II. Воспитатель

«Кто сказал, что мы родились только один раз?»

Жак Деррида

Посвящается мне самому:

Уверен родился дважды – второй раз в пять лет…

Ле Корбюзье

На шмуцтитуле:

«Народный художник СССР Евгений Евгеньевич Еней».

Рисунок В. П. Волина. 1964 г.

«Поэма прямого угла»

 
«Два ритма,
которые регулируют нашу судьбу:
Восходит солнце,
Солнце садится,
Снова восходит солнце.
 
 
И вот в чём ценность этого:
Человеческое тело,
Выбранное средство —
Это пропорция.
 
 
Я думаю, что сцепленные пальцами
Ладони рук —
Правой и левой,
Соединённых в необходимом
Примирении.
 
 
Закон вселенной как код жизни —
Это два ритма,
которые регулируют нашу судьбу:
Восходит солнце,
Солнце садится,
Снова восходит солнце…
 
 
Амазонки готовы
Уйти, ходить, вернуться и снова уйти,
Чтобы сражаться с воинами.
 
 
Амазонки молоды.
Они не стареют».
 

1

 
Здравствуй, время!
Лети, лети!
Лети быстрее!
В моё будущее!
Но так долго ещё ждать —
Мне всего пять лет…
 
 
Проще в прошлое – десятки лет назад,
Когда мою семью выдворили
Из Ленинграда в холодные
И Снежные степи Казахстана.
 
 
Отца арестовали,
Как многих других отцов
Времени сталинских репрессий.
 
 
И мы – в деревянном бараке
В маленьком поселении Макинск,
Где была железнодорожная станция.
 
 
Соседом, за стеной в бараке, жил
Иностранец – кинематографист.
 
 
Кинематографист?
Я был слишком мал понять значение этого слова.
Но догадывался – он делал кино,
Которое я тоже придумывал, рисуя пастелью,
Кинематографиста…
 
 
Он – сутулый, смотрел вниз, медленно ходил,
Был уже немолодой…
Волосы седые жидкие,
Совсем не как у моего отца.
 
 
Да, он был не атлетического сложения моего отца,
Ленинградского спортсмена – настоящего борца…
 
 
А сосед – без устали что-то рисующий художник…
Пастель, тушь, карандаши – его оружие
В его маленькой ячейке нашего барака —
И сидел он за шатающимся столом…
 
 
Моя мать перед уходом на работу
Рано утром, как в детский сад,
Вела меня к нему,
Ставшему моим Воспитателем и другом…
 
 
Мне четыре или пять…
Сидел я рядом – целый день,
На следующий день опять
Перерисовывал его рисунки
Испачканными красками руками —
Пастелью, тушью…
Сидел… Сидел…
 
 
Переданный мамой хлеб ел…
Предполагаю – не от казахского мороза
 
 
Причина моего будущего сколиоза…
Я около него. Его любил.
И был для меня воздух в его «келье» любимым,
Который пах бензином…
Любил пастели, акварели, разложенные
Как в канцелярском магазине…
Клубящийся табачный дым над нами,
Придя домой, рассказывал об этом маме…
 
 
Как я его любил!
Такой смешной! И абсолютно не советский —
Странный иностранный вид!
Всегда он улыбался и не был никогда сердит…
Его штанов – зеленых бриджей в клетку,
В нашем Макинске – ни у кого!
Был рад, если у барака бегал вокруг него…
 
 
Мой новый друг. Сосед. Мой Воспитатель.
Думаю, моей судьбы создатель…
 
 
Каждое утро у него,
На целый день – мамины кусочки хлеба,
И исписанные мамины страницы,
На чём мне рисовать,
Чтоб ей вечером таланту удивиться…
 
 
Сегодня воскресение – выходной…
Мама дома. Занята. Домашние дела.
Она со мной, и несколько её подруг
Приходят к ней прямо как домой…
Чему она всегда была так рада,
Особенно, если они из Ленинграда…
 
 
Я у окна. Они не в моём зрении,
Пьют чай с маминым вареньем,
Только и делают, что говорят!
Окей, я не под их обстрелом —
Увлечены! И на ребёнка не глядят…
 
