– Помню. Но разве там был великан?

– Там был великан! Это его пещера. Он там живёт.

– А он большой?

– Большо-о-ой, – тянет она.

– Больше меня?

– Больше, – с убеждением говорит Лизанька и смотрит на меня, как бы примеривая. – Он – как девочка Сена. Они же чуть не до Луны!

– Как же он поместился в такой маленькой пещере?

– Она же длинная… – начинает объяснять она, но такое объяснение не устраивает и её. Вскрикивает:

– А там комната была!

– Что? – не понимаю я.

– Комната там была. Больша-ая!

– Ну, и что ты делала в гостях у великана?

– Ничего, – пожимает она плечами. – Погостила и ушла.

До дома ещё далеко, и такой короткий сюжет меня не устраивает.

– Но ты же поздоровалась с ним?

В последние дни учу её здороваться. Привычки у неё ещё нет, поэтому она растерянно говорит:

– Да…

Но тут же оживает, с лукавым выражением пригибается, как бы входя в пещеру, и, ступая на цыпочках, говорит театрально:

– Здравствуй, великан!

– А он?

– Здравствуй, Лизанька! – изображает она великана (почему-то тонким голоском).

– А потом?

– А потом пошли на кухню и пили чай.

Что и говорить, жизненное наблюдение, вплоть до «пошли на кухню».

– А как он дал тебе волшебные коньки?

– Я попросила… – и, углубляясь в своё воображение, говорит с туманной полуулыбкой. – У него там большая комната… и у стены стоит большой ящик… Там много-много разных…

Я жду слова «вещей», но она неожиданно заканчивает:

– …Приступочек!

И сама смеётся. Слово «уступ» она услыхала от меня минут 10 назад и вот – воспользовалась. Но я понимаю, о чём идёт речь.

– Там были и коньки?

– Да, там были коньки… Я попросила… – и тут она начинает говорить жалобным голосом. – Великан, великан! дай мне, пожазу… позажу… по-жа-луй-ста, коньки!.. Он выписал и дал мне.

«Выписываем» мы детское питание – каждый месяц в поликлинике.

– Но зачем ему свои коньки выписывать? – смеюсь я.

– Потому что никак не вынешь, если не выпишешь, – это туманное объяснение она, тем не менее, произносит поучающим тоном.

– Щедрый великан, – говорю я с признательностью. – Не сходить ли нам к нему в гости?

– Нельзя, – с сожалением отвечает она. – Его увезли. Пещеру увезли. Взяли, – она размахивает ручками, – большую лопату и раз-раз! погрузили на машину. А великан – топ, топ! – забрался в кузов… Сел около пещеры и поехал! поехал!

– Жаль… Далеко он поехал?

– Не знаю, – она пожимает было плечиком, но тут же вспоминает и снова поднимает ко мне румяное, весёлое личико, возбуждённое морозцем, быстрой ходьбой и интересным разговором. – В Сузгаль! Конечно, в Сузгаль!

И добавляет, словно это очевиднейшее дело:

– Куда же ему ехать, как не в Сузгаль! Это же далеко-далеко, почти на конце улицы!

– Далеко, – соглашаюсь я. – Что ж, он теперь и жить там будет?

– Он там теперь всегда жить будет, – вздыхает Лизанька.

– А летом? – спрашиваю я, рассчитывая огорошить её известием, что пещера растает.

– И летом… Потому что там снег никогда не тает.

– Хм. Вот так Суздаль. А травка там растёт?

– Да.

– А лето?

– Лета не бывает.

– Э, не складно! Раз лета не бывает, то и травки не бывает.

– Нет, бывает… – задумывается она, но придумать не может. – Бывает…

Мы уже пришли, и я говорю:

– Странный город это – Суздаль!

– Странный, – соглашается она и веселеет. – Это очень странный город!

