Минсяо. Пятое лучезара

Валентина

Малышка резко бледнеет во сне, что я сразу не замечаю, разговаривая с Ли. Муж объясняет мне, что для Ксии очень многое изменилось, поэтому она может и не принять нас сразу. Нужно было подождать, понаблюдать за ребенком, ведь может статься, что именно мы ей не подходим в качестве родителей. Он прав, и это понимание заставляет меня плакать. Наверное, я просто плохая мать… И вот в этот самый момент звучит тревожный сигнал от кровати малышки.

Она не просыпается, дышит едва-едва, что меня сильно пугает, а затем к нам уже прилетает экстренная служба, вызванная мозгом дома. Врачи сосредоточены, они быстро обследуют Ксию, но понять, что с ней, не могут. Я замечаю, что они просто не видят, что с ней происходит, а я… Я думаю, что это из-за меня.

– Везем, – решает один из врачей.

Малышку перекладывают в капсулу, меня забирают с собой, а Ли своим ходом доберется. Мы летим в больницу, но в дороге приходит сигнал с изменением маршрута. Это означает: разум больницы оценил данные, передаваемые ему капсулой ребенка, и перенаправил нас в другое место.

– Мы идем на орбиту, – объясняет мне врач экстренной медицинской службы. – У нашей больницы нет ни знаний, ни опыта работы с котятами.

– А на орбите есть? – удивляюсь я, потому что орбитальный госпиталь, по-моему, один – на Минсяо.

– На орбите сейчас будет «Панакея», – вздыхает доктор, с тревогой глядя на котенка, укрытого прозрачным верхом капсулы. – Потому что опасность для жизни ребенка.

Я замираю в ужасе, ведь страшнее слов нет и быть не может. Самые ужасные слова для любого разумного, означающие действительно большую беду. Поэтому «Панакея», космический госпиталь, на орбите вполне объясняется. Но еще… Ксия умереть может! Это я виновата в том, что с ней случилось! Я! Мне не место среди разумных вообще! Из-за меня ребенок…

– Просыпаемся, – слышу я незнакомый голос. – Еще раз себя до такого накрутишь, будет плохо.

Я открываю глаза, обнаружив, что нахожусь совсем не там, где мгновение назад. Светло-зеленая палата говорит о больнице. Но Ксии рядом нет. Где же она? Где? Она должна быть здесь… Неужели… Догадка пронзает меня разрядом плазмы, я даже вдохнуть не могу, и все вокруг гаснет. Становится холодно, мне кажется, что рук и ног у меня просто нет, но я об этом не думаю, ведь если Ксия погибла, зачем жить мне?

– Накрутила она себя, Татьяна Сергевна, – произносит все тот же голос. – Накрутила, представила, что ребенок погиб, ну и вот.

– Понятно, – вздыхает кто-то. – Мнемографировали?

– Так точно, вот запись, – а потом, видимо, поворачивается ко мне. – Не умирать! – жестко звучит приказ. – Жива твоя дочь.

Звезды великие, жива моя Ксия. Пусть она меня не принимает, но жива моя малышка. Моя самая-самая… И вот только подумав так, я понимаю, какую страшную ошибку совершила, не показав ей свою любовь. Наверное, в тот момент я сама не понимала этого? Пусть она меня не принимает, пусть, мы найдем того, кто будет именно ее папой и мамой, лишь бы жила. Лишь бы дышала, маленькая моя.

– Глаза открой, – просит меня названная Татьяной Сергеевной женщина. – Ты уже поняла свою ошибку, я же вижу.

Я послушно открываю глаза, сразу же опустив взгляд, потому что мне очень стыдно. Я не поняла сама, как Ксия стала такой родной, однако, не показав ей этого, я сделала огромную ошибку. И что теперь будет, просто не представляю. А Татьяна Сергеевна вдруг оказывается Винокуровой, и я готова уже молить ее спасти доченьку, но пошевелиться не могу.

– Конечностей не чувствует, – кивает Винокурова. – Испугалась сильно, потому передай там – идем на Минсяо, с ребенком очень непонятно.

Меня везут в госпиталь, но мне это неважно, мне бы Ксию еще хоть раз увидеть, ушки ее погладить. Если бы я умела – вылизала бы мою малышку, но я просто не умею. Нужно попросить Винокуровых, может быть, они могут меня изменить так, чтобы я могла вылизать маленькую мою? Вдруг ей нужно именно это?

Я не знаю, что мне думать, а все мысли у меня об маленькой Ксии. Как я могла не показать ей, насколько она важна? Ну как? Почему я вспомнила об этом только когда стало поздно? Я не знаю ответа на этот вопрос, но надеюсь изо всех сил, что она выживет.

– Что с Ксией? – спрашиваю я врача, готовящего меня к какой-то процедуре.

– Она в коме, – вздыхает он. – При этом совершенно непонятно, что ее вызвало и почему она проявляется именно так. Через час мы прибудем на Минсяо, готовьтесь.

– К чему? – удивляюсь я, думая, впрочем, что, скорее всего, отругают.

– Восстановим сильно напугавшуюся девочку, – улыбается он, выходя затем из палаты.

Минсяо – центральный госпиталь Флота, я по долгу службы это знаю. Там самые лучшие врачи, самая современная техника, они точно найдут, как помочь моей малышке. Почему, ну почему я не рассказала ей, какая она важная? Что мне мешало показать ей, что ее любят? Ведь я это не сделала, а теперь моя малышка на самой тонкой грани застыла, и кто знает, выживет ли она…

Мне жутко страшно за Ксию, ведь кома у детей – штука почти невозможная, и я не могу понять, что именно произошло. Неужели я задела какой-то триггер, от которого она… Пусть это будет неправдой, пожалуйста! Мы обязательно найдем того, кого примет моя маленькая! Обязательно! Я все-все сделаю ради того, чтобы она жила!