 
Вера Ильинична – машинистка,
И ещё гостья, тоже Вера – без отчества —
Такая молодая! И блондинка…
И ни одной морщинки…
Захаживает в нашу келью… Я улыбаюсь…
И она с улыбкой смотрит на меня…
 
 
Красивые, как мне известно,
Всегда блондинки! Звезда кино Любовь Орлова!
Наверное и жгучие брюнетки,
Если в будущем они ко мне придут…
 
 
Я около окна
На нашем земляном полу…
Вожусь, двигаюсь, играю – мой любимый грузовик,
Который сделал мне отец, когда был с нами,
Помню, он сказал, разведя руками:
 
 
Вот тебе машина…
Не стоит и червонца —
Бесценная – не из магазина.
Деревянная – сестрица Буратино…
 
 
И на полу разбросаны карандаши.
Один из них
Новый, но отточенный —
Подарок машинистки…
Ильиничне спасибо!
Синий химический —
Для неба моря – станет любимей всех!
Мой «пюпитр»,
Так Воспитатель называет наш венский стул,
Рисую я на нём,
Сейчас он под Ильиничной…
Она пьёт мамин чай…
Который уж стакан?
Когда печатать успевает?
 
 
Не вижу, слышу: говорят и говорят!
Если взгляну, увижу:
Ильинична смотрит на мою Кукушку!
 
 
Нравится? Больше чем её наручные часы?
Да, больше чем её наручные часы:
 
 
Спасибо за гостеприимство,
Дорогая Люба!
Как славно мы отметили наш выходной!
 
 
Какой чудесный чай! Теперь пора домой.
До утра двадцать моих страниц успеть!
И моей Инне долго горестно одной сидеть…
 
 
И мне пора.
 
 
Моя вторая Вера,
Ты же можешь не спешить.
Ещё варенье есть из Темиртау —
Другого лагеря, там был лес, ягоды, орехи, травы!
О Боже правый!
Он шутил:
«Как в доме отдыха…»
 
 
Гости встают,
К двери идут покинуть чаепития приют…
Ильинична уже держит дверную ручку:
 
 
Да, Люба!
Что хотела я ещё сказать… В очереди
За мной – сосед ваш, иноземец,
Он поволжский немец?
 
 
Кто?
Наш Пусенька – кинематографист?
Нет, Ильинична.
Он из Европы, как мы, ссыльный,
Работал на Ленфильме.
 
 
Из Ленинграда?
 
 
Да-да!
 
 
Можешь передать ему? Я очень рада!
 
 
И обе Веры:
Вовочка, прощай!
 
 
Я оборачиваюсь к ним с улыбкой…
Дверь закрывается… Клубы стужи…
Они уже снаружи…
Я бегом бегу к моему стулу!
Хватаю обеими руками, как он мне нужен!
Во рту держу подаренный Ильиничной синий
карандаш!
 
 
Опять около окна —
На земляном полу…
Ещё играет солнце —
Послеполуденное —
То есть, ещё не ушло!
И моё творчество
Пока две Веры пили чай
Мне в голову пришло —
Спешу запечатлеть
На венском стуле
Почти произошло!
 
 
Линия – горизонтальная, астральная
Нетривиальная и очень синяя —
Ильиничны отточенный подарок,
И волн геометрия – это река Нева.
 
 
Архитектура Ленинграда?
Так просто для меня – как дважды два:
В линейных вертикалях
Закодировать всех башен шпили!
Наш любимый Ленинград так плотно обступили!
 
 
Мой РЕАЛИЗМ…
Скорее АБСТРАКЦИОНИЗМ!
 
 
Знал два слова, но не знал,
Мой Воспитатель не сказал,
АБСТРАКЦИОНИЗМ – преступленье,
Ведь мне было всего четыре или пять…
И Чуковский знал это!
 
 
Пудиков пять-шесть
Больше ему не съесть —
Он ещё у меня маленький…
А потом…
 
 
Я помнил Ленинград… Фотографии семейного
альбома…
 
 
Мои каракули
И вертикальные
Отрезки линий
Были моей памяти итог, Воспитатель говорил
Я уже многое мог:
Ты знаешь, Любочка, у нашего
Владимира есть фантазия!
 

