Необыкновенно занимательные воспоминания приобретшего к себе почти чуть-чуть не такую же, как Крылов, симпатию всего чисто русского, мало-мальски хотя интеллигентного люда, писателя даровитого и знаменательного, Сергея Тимофеевича Аксакова^[192], доныне, сколько помню и знаю, не подверглись нападениям журнальной критики. Это преимущественно оттого, что покойный добродушный Сергей Тимофеевич большею частью ежели и изображал в своих записках чью-либо дурную сторону, то это были люди довольно темные, малоизвестные, не приобретшие никаких симпатий русского общества и не оставившие по себе никакого мало-мальски значительного потомства, тогда как таких людей, как, например, Щепкин, драматический русский артист, всем нам, русским людям, очень любезный, Аксаков представляет в самом привлекательном виде, кажется не имеющим ни соринки, ни задоринки. Дружеские отношения ретроспективиста и здравствующие сыновья Щепкина^[193] – вот основания этой приятельской апофеозы. Много не совсем лестной правды высказывается в книге Аксакова бывшему некогда министру народного просвещения Александру Семеновичу Шишкову, и приводятся из его жизни факты далеко не такие, которые могли бы служить к изящному нравственному портрету этого государственного мужа Александровского царствования, факты, свидетельствующие преимущественно о мелочности и низком уровне некоторых моральных правил этого высокопревосходительного сановника, почти помешавшегося на бесполезных и бестолковых корнеисследованиях русского языка^[194]. Но Шишков не оставил по себе прямых наследников своего имени, и вот никто не думает восклицать против всех этих фактов, приводимых Аксаковым, хотя непреложность таких фактов, ежели бы для нас слово Аксакова не было священно, доказывать ни автор, ежели он был жив, ни живущие между нами и поныне достойные его и всею Россиею уважаемые сыновья^[195] положительно никак бы не могли, потому что факты эти, как и те, [какие] приводят все почти ретроспективисты, какие привожу и я в моих давнишних воспоминаниях, исключительно основаны на памяти того, кто их положил на бумагу; но, конечно, могут быть или подтверждаемы, или отвергаемы современниками описываемой эпохи, ежели современники эти имели, при их положении в свете, ту же возможность, как и автор, знать те же подробности и те же обстоятельства, ежели не больше, то не меньше его.

Не имея вовсе претензии мало-мальски приравнивать себя к кому бы то ни было из известных ретроспективистов, не могу, однако, не сказать, что ежели бы и я в моих «Воспоминаниях Петербургского старожила В. П. Б.» говорил только о таких общественных русских деятелях, как, например, упомянутый выше давным-давно уже покойный министр народного просвещения и президент Российской академии^[196] А. С. Шишков или хотя бы даже фельдмаршал граф Дибич, и говорил бы о них столько же или и больше нелестного их памяти, как то сделали и такие знаменательные и полного уважения достойные писатели, каковы Давыдов и Аксаков, – мои «Воспоминания», конечно, не были бы приняты за мишень для нахальных нападений и холостых вонючих выстрелов, пускаемых из строя фельетонной и мелкотравчатой нашей прессы. Уверенность эта основывается на том обстоятельстве, что, пока я повествовал о таких забавно-безвредных личностях, оставивших, впрочем, по себе самую карикатурную и гротескную память, как, например, добрейший, но уморительнейший горе-пиита граф Д. И. Хвостов^[197], нанимавший специальных пациентов для терпеливого выслушивания его виршей, никто не накидывался на меня, а, напротив, вся журналистика изволила очень любезно отзываться о моих ретроспективностях, находя их «интересными», «оживленными», «образными» и наполняя выписками из моих статей столбцы своих фельетонных этажей. Но, оставив журналистов и литераторов, я дерзнул рассказать во всеуслышание то, чему за 40 лет пред сим был очевидцем в домашнем быту весьма недавнего еще высокого сановника, Д. Г. Бибикова^[198], имевшего, впрочем, конечно, немало государственных достоинств и заслуг, справедливо считающихся блестящими. Я, как ретроспективист, еще позволил себе припомнить в это же время то, что знал и помнил далеко не предосудительного, а только характерно-типичного о знаменитом у нас государственном муже, графе Е. Ф. Канкрине^[199]. Затем, и это всего более разгневало современников, я поднял смелою рукою завесу, скрывавшую столь много лет шарлатанства и правительственно-административные фокус-покусы гениального в своем отрицательном роде М. А. Байкова, морочившего более 25 лет не только удельное управление^[200], но положительно всю Россию и умевшего силою своего истинно замечательного таланта заставить самого меня, в те времена еще очень молодого человека, в течение шести лет самым наивным образом обманываться насчет превосходных достоинств управляемого им воспитательно-народного заведения, закрытого впоследствии не только как бесполезное, но как даже вредное^[201]. Но самое главное то, что я имел неосторожность высказать некоему современному сильному публицисту, достигшему, кажется, до омеги журнальной власти, что в портфелях моих есть-таки кое-какие «воспоминания» и о его флюгарных и шарлатанских проделках^[202], имеющих так много общего с характеристикой, по этому самому, горячо им защищаемой деятельности господина Байкова. Все это в