13.02.85, собор Трёх святителей

После очередного тома Людвига Тика и прозы Жуковского я добрался, наконец, до Житий святых. Месяц «Август», любопытное примечание:

«Становясь на строго определённую историческую позицию, должно заметить, что 1-го Августа православною Церковью совершаются два торжества, различные по своему происхождению: 1) происхождение Честного и Животворящего Креста Господня и 2) празднество Всемилостивому Спасу и Пресвятой Богородице… по причине болезней, весьма часто бывавших в Августе /Азия-с!/, издревле утвердился в Константинополе обычай износить честное древо Креста на дороги и улицы для освящения мест и в предотвращение болезней /т. е. «происхождение» означает просто «прохождение по улицам»/. Накануне, 31-го Июля, износя его из царской сокровищницы, полагали на святой трапезе великой церкви (т. е. св. Софии). С настоящего дня и далее до Успения Богородицы, творя литии по всему городу, предлагали его потом народу для поклонения. Это и есть предъисхождение честного Креста…

Этот обычай, в соединении с другим обычаем Константинополя – освящать в придворной церкви воду первого числа каждого месяца /в Генваре – 6-го, в Сентябре – 14-го/, и послужил основанием праздника в честь святого и животворящего Креста и торжественного освящения воды на источниках, которое совершается 1-го Августа /в России служба Кресту появляется в XIV–XV вв. с введением Иерусалимского Устава/…

Празднество Всемилостивому Спасу и Пресвятой Богородице установлено в Греции и России около 1168 года в память знамений от честных икон Спасителя и Богоматери во время сражений греческого царя Мануила (1143–1180) с сарацинами и князя Русского Андрея Боголюбского с болгарами в 1164 году».

Я выписал ещё несколько примечаний исторического характера: о причине Маккавейских войн, об Эфесе, о первых лаврах («ряд келлий, окружённых оградой»), о книгах «Лимонарь» и «Синаксарь» (синаксис – собрание) – и целый эпизод из жития преп. Пимена Великого («… говорю вам, что если вы увидите что и очами своими, не давайте тому веры», т. е. не так легко верьте греху ближнего).

Вчера перед сном говорю ей:

– Может, песенку споём?

– Давай споём, – и смотрит на меня с любопытством.

– Какую ты хочешь?

– Крёстного песенку… какую я не знаю…

– Да таких песен и я не знаю!

Мы поём «Пела, пела пташечка…» и «На заре туманной юности». К моему удивлению, она довольно точно помнит стихи, только в некоторых местах гудит.

– Ага, не знаешь!

– Знаю!

– А почему гудишь?

Она смеётся тоже, чуть запрокидывая головку, и снова удивляет меня:

– Гужу!

Получили письма: от Щукиных – Танечка пишет, что к ним приезжал Чугунов, была радостная встреча («с какой любовью встретились!»), подарил им два дня – «столько полезных бесед»; приезжал к ним и о. Константин с Алтая – «какой он свободный художник в душе!» (в самом деле, познакомившись поближе с церковной жизнью, я с удивлением обнаружил, что священники – в общем-то, изгои в обществе – как раз и пользуются наибольшею свободою, хотя живут под ферулою двух дисциплин).

От Чугунова: я прихожу в изумление от того списка книг, которые он успевает проглатывать от письма к письму: К. Аксаков, И. Киреевский, С. Шевырёв, Розанов, Нилус, Карамзин… Купил нам «Критику» Страхова, умница. Я уже ответил ему:

«…Вот наши новости: у Иванушки прорезались зубки, у Лизаньки исправляется речь, она уже не путает „х” и „ш”, временами выговаривает и другие „трудные буквы”, но – мне жаль её милого лепета…

Что ж ты не пишешь, как у вас с деньгами? Я спрашивал, мне надо знать, ибо я должник твой и не должен испытывать прочность братского великодушия. Знаю, люди предпочитают умалчивать о своих «сокровищах», почему-то денежные дела считаются наиболее щекотливыми (проще говоря, языческая тень магической боязни), но я обычно на проявленный интерес отвечаю прямо, «сколько я стою». Вспомни: когда во время голода пророк Илия пришёл к вдовице и попросил покормить его, она ответила: «Жив Господь! Разве есть у меня где хлеб в потаённом месте? У меня нет ничего, кроме горсти муки и небольшого количества масла в сосуде». Святой Иоанн Златоуст пишет по этому поводу: «Замечательно уже то, что несмотря на такую скудость, она не утаила бывшего у ней небольшого остатка пищи…» В таком доверии есть замечательная сторона: не утаивая имения, человек как бы отказывается от него, как бы признаёт права других на его имение – право общего пользования тем, что ему принадлежит, чем он владеет, как Божиим даром.