2

 
«Ку-ку, ку-ку, ку-ку»
 
 
Три раза, три часа… Я считаю,
Сколько раз кукушка прокукует.
Я дома, не у Воспитателя —
Он назван мамой «Пусенькой»…
Он в нашей келье…
Может быть первый раз? Не помню точно…
Он много говорит… Всё о себе!
Называет себя именем «Энея» – сражается за Трою!
Дядя Евгений я его назвал —
Мой Учитель рисования пастелью…
Мы как бы прикорнули около него —
Моя мать и её сын Владимир,
В этот вечер она пригласила к нам его…
На столе клеёнчатая клетчатая скатерть…
Наша лампочка без абажура
Отбрасывает на белёсые бугорчатые стены
Наши двигающиеся силуэты,
Символизирующие для меня кино!
Я заражён уже его кино-болезнью…
Спросить его?
Ты видишь
Эти живущие на стенах тени,
Дядя Евгений?
Пока стесняюсь…
Меня зовут к столу, они всё продолжают
Говорить, но понимаю:
Мы все томимся в ожидании чая.
Чайник уже клокочет, шипит, мы этого не
замечаем…
Они всё говорят и говорят!
Понять их бесконечные слова?
И как мама вникает в его непонятный говор?
И я пытаюсь хоть немного разобрать,
Слушая – понять, а мне так и не узнать,
О чём это кино,
Которое показывает мне лампочка давно —
Проекции наших теней на стенах…
Скука для меня! И быть недовольным не боюсь —
Показано смеюсь в общем ожидании чая…
Эй, Воспитатель! Мы друзья!
Но ты забыл меня
Вовлечь в ваше общение!
Учи меня хоть чуть понимать твоё произношение!
 
 
И, наконец,
Мать ставит на стол вскипевший чайник!
А мне наливает в кружку козье молоко,
Не нравится ей моя показная эйфория —
Укоризненно грозит мне пальцем!
 
 
Владимир, перестань!
Пей козье молоко. Оно полезно.
А потом спать.
Тепло. Накройся лёгким одеялом…
 
 
Банка казахского варенья из лесных ягод —
Спецугощенье Воспитателю.
Я беру хлеб, намазываю эту кислую сладость.
И сегодня у нас на столе сахар!
Такая сладкая невероятность —
Или большая радость
Исчезнувшего счастья – для особых
Маминых гостей!
Она же пьёт чай с сахарином…
Сахар – украшение стола!
Яркие куски, которые мой Воспитатель
Превратит в белый контраст его ярко-красочных
пастелей.
 
 
Пытаюсь влезть в застольный разговор…
Я же тоже за столом!
 
 
Конечно, я будущий художник!
 
 
Дядя Евгений:
Ты – художник будущего!
 
 
Моя мать:
Владимир, уже поздно. Твоё козье молоко!
Не прикоснулся к нему даже!
 
 
Мои слова:
Когда я вырасту, мои картины будут в Эрмитаже!
 
 
Пью, жую, уже рассеянно слушаю их разговор
И вижу свою физиономию:
Темно-синее стекло окна: вижу веки слипаются,
И слышно рядом, за окном – поёт ночная вьюга —
Живая, на казахском языке:
Уу-уу! Уу-уу!
 
 
Меня она пугает, но я не один!
Ветер, злобно завывая, кидает в окно комья снега,
Злясь, что этому дутью не расслышать наш разговор —
Такой застольный вздор —
Срисованный с картинок дяди Евгения —
Казахская зима —
За окном – портрет злого завывающего ветра —
Ему так любопытно разгадать слова, что за столом!
И кто все мы —
Я, мама, Воспитатель!
 
 
Слушаем – Евгения Евгеньевича Енея^[1] —
Кино-мечтателя,
Который прибыл в СССР,
Чтобы воевать за освободившуюся Трою.
В его сознании и вере —
В его
Поэтическом
Воображении —
Революционная Россия
Это Троя,
 
 
Гомера древний город,
Одиссея Илиада —
Новое общество, пришедшее на свет!
Футурология – фантастика?
Или лженаука?
Мой Воспитатель представился:
Я – Эней!
Это имя он дал себе – герою,
Имя, которое закрепилось в русском языке,
 
 
ЕНЕЙ —
Он в советском русском авангарде!
В новой советской кинофилософии!
Километры за километрами
Нитрата целлюлозы киноплёнки,
Схвачены его пытливым взглядом!
Кино – свидетельство событий жизни
Советской Трои!
1923–1926-й
ГОДЫ
 
 
И потом —
ГОД
1937-й!
 