совокупности породило ту одновременную, как бы по данному сигналу проявленную ожесточенность против моих трудов, ожесточенность, которая самым непристойным образом заявила себя, конечно, не в серьезной прессе, а в «Русском мире», в фельетонах «Голоса»^[203], в мелких листках вроде, например, «Петербургской газеты» и «Новостей» и, наконец, что уж неимоверно забавно, в тетрадях «Гражданина»^[204], этого не дельного, как он сам себя в своих объявлениях-рекламах именует, периодического издания, где рубрика под названием «Дневник писателя» с января 1873 года с подписью некогда симпатичного литератора г-на Достоевского, ныне автора «Бесов», воспроизводит собою явление, заставляющее полагать, как уже это высказано почти единогласно современною прессою, что этот автор состоит под влиянием бесовства и что тут уже нет и помина о «Мертвом доме», а просто-напросто этот «дневник» – произведение «желтого дома», состоящего на 13-й версте Петергофского шоссе^[205]. Только глупец, пошлый глупец разве не уразумеет, что все эти крики и ругательства против Петербургского старожила В. П. Б. берут свое начало далеко не из литературных причин, а имеют стимулом своим нечто вовсе, вовсе, вовсе не достойное какой бы то ни было журналистики и что бы то там оно ни было, не делающее чести правителям и образу действий некоторых деятелей нашего журнального современного мира. <…>^[206]

Забавнее всего, что все малейшие результаты дурной моей памяти, произведшие кое-какие анахронизмы и кое-какие неточности в моих статьях, заставляют какого-нибудь фельетонного гаера-кривляку, ради потехи райка, причислять меня, не шутя, к «лжецам», называя моею «ложью» не только ошибки памяти, мною проявляемые, но даже все описки писца и все опечатки типографии. Воля ваша, господа, а вы просто-напросто зарапортовались в экстазе вашего гаерства и стали даже называть вещи не их названиями и не их именами, а такое действие ведь ни более ни менее как абсурд, абсурд же, всякому известно, граничит межа в межу с тем, что называется сумасшествием здравого смысла. Добро бы вы все этого рода ошибки, делаемые не одним только мною, Петербургским старожилом В. Б., вашим бельмом в глазу, называли «ложью», так нет, к анахронизмам, к плеоназмам, к нонсенсам, наконец даже к явным неверным сообщениям современных событий, учиненным другими лицами в печати, вы вполне снисходительны и говорите обо всех этих промахах: «Ну с кем грех да беда не бывает! Конь и о четырех ногах, да спотыкается! Кто Богу не грешен, царю не виноват! Не ошибается никогда только тот, кто ничего не делает!» И мало ли что вы не говорите для оправдания той чепухи, которую сплошь да рядом совершают те, о подобных которым давным-давно еще, помнится, важным московским барином господином Фамусовым сказано: «Ну как не порадеть родному человечку!»^[207] И вы радеете, сильно радеете или тщательным оправданием провинившегося, или молчанием о совершенном факте. Разыскивать все эти факты чужих ошибок и потом нанизать канитель их на 15–20 столбцах какой-нибудь никем не читаемой газеты, конечно, дело не ахти какое трудное, но, однако, крайне скучное и нелепое, почему я охотно предоставляю эту работу какому-нибудь великомудрому А. Р., В. К., Н. Л., В. А., Г. Б. и пр. и пр., довольствуясь тем, чтоб сказать, что гг. Краевский, Семевский, граф Л. Н. Толстой, Лесков-Стебницкий, военный историк генерал Богданович точно так же лжецы, как и я, ваш покорнейший слуга, потому что и у них в их сочинениях и их изданиях есть рельефные, сильные, крайне грубые ошибки, потому что, например, г. Краевский, «сей неподражаемый маститый публицист», наполняя свой ежедневный лист^[208] ошибками и промахами, доходящими до карикатурности и до страшного смехотворства, весьма недавно, в конце прошлого года, пропел «вечную память» ректору Академии художеств г-ну профессору живописи Иордану, а г. Семевский в № 3 своей «Русской старины» 1873 года пожаловал в жандармские генералы в 1825 году одного почтенного графа, когда еще и жандармы у нас не существовали^[209], и еще воздвиг из мертвых скончавшегося в 1856 году графа Г. Г. Кушелева^[210], считая его живым. Далее, граф Л. Н. Толстой в своем прелестном творении «Война и мир» заставляет в 1812 году являться становых приставов, учрежденных в 30-х годах. Г. Лесков в своих «Соборянах» заставляет карлика врать, называя князя Дмитрия Владимировича Голицына – Александром Николаевичем^[211]. Наконец, И. П. Липранди в 1866 году в «Русском архиве» в пух и в прах разбил неотразимо-дельными фактами статью генерала Богдановича об одном из эпизодов нашей шведской последней войны, веденной графом Н. М. Каменским, приведя при этом множество доказательств, свидетельствовавших об ошибках, в какие впал наш новый военный историк^[212]. Со всем тем, при всех этих ошибках, встречающихся и у наиболее знаменательных писателей и публицистов, ошибках, из которых иные гораздо покрупнее моих обмолвок, никто никогда не дозволит себе клеймить этих господ гнусным названием лжецов. И сколько, сколько, сколько независимо от этих немногих приведенных здесь примеров ежедневно встречается ошибок у всех пишущих и произведения пера своего печатающих, и каких крупных ошибок, гораздо покрупнее моих или вполне совпадающих с моими. И все это проходит без всяких замечаний со стороны журнальной критики.