Жив Господь! скажи же мне, могу ли я ещё надеяться, что долг мой необременителен для вас?..»

17.02.85, неделя мясопустная

Стемнело, но мы идём кататься на горку. Довольная, бежит рядом:

– Как зимой весело, да?

– Отчего ж тебе весело?

– На санках можно кататься…

Речь у неё яркая, сочная; особенно те звуки, что лишь недавно стали выговариваться.

Сажусь на санки, Лиза вскарабкивается мне на колени, и мы летим вниз. Она хохочет от восторга, кричит:

– Понеслись!

Взбираемся обратно. Я тащу санки, она бежит впереди, смешно петляя ножками. Оборачивается, замёрзшие губки улыбаются:

– Давай ещё дальше проедем! Вон туда!..

Машет варежкой:

– Вон до того дома!

Я киваю:

– Попробуем.

– И прямо в дом! Как стукнемся! И сломаем дом!

– Ломать нельзя.

– Почему?

– Там люди живут.

– А как же? Как же мы стукнемся?

– Стукнемся и отскочим. Как мячики.

Хохотнув согласно, она кивает и снова бежит вперёд. За дорогою, в неровной темноте неба, высится чудовищная чёрная громада недостроенного дома.

– А давай мы этот дом сломаем? Строители будут строить, а мы ломать!

Что за фантазии? Вот прицепилась: сломать и сломать! Пытаюсь вернуть её к реальности:

– Как же ты его сломаешь?

– А мы… – она останавливается, вдохновенно поднимает ручку, – а мы… А мы возьмём другой дом и положим сверху!

Что называется, выход! Я смеюсь.

– Давай?

Ну, что ты будешь делать?

– Давай!

– Ну? – она вдохновенно смотрит на меня блестящими глазками из-под меховой шапки, вся – ожидание и порыв. – Пойдём?

– Куда пойдём?

– За домом!.. Дом брать! А?

У меня был хлопотливый день: с Олечкою ездили к ранней обедне, к поздней я один повёз Лизаньку, после обеда – втроём ходили в погреб за картошкой и соленьями.

У Лизаньки появились коньки (Вадим подарил – странный парень! лет, наверное, за тридцать; говорит, что служил на границе, там как-то «получил по черепу» и с тех пор на пенсии; мать верующая – он и прибился к церкви; на все руки мастер, только вот запивает время от времени; матушка его – маленькая, сухонькая старушка – мне кажется необыкновенно красивой, как фея из сказки; сына обожает безмерно, видит в нём великие таланты).

25.02.85, Чистый понедельник

Лизанька заболела; был нынче врач, сказал: «ветрянка». Против пупочной грыжки велел делать массаж. Олечка сразу преисполнилась уважения к нему.

Иванушка уже самостоятельно стоит в кроватке – и подолгу; потом коленки у него подгибаются, он оседает с жалобным криком и падает. Сегодня я дал ему пожевать рогалик – он съел едва ли не половину и ни разу не поперхнулся. Значит, будет теперь «ясти» хлеб.

Не курю. Мы с Олечкою нынче голодаем. И завтра.

До поста я успел прочитать на русском: Шевырёва – об античной поэзии, на немецком – два романа: Сенкевича «Qvo vadis?» и странную книгу о бароне Теодоре Нейхофе, побывавшим в роли короля Корсики. Правда, всего полгода – но неужели это не выдумка, а исторический факт? Настоящий авантюрист – в XVIII веке! Французский гвардеец, шведский офицер, испанский полковник, в Париже – приятель великого спекулянта Джона Лоу (я так и не понял, в чём порочность его системы – разве что в жадности?), наконец – король Корсики, политический беглец в Голландии и узник долговой тюрьмы в Англии. С удивлением узнал, что Корсика стала французской лишь в 1768 г. – за год до рождения Наполеона.

04.03.85

«Сказку о царе Салтане» Лизанька едва ли не всю знает наизусть; часто, играя, шепчет или бормочет вполголоса строки оттуда; часто просит почитать её.

А вот парами приставляет стулья к креслу:

– Это что у тебя такое, Лизанька?

– Автобус.

– А почему в нём никого нет?

– А потому, что я… я с авто… – спотыкается, но выговаривает, – с автостанции ещё не съехала… А ты знаешь, чем у меня автобус питается? Совсем не бензином!