 
Год переломный!
Для нас!
И для него!
 
 
Дядя Евгений улыбается воспоминанию:
 
 
В авангардной,
Туманной —
Не в фокусе кинопроекции.
Троянский Конь —
Это гигантское деревянное животное
Стоит у киностудии «Ленфильм»!
В чрево вход – железные ворота.
Грохот!
И они открыты!
 
 
И в чёрной глубине —
Геенна – бездна – преисподняя!
Люцифер дышит красным пламенем!
Евгений Евгеньевич Еней:
Нет! Это не Троянский Конь,
Который звал Ленинград!
 
 
Громкий и зловещий колокольный звон!
Раскаты боя барабанов!
Конвой красноармейцев идёт строем —
 
 
Прощай, Еней!
Ищи Трою и себя – Энея!
Найди своё кино – свою судьбу
В снегах, песках, буранах Казахстана!
 

3

 
Стук в дверь. Я у Воспитателя:
 
 
Эй, Воспитатель! За дверью моя мама!
 
 
Я пришла раньше! Зову к чаю…
 
 
Мой Воспитатель набрасывает на меня
Мамину верблюжью шаль —
Морозу лишь секунда – из двери в дверь,
И наша келья!
Гостеприимный сбитый отцом стол…
Тикают часы
С кукушкой – ленивой, но любимой…
Слышно – кипит чайник…
Мать кладёт мне подогретую утреннюю кашу.
 
 
Ложку рыбьего жира! Открой рот!
 
 
Нет! Потом!
 
 
Сейчас! Потом будет мой сюрприз!
 
 
Фу! Скорей налей мне чаю!
 
 
Как люблю я сахарин, размешиваю три порции,
Кручу ложку, касаясь стенок чашки – чашка поет…
Отвлечь может только благоухающий сюрприз:
На сковородке шкварчат оладьи.
 
 
Мне удалось достать муки!
 
 
Поздравляю, Любочка!
 
 
Молча жую. Я и мой желудок радуются.
О мой бог! (О нет! Я атеист!)
Опять их бесконечная беседа!
Пусть поговорят!
И они говорят-говорят-говорят…
 
 
Это было летом 1923-го…
 
 
О! Мой Воспитатель
Вспоминает
Какой-то древний эпизод!
О мой бог! Люди жили так давно?
Мне всё равно…
Моя жизнь ребёнка – бесконечна…
Но может он что-то
Интересное расскажет?
Но как понять, как разобрать, что он скажет?
 
 
1923-й год? Это же почти двадцать
Лет назад?
 
 
Да, Люба! Приехал к вам… И как сейчас
В карманах пусто – в Ленинграде… И, конечно, дождь
В этой Колыбели пролетарской революции…
И не как турист-капиталист – голодный, бедный,
За плечами ранец…
 
 
Мой Воспитатель улыбается,
Мама смотрит на него, не удивляясь…
 
 
И знаешь, Люба, даже не было зонта…
Такой я недотёпа-иностранец.
Но смешная плетёная корзина мной была взята…
Я был таким всегда…
Нет… Не всегда, наш добрый Пусенька…
 
 
Финский вокзал. Людей немного.
И всё не как в моей Европе. И моё сердце билось
По-другому под проливным дождём…
Я уже на Невском! Люди бегут спешат…
Промок до нитки.
Остановился – гигантская афиша!
Ярчайшие большие буквы!
Изучаю…
И русский я не выучил! Ваш недотёпа!
С трудом читаю —
Кабинет доктора Калигари!
О! Назубок я Калигари знаю!
Ура! Я там, где надо быть! Мой экспрессионизм!
И, о! Моя архитектура —
Арт-деко – Кинотеатр Пикадилли!
Моя религия – мой оптимизм!
 
 
Я помню, Пусенька!
Потом он назывался «Эрос». Я в нём смотрела
«Поцелуй» – с Мэри Пикфорд…
Такой смешной был фильм…
 
 
О, Любочка, безобразие страны СССР!
В прокате был без разрешения звёзд!
 
 
Наконец меня он замечает:
 
 
Владимир, ты, что? Уснул?
 
