Послезвучие вальса

1

Рифкат Ибрагимов по прозвищу Душман не был ни плохим, ни хорошим. Он был хватким и деловым, как требовал сегодняшний день. Не наглел, но и спуску не давал, поэтому в среде местных воротил был весом и авторитетен. Имел диплом, был сорокалетним мужчиной, и уже не впадал ни в пижонство, ни в авангардизм. Давно, с первых шагов деловой жизни, поставил себе за правило носить приличные костюмы, выражаться ясным, без матерщины, языком, не хватать девок за ляжки, не нажираться коньяком до полусмерти и не делать пальцы веером. Среди одноклассников и в среде бизнеса имел несколько знакомых мужчин, с кем иногда ездил на охоту, на рыбалку, выезжал побаловаться скоростью на ночной трассе, или ходил в горы. Охотно одалживал деньги, точно устанавливая срок отдачи долга и выплаты процентов, и, вроде, жил господин Ибрагимов без особых неприятностей.

Но в последний месяц возникла перед Рифкатом неразрешимая проблема: год назад один из хороших знакомых Душмана чуть ли не на коленях умолял ссудить ему полмиллиона. Рифкат оценил риски и дал в долг. Прошло время, а должник возвращать деньги не собирался. Несколько раз доверенных лиц Рифката грубо обругал, потом попросил свою охрану выставить кредиторов за двери. Возникало ощущение, что из хорошего знакомца должник превращался в открытого врага, для которого устоявшиеся людские законы ничего не значили.

Рифкат позвонил сам, предложил по-хорошему отдать долг и разойтись во всём: в знакомстве, в бизнесе, даже в месте жительства. Душмана далеко послали и отрубили связь.

Семьсот тысяч рублей не такие большие деньги, чтобы плакать по ним день и ночь, но нарушались правила, и получалось, что Рифката «кинули». Ни пижона, ни залётного с улицы, «кинули» уважаемого человека.

Сейчас Рифкат Рашидович сидел за накрытым столом и ждал гостей из областного центра. Друзья из бизнеса посоветовали встретиться с Юристом, человеком, имевшим вес в определенных кругах, и по уверению многих, способным разрулить конфликт без вмешательства официальной судебной системы, не доводя дело до греха.

Под классическую музыку хорошо думалось. Душман уже несколько раз пытался в голове проиграть все моменты встречи: что спросить, как ответить, как дать понять, что он, Рифкат, не хочет ни суда, ни войны.

Ресторанчик был приличным заведением, с хорошим статусом, разный сброд здесь не толкался, поэтому Рифката удивила одна несуразность: в дальнем углу за отдельным столиком сидел одинокий мужчина в камуфлированном костюме не первой свежести, что-то ел и очень часто запрокидывал голову, выпивая очередную порцию спиртного.

Рифкат поманил к себе официанта:

– Давно ли бомжи у вас стали столоваться?

– Это не бомж, – прошептал официант, – это чокнутый лейтенант, сторож из дома культуры. Его наш хозяин знает как-то. Один раз в месяц лейтенант приходит и поминает своих друзей, как он говорит, погибших на Кандагаре. Он не шумный, – уверил официант, – сейчас выпьет литр, спустится на свою тележку, возьмёт под козырёк и укатит. Как его хватает не упасть с неё, ума не приложу, – и парень отошёл от Рифката.

«Да какая разница, кто этот мужик, – подумал Рифкат, – правильно когда-то мне сказали: «Сам живи и другим жить давай, тогда и тебе другие жить дадут».

Вошёл гость. Рифкат поднялся из-за стола, но заискивать и хлопотать перед ним не стал. Встретил с достоинством, как равный равного.

Парни из охраны присели за соседние столики. Рифкат Рашидович, как только увидел, что по ступеням кафе поднимается Юрист в сопровождении двух телохранителей, мысленно себя похвалил за то, что взял своих ребят с собой. Пусть этот гусь из центра видит, что не с босотой разговаривает, с деловым и уважаемым человеком.

Хозяин ресторанчика сам вышел в зал, остановился поодаль от стола, и как только увидел поданный Рифкатом знак, официанты принесли первые блюда.

Выпили по рюмке водки и поели почти в молчании. Только после второй перемены Рифкат заговорил о деле. Он лаконично и чётко изложил суть проблемы и попросил Юриста как можно скорее повлиять на недобросовестного должника. Гость, мужчина худосочный и нервический, оказался куда любопытнее, чем ожидал Ибрагимов. Он задал несколько десятков вопросов, пометил что-то в своей книжечке, и потом, заказав приличную дозу коньяка, кофе и шоколад, наклонился к клиенту как можно ближе и очень доверительно тихо спросил:

– Не могу удержаться, чтобы не полюбопытствовать, почему вас мне представили таким странным…, – он запнулся, явно собираясь произнести слово «погонялом», но воздержался, и кое-как отыскал синоним, – прозвищем – Душман? Это ведь так бандитов называли. Мы с ними ещё воевали.

– Я не воевал, – откликнулся Рифкат.