– Чем же?

– Пищей! – смеётся.

Бегает с книжкой в руках и «читает» вслух что-то маловразумительное.

– Что ты читаешь, Лизанька?

– Это стихи. Хорошие!

– Ну, почитай.

– Потом…

И, отбегая, снова бормочет ритмическую абракадабру. Но вот прибежала с торжеством – глаза горят, волосики дыбом:

– Послушай, послушай, отесинька!.. Вот какое стихотворение… «Солнце и вечер» называется.

И декламирует, помахивая зажатой в руке книжечкой:

– Пост Великий наступил… И пришёл порою той… И Господь пришёл на землю…

Смешалась, добавила несколько «таинственных» слов и замолчала в ожидании.

– Хорошее стихотворение, – хвалю я.

– Вот!.. – удовлетворённо говорит она и, крутнувшись, убегает.

Но авторское самолюбие ещё не совсем удовлетворено. И вот она уже стоит перед кроваткой, в которой сидит толстячок Иванушка, с тою же книжкой в руках и декламирует ему что-то длинное и непонятное, но по-прежнему ритмичное. Прислушиваясь, я разбираю: «…Наступила Пасха там…» Гляжу: Иванушка доверчиво смеётся, во все глаза таращась на сестрицу. Она напряжённо глядит, шевелит губками и вдруг, подобрав рифму, выпаливает:

– Он гуляет по волнам!

Оля трудилась вчера вечером: «Милая Танечка!.. Поздравляем вас с „весёлым временем” Великого поста. Володя вычитал в книге для священнослужителей, что так называют этот пост в молитвах. Мы по очереди ходили слушать чтение Великого покаянного канона св. Андрея Критского. В пятницу были на общей исповеди, а сегодня причащались. Когда чаще посещаешь Богослужение, то появляется такое ясное и твёрдое чувствование живой Церкви Христовой. Жив Господь, и по-прежнему чиста сердцевина жизни православной, питаемая благодатными древними соками первохристианства.

Мы тоже очень скучаем о вас. И уже поговариваем с Володею, как бы нам навестить вас. На масляной неделе слушали песни вашего «отесиньки» – так живо помнитесь вы все!

Ты опять пишешь о Леночкином непослушании… Огорчительно. Надо сказать, что и со мною Лизанька не так послушна, как с Володею. Володя считает, что это оттого, что мы ведём себя с детьми на равных, в то время как между нами и ними должно быть расстояние. Сегодня я читала Житие библейского пророка Самуила, там Господь наказал Своего священника, человека чистой и праведной жизни, за то, что он не применял к своим детям физического наказания, а уговаривал только словами, которых они не слушали, и, наконец, не стали иметь перед ним никакого страха. Дитя – существо безнравственное /я бы сказал: вненравственное/, и взывать к его совести бесполезно. Оно должно постоянно чувствовать нашу власть над ним. Это чувствование внешней властной силы над ним успокаивает его и делает удивительно разумным. И, наоборот, когда этого чувства сдерживающей и направляющей силы нет, то ребёнок становится и неуправляемым, и даже жестоким. Конечно, эта власть мудрой родительской любви тяжела для нашей души. Но ведь не зря Церковь, при воцерковлении ребёнка, вручает нам его „на подвиг”. Я очень часто устаю от этой власти, и мне так хочется поговорить с Лизанькою, „как с Танечкою или как с Володюшкою”. Но ответом на такие попытки бывают холодность и недоумение. А вот с расстоянием – и горячие ласки, и разумные речи, и послушание. Мне кажется, если бы Володя (Щукин) принимал более участия в воспитании Леночки (да простятся мне эти дерзкие слова – может быть, у вас всё иначе!), то она была бы спокойнее и послушнее. Всё-таки в мужском характере более твёрдости, постоянства и, главное, самостоятельности и свободы. В нас же эти качества – как бы против природы.

Милые наши друзья, так хочется увидеть вас! Может быть, вы навестите нас? Нам теперь так трудно собираться (с малышом), а вы всё же люди более свободные.

…Да хранит вас Господь и Пресвятая Дева.

Кланяемся вам низко и нежно целуем. О.

P. S. Лизанька трудится над письмом к Леночке»