 
Кто? Я? Да, хочу спать…
Могу уйти…Я знаю, где моя кровать…
 
 
Мама очнулась от Воспитателя рассказа…
 
 
Ты кашу не доел, допей хоть молоко
И на кровать.
Да Люба! Пару слов о том, как я стал Кинемато —
Графистом в Пикадилли…
 
 
Я на раскладушке…
 
 
Рассказ о том, как Воспитатель стал
Кинематографистом пропал —
Я уже устал…
 
 
Последние слова, которые услышал:
 
 
Я вошёл в широко
Распахнутые двери Пикадилли…
 
 
И засыпал я с рифмой:
Пикадилли – Крокодили…
Пикадилли – Крокодили,
Пикадилли – Крокодили…
 

4

 
Утро. Мама укутала меня
Своей казахской шалью,
Открыла нашу дверь —
Мой Воспитатель
Стоял уже в дверном проёме своего отсека,
Завёрнутый в свой странный иностранный шарф:
 
 
Любочка!
 
 
Доброе утро, Пусенька! Простите, сегодня
Я вернусь попозже… Так благодарна Вам!
 
 
За нами дверь Пусеньки закрылась.
 
 
Дядя Евгений! Я так рад, что у тебя
Профессия лентяя…
 
 
Что?
Что ты говоришь?
 
 
Ты сам не знаешь, как тебе везёт! Ты даже
Не представляешь, что нормальные мужчины весь день
Работают в поле, на заводе…
 
 
Проходи, Владимир!
Ты с самого утра много говоришь…
 
 
Когда вырасту – конечно, буду я рабочим,
Как все советские мужчины. А ты?
Ты просто лежебока,
Как я завидую тебе!
 
 
О чем ты? Ради Бога!
Сядь рядом – на мою кровать…
Бери эту пастель
И пусть твои фантазии
Унесут тебя подальше
От твоего утреннего безобразия…
 
 
У всех труд – от заката до рассвета.
Мама уходит позже – у неё ребёнок этот…
И ей разрешено это…
 
 
Сядь! Владимир!
Зачем сравнение со мной?
Подойди к столу!
Ты слышишь?
Садись, рисуй свои фантазии пастелью!
 
 
Слышишь?
 
 
Но – дядя Евгений! Ты же спишь долго, как я,
А иногда и дольше!
Твоя профессия – это твои рисунки!
О, господи, и это для мужчины!
 
 
Ребёнок! Тебе ещё пастели?
Я закончу эскиз и подойду к тебе —
Что ты нарисовал?
 
 
Как хорошо тебе бездельничать!
Вот, как сейчас – ты уселся
И развлекаешься красивыми цветами всех пастелей!
Если такую жизнь человек ведёт —
Он становится лентяем.
 
 
Что ты сказал?
Тебе нужна ещё пастель?
 
 
Нет, нет. Мне хватит.
 
 
Владимир! Зачем ты встал?
Ты хочешь писать?
Горшок под кроватью.
Достать?
 
 
Я хочу стать таким
Как ты – мой Воспитатель!
Делать, что ты называешь своей работой —
То есть всего лишь рисовать…
НУ вот последний твой эскиз!
Очередная юрта! Уютный Казахстан! Ты знаешь,
Мне кажется, Пусенька – то есть дядя Евгений,
Тебе надо нарисовать ещё автомобиль!
 
 
Автомобиль?
Но почему?
Владимир, сядь!
Дай мне закончить рисунок!
Садись, пожалуйста!
 
 
Да. Автомобиль! Или много автомобилей…
А может даже грузовик!
И они мчатся по степи! И чемоданы…
Чемоданы легче рисовать!
И ещё самолёт…
 
 
О, Владимир! У времени есть крылья!
Время летит, как птица!
Не мешай мне работать!
Уже темнеет?
Включи свет!
 
 
Окей!
 
 
Спасибо, непоседливый ребёнок…
А теперь расставим наше творчество
На кровати вдоль стены —
Мои юрты —
С казахскими детьми!
Затем с вербдлюдами и лошадьми!
И твою красную мчащуюся технику войны!
 
 
Воспитатель вымыл измазанные пастелью руки…
Самокрутка свисала изо рта…
 
 
Владимир, хочешь тоже покурить?
 
 
Хочу!