– Вы, ради Бога, не обижайтесь. Ведь чем я больше о вас знаю, тем легче мне будет убедить противоположную сторону не вступать с вами в конфликт. Сначала я, не буду вам лгать, подумал, что вы очень агрессивный и ограниченный человек. Чалмы, – судья состроил улыбку, – не носите, но автомат под рукой держите. Уж хотел вашего должника пугать перспективой быть повешенным за ноги и оставленным без человеческой кожи. Я, знаете, читал, что душманы именно так с пленными и поступали. Накачивали наркотиком, потом сдирали кожу, завязывали мешком над головой и ждали, когда человек придёт в себя. Ужасная, мучительная смерть, – Юрист нервно дернулся, лицо его некрасиво перекосилось, – Отчего люди так злы, жестоки и коварны?

– Я в восемьдесят девятом окончил университет гуманитарный, – не обратив внимания на возглас судьи, заговорил Рифкат, – мне двадцать лет было. Пошел работать. Потом началось другое время. Вот я и занялся лесом. Пока у нас крутился, ничего хорошего не получалось, но встретился с москвичом, который и вывел на человека, готового помочь завязать отношения со страной, из которой мы недавно вывели войска. Я побывал в Афганистане, как бизнесмен. С тех пор прицепилось – Душман. Но, прозвище знают не многие, только те, с кем мне близко приходится общаться.

– Да, да, – гость почувствовал себя неловко и был рад возникшему перед столом мужчине на тележке.

Лейтенант внимательно посмотрел на сидящих за столом.

– Встаньте, товарищи, – глаза Лейтенанта блестели нехорошим пьяным блеском, но по речи нельзя было догадаться, что этот человек только что выпил литр водки, – помяните героев Кандагара: Пашу Зотова, Ильяса Хайретдинова и Колю Коваля. Они за вас жизнь отдали.

Охрана поднялась и двинулась к инвалиду, но Рифкат сделал предупреждающий жест.

Поднялся со стула, взглядом пригласив это же самое сделать Юриста, попросил официанта подать ещё стопку, разлил оставшуюся водку на три порции. Рюмку протянул сидевшему на тележке инвалиду.

Мужчина опрокинул рюмку. Посмотрел на Рифката и судью, вскинул руку к помятому и выцветшему берету с эмблемой ВДВ Советского Союза:

– Благодарю Вас, товарищи, – произнёс он почти торжественно, – Честь имею.

И покатил на своей тележке дальше.

– Странные всё-таки на периферии люди, согласитесь, – устраиваясь на стуле, пробурчал гость, – я немного спасовал. Уж не подосланный ли?

Рифкат мотнул головой, но фраза, высказанная между прочим, осталась в памяти.

И когда Юрист покинул кафе с обещаниями в течение недели уладить вопрос, Рифкат поделился этой мыслью с одним из телохранителей.

– Паша, ты бы узнал об этом лейтенанте поподробнее.

Паша не стал задавать лишних вопросов, только кивнул головой.

Когда господин Ибрагимов сел в машину и готов был ненадолго выбросить из головы неурядицы и заботы бизнеса, зазвонил телефон. Глянув на дисплей, Душман ответил. Сообщали, что деревообрабатывающий станок из Норвегии прошёл таможню и стал почти собственность господина Ибрагимова. Нужно было вносить залоговый платеж и забирать оборудование. Как назло семи ста тысяч рублей у Рифката пока не хватало. Это обстоятельство и память о том, что деньги киснут в сейфе у должника, расстроило Душмана до глубины души.

– Хоть бы вы Гене Сычу, шакалу паршивому, нагадили как? Пусть шайтан украдёт его душу.

2

– Господи! Господи! Ну что с ним поделаешь? – из закута под лестницей, где были свалены старые вёдра, швабры, сломанные мусорные совки, допотопная паркетная машина и другой хлам, хранившийся в каморке по причине всеобщей лени, вышла женщина лет семидесяти от роду.

Она огляделась кругом, заметила в дальнем углу коридора мужчину, пожилого электрика Семёна Григорьевича, копавшегося в настенных коробках с электропроводкой.

– Григорич! – громко позвала женщина, – Айда сюда! Опять наш Лейтенант пьянёхонек! Последне застудит на полу-то! Айда скорее!

Григорьевич оставил на полочке стремянки инструмент, спустился и направился к женщине. Его шаги гулко разносились по пустому зданию дворца культуры. Он подошёл, заглянул в камору.

На полу, раскинув руки в разные стороны, лежал мужчина крепкого телосложения. Пустые штанины распустились во всю длину, страшно скрутившись в косичку. Тележка, на которой инвалид передвигался, откатилась далеко в сторону, приткнувшись к мусорному баку.

– Вот, гляди чо! А как так же напьётся, когда тут полно гостей будет? Когда фестиваль-то?

– Да вот! Неделя осталась! Должно не напьётся. Это у него пятый день! Завтра ещё опохмелится и всё!

– Да откуда ты знаешь? Кто, вас, алкашей, вообще знает, когда у вас всё, а когда не всё. Мой, так вот и загнулся, а не остановился.

