и в самом деле выглядит гораздо свежее обычного. На нашу маму их рассказы произвели сильное впечатление – она перестала есть мясо!..

Чугуновы уехали, и Лизанька заболела снова; обнаружили у неё на шейке опухоль. Матушка сказала: это – зуб! И вчера утром я, в сопровождении Анастасии Антоновны, возил маленькую девочку в стоматологическую больницу – ей вырвали первый в жизни зуб… Слёз было меньше, чем можно было ожидать. И всё-таки: какая она жалобная! Болеет уже третью неделю; опухоль под левой щёчкой немного изменила её голосок – она говорит теперь гортанно, как чужеземная птичка…

Возвращаемся из больницы. Я везу её на санках, спешу – чтобы не замёрзла. Сидит нахохлившись, сложив ручки на коленках. В двух шагах от нас, по дороге, обгоняя с монотонным рёвом, несётся бесконечный поток машин. И вдруг в этом рёве я слышу негромкий, со вздохом, голос:

– Отесинька, хочу на ручки…

09.12.84

Пришли письма: от Танечки (о Чугуновых пишет: «такие родные лица»), от Миши – коротенькое и печальное – и от Володи Чугунова с рассказом о московских впечатлениях (Гоголев так и называет меня двоеверцем – мол, помимо религии он, т. е. я, ещё и стихи любит почитывать; грешен – люблю). А Оля написала Новиковым:

«…Думаю, что много радостей узнает ваша душа, когда появится в вашей семье маленький ангел с печатью иной жизни, иного мира, так явственно видимой на его лике в первые дни и недели его мучительной жизни с нами…

Володя по-прежнему работает сторожем при храме. Работа ему нравится, и мы уже не представляем, где ещё можно работать, как не там. Какие бы искушения там не встречались, всё же совсем другие люди, другая атмосфера, другие слова и мысли вокруг.

…Один русский писатель сказал, что семейных людей пронизывают мысли о монашестве, а монашествующих – мысли о семейной жизни. Мы с Володею лишь с рождением Иванушки стали будто немного понимать, для чего люди остаются одинокими и идут в монастырь. Но – на всё воля Божия. Господь не сказал, что спасётся монашествующий или семейный, но „претерпевый до конца”. Так что будем терпеть и нести немощи друг друга и любить Бога всею душею и всем сердцем. Помоги вам Господь.

Кланяемся вам низко. Храни вас Господь и Пресвятая Богородица. Пишите…»

14.12.84

Искупали и уложили Иванушку; вот уже второй день он засыпает у нас в 8 часов – вчера вечером я вынес его на улицу и с четверть часа покатал на санках; он уснул так крепко, что Олечка размотала и уложила его в коляску безо всяких затруднений. Уже недели три, как он держится на ножках. Ещё при Чугуновых я ставил его в Лизину кроватку и цеплял ручки за перильца – и он держался! Недолго, правда.

Завтра мне на дежурство… Я голодаю уже в шестой раз, каждые среду и пятницу (взял благословение у о. Иоанна Гончарова). Олечка утверждает, что у меня изменился цвет лица; я же никаких изменений в себе не наблюдаю.

Чуть не забыл: несколько дней назад, когда я укачивал Иванушку, он, бесцельно болтая ручками и ножками, вдруг вынул изо рта соску, посмотрел на неё отрешённо и сунул обратно; вынул и в другой раз, но опять засунуть в ротик так и не сумел, возя пустышкой по личику… Сегодня же, в такой же ситуации, он проделал эту операцию раз десять, пока я не уверился, что это не случайность.

Вчера, по дороге из библиотеке, Лизанька напевала песенку про курочку, пропуская строки. А я никак не мог их припомнить. Сегодня, проснувшись, спросил у Олечки и, лежа, повторял громко – специально для Лизаньки:

 
Ах, какая курочка у меня жила!
Ах, какая умница курочка была!
 

– А паком куда девавась курочка?

– Не знаю… – растерялся я.

– Навенное, умерла? Птицы хэ мало хывут?

– Мало…

– Умерла курочка, – утвердительно сказала Лиза.

Но через минуту сама с выражением распевала: «Ах, какая курочка у меня жила!..»

Ответил Мише: «…родным и милым чувствую и принимаю православный мир; не безгреховным – далеко нет! – но милым и родным. Как широк и разнообразен, как личен этот незримый, построяющийся энергией святых, поток православной культуры – профанного бытия, освящённого, по милости Божией, оформляющей силой культа, „силовым полем” его. Я дочитываюсь до восторга; я не мыслю их, этих учителей и товарищей моих (братьев!) погребёнными – так жива, так сладка и упоевающа их речь… Как бы ни мудрил нынче Гоголев, до гроба останусь признателен ему за то, что тёмными речами своими он открыл мне этот родной мир, родной настолько, что нет для меня в нём ни прошлого, ни будущего – единое настоящее (поле битвы)…

Или я очарованный? Но жизнь убеждает меня в том же: без реальнейшего – нет реального. Теперь я прямо погружён в стихию православную – люди простые и полуграмотные окружают меня. Не всё в них на мой вкус, но нельзя не любоваться ими. Есть среди них и хитрые, и жадные, и гордые, и просто грубые, но лучше места мне было не найти, чтобы въявь, вживе увидеть, „пощупать” то, что я называю православной традицией. Все они (и я) ниже её, она умнее нас, и странно слышать, как загрубелый в работах человек говорит мысль тонкую, как дерзкий грубиян подчиняется смыслу изящному, как соблазнившийся („падший”) произносит слово назидательное. Вот что самое ценное в человеке – вера, она и делает его человеком вполне.

Вот тебе картинка: долгое дежурство, далеко заполночь; передо мною пьяный напарник, курит (отмахиваясь от моих замечаний) прямо под иконами, икает, отрыгивая кислую капусту; я зеваю (дежурю за двоих): „Что – холодно завтра будет?” – „Не знаю”, – мотает он головою. „А по телевизору прогноз передавали?” – „А я не смотрю, – он икает, – пост…”

Можно смеяться, можно издеваться над таким „православием”, но мне ценно в нём не „такое”, а – „православие”…»

Ответил и Чугунову: «…Есть только два типа мировоззрения или, скорее, мировосприятия: религиозное и художественное (философское уже ущербно и, по сути, не имеет права на существование, поскольку не имеет тайны и не может иметь её – иначе перестаёт быть философией и становится Боговедением; вот поэтому бесплодны самые искусные теории)… Но художественное восприятие мира шире писательского жребия (креста! я давно об этом думал и был рад найти подтверждение у Паламы), как религиозное восприятие шире „креста святых”. Но если святой (свидетель, по словам Флоренского) есть один из „держателей” этого мира – в силу благодати, то художник, во всех своих разнообразных проявлениях, „устроитель” его – в силу своего дара. И понять смысл обречённой на гибель культуры можно только как энергетическое поле борьбы за душу человека, поле, пронизанное как токами призывающей благодати, так и призывными токами своеволия – многоликого Хаоса…