Григорьевич покачал пальцем из стороны в сторону:

– Вот обобщать не надо! Не надо нас с ним в общий котёл! Мы, между прочим, ветераны!

– Да какие вы ветераны?

– Как это, какие? – взвился Григорьевич, – Да я Амина штурмовал! Мы их, еть-перееть, за сутки уделали. Ты скажи, сёднешние так могут? Да не в жись! А Серёга! Он тоже! Ему тоже! С ним тоже… Э-эх! – Григорьевич надсадно взвалил живой обрубок на плечо, тяжело выпрямился и зашагал в самый дальний край огромного коридора, к комнате, где двадцать пять лет проживал Сергей Михайлович Грачёв, инвалид.

Откуда он взялся, никто толком не знал. За двадцать пять лет в городке сложилась легенда, что это несчастный внебрачный сын покойного советского директора Дворца культуры, получивший увечья в армии. Менялась жизнь, власти, начальство, дворец пережил реконструкции и евроремонты, упадок и новое восстановление, и только Сергей оставался в нём неизменным, вот уже двадцать пять лет ожидавший, когда ему в военном госпитале сделают протезы. Кое-кто из старожилов городка вспоминал, что в начале девяностых каждый год, в первых числах августа, к Сергею приезжало трое мужчин. Они приносили солдатский вещмешок, в котором всегда находилась новая полевая форма, консервы и несколько писем. Потом ни стало никого. Шефство над инвалидом взял местный электрик Григорьевич, шибко не вдававшийся в подробности прошлой жизни Сергея Грачёва, уловивший некий стержень общения с вечным жителем Дворца культуры и принимавший кое-какое участие в невеселой и неяркой жизни инвалида.

Утром Григорьевич пришёл в комнатку справиться, не околел ли Лейтенант.

– Сережка, живой? Ты эт, вчера, еть-перееть, чего так надрался-то? Всё умеренно, умеренно! А тут на тебе…

– Беда, Семён Григорьевич, беда! – голос у крепыша был какой-то детский, высокий и дребезжащий, – Никак не могут подогнать шарниры, Семён Григорьевич. Я ведь вчера опять ходил к врачу-то. Говорю, ну уж сколько можно? Рота меня заждалась, возвращаться надо! Рота меня там ждет. Когда капитан вернется, никто не знает. И я тут по госпиталям. А они мне: не можем, Сергей Михайлович, шарниры подогнать. Вам ведь не в кондукторы, вам на войну. И что уж так? Особенный я какой-то? Вон, Алексею Маресьеву, вмиг сделали, – Сергей кивнул на полку, где стояла одна единственная потрёпанная книга, вздохнул и продолжил, – Вот я и не рассчитал приём-то. Качусь назад, а тут наши с дивизиона, айда, говорят, командир, дёрнем наркомовских. Раздобыли, черти. Тыл, он, Семён Григорьевич, и есть тыл.

Сергей ловко спустился с лежанки, подкатился к тазу, налил в него воды и стал умываться.

Семён Григорьевич осторожно достал из кармана свёрток, положил на невысокий детский столик.

– Сергей, я тут доппаёк принёс. Хлеба белого, пару котлет, яйца. Умывайся и ешь.

– Спасибо, Григорьевич. Спасибо! Доппаёк, это хорошо! – Грачёв подкатился к столику, весело растирая себя полотенцем.

Его круглое, без морщин лицо было тщательно выскоблено бритвой. На лице играла неясная улыбка, а глаза светились неподдельной радостью. Он весело хлопнул в ладоши, положил котлету на кусок хлеба и откусил половину. За спиной зашумел чайник.

– Сейчас подкрепимся и в наряд.

Семён Григорьевич огляделся и, чтобы поддержать разговор, спросил:

– Ты никак рисовать бросил?

– Что вы? Всё на мази! Война войной, а искусство вечно! Краски купил, холст ребята принесли, рамки Клавдия Аркадьевна раздобыла. Я же говорю, тыл, он и есть тыл. Всё тут есть. Это у нас там, на передовой, духи. Только не получается что-то последнее время у меня Татьяна. Вот закрою глаза, вижу, как она по лугу к реке идёт, или как мы с ней рассвет встречаем, а начну рисовать, рука промахивается. Но я обязательно её нарисую. Как дембельнусь, так сразу к ней. Надену парадку, – он мечтательно прикрыл глаза, – парадочка у меня, закачаешься! – потом спохватился, и блаженная улыбка исчезла с лица, – Вот, только врачи, черти, ну никак не хотят мне ноги сделать. Я бы, наверное, уже сам склепал, если бы взялся.

Грачёв проглотил бутерброд, откатился от столика в угол, сдернул с картины занавеску.

На Семёна Григорьевича смотрела с полотна девушка лет семнадцати. Её русые волосы золотились под лучами невидимого солнца, глаза смотрели ясно и открыто, алые губы тронула чуть заметная нежная улыбка, которую женщины дарят самым любимым и единственным мужчинам.