Надо спросить, вдруг у котят какие-то особенности, о которых я не подумала? Среди Винокуровых есть и кошки, они обязательно помогут мне, ведь они разумные! В отличие от меня, совсем не показавшей свой разум…

– А вот тут у нас Валентина, Мария Сергеевна, – в палату снова заходит мой врач. – У нее конечности отказали, да еще и состояние перманентной истерики. Винит себя в состоянии ребенка.

– Ну, может, и по делу винит, – приговором звучат слова той, кого знает вся Галактика. – Но одумалась и стала хорошей девочкой. Сейчас мы ее посмотрим, потому что ребенка посмотреть не вышло.

Я раскрываю глаза, изо всех сил подаваясь ей навстречу. Потому что Мария – самый сильный телепат Человечества, она точно может понять, что случилось. Я верю в это, поэтому гляжу на нее с мольбой, а она тяжело вздыхает, присев на стул рядом с кроватью. Винокурова, глава группы Контакта, смотрит на меня ласково, как смотрела мама, когда была жива.

– Вот видишь, Александр, – еще раз вздыхает она. – Девочка потеряла родителей довольно рано и пережить этого не смогла. Куда смотрели твои коллеги, а?

– Они с котенком похожи, выходит, – понимает доктор.

Мы с Ксией действительно чем-то похожи, потому что я до сих пор тоскую по маминым рукам. Так бывает, когда неожиданная авария, но пережить это было сложно. Если бы не Ли, я и не смогла бы, наверное. Но у Ксии не было Ли, у нее никого не было, а ее Старшая погибла вот только что… Что же я наделала?

Ксия

Я по-прежнему ничего не вижу, только слышу тихий голос. Это говорит такая же девочка, как и я, она при этом уговаривает малыша не плакать, потому что, если плакать, придет какой-то «ужас» и будет очень больно. Мне и так очень больно, но я сижу тихо-тихо и слушаю ее. Она говорит о том, что такое «мама», и я понимаю…

– Мама может нарычать и укусить, только ты все равно для нее самый-самый, – говорит эта девочка. – Она не всегда может показать, но самое главное…

И я понимаю, что очень виновата перед «мамой», просто плохо о ней подумав. Ведь она держала меня в руках, а не за шкирку, как неправильная Хи-аш, говорила ласково и накормить хотела, пусть и больно делала, но ведь она хотела сделать хорошо, как и рассказывает эта девочка. Если бы я могла все исправить…

В том месте, где я нахожусь, очень страшно, а еще я знаю, что мы все умрем. Мне неведомо, откуда я это знаю, но осознаю очень хорошо, а еще я слушаю разговоры. Вот эта успокаивающая малыша девочка – она, наверное, многое понимает, поэтому я слушаю, что она говорит. Не знаю, как это место связано с вирусом, но мне нужно все запомнить, наверное.

Почему-то очень сильно и постоянно хочется есть, но я тихо сижу, потому что подслушиваю. И вот та девочка говорит о еде тоже. Здесь кормят мало, вот если дают только квадратный корм, то можно есть, а когда теплую сладкую жижу, то от нее можно умереть, потому что она отравлена. Она не знает, кто нас здесь держит, и говорит о какой-то тюрьме, в которой мы все должны жить и умереть. А когда умрем, то сразу окажемся в маминых руках. Для нее это первый признак – на руки возьмут. И я молчу о том, что думала совсем недавно.

– А что это за тюрьма? – спрашиваю я.

Однако девочка будто меня не видит, да и не слышит, хотя начинает рассказывать о том, где мы находимся и что здесь делаем. Мне это странно, потому что она меня точно не услышала, но на вопрос отвечает. А еще очень хочется плакать и к «маме». Очень-очень! Я чувствую себя очень плохой…

– Жрать! – рявкает чей-то голос, самцовый, кажется. Мне становится страшно, и тут на пол падают странные квадратики серого цвета.

Оказывается, их едят, но нужно держать во рту, а то недолго и зубы сломать, такие они твердые. Та девочка говорит малышу, что сейчас сделает камни едой и можно будет поесть, потому что сегодня нас решили не травить. Это очень загадочно, и непонятно, на самом деле, ведь она ждала, что отравят, но почему-то не стали. А еще у меня такое чувство… как будто рядом смерть, но я не понимаю этого.

– Завтра мы… – слышу я отголосок страшного голоса, но сколько ни вслушиваюсь, больше ничего понять не могу.

Вместо этого я вдруг снова оказываюсь среди звезд. Мне очень хочется домой, но я не знаю, где он. Где моя мама? Как найти ее? Зачем я так плохо о ней думала? Я лечу вперед, а вокруг нет ничего, только звезды. Наверное, я наказана за то, что так плохо подумала о той, что держала меня в передних руках. Та девочка… Она мне рассказала, какая я глупая, но сейчас уже ничего не изменить. Я очень хорошо понимаю это, когда вижу вдруг знакомое марево. И я, конечно же, сильно хочу попасть туда, чтобы еще раз ощутить тепло рук.

– Малышка! – слышу я чей-то голос, снова оказавшись в тумане, но зато чувствую руки неизвестной самки, отчего начинаю плакать. – Что с тобой, маленькая? Что случилось? Учитель! Учитель!

– Постарайся визуализировать ребенка, – справа, по-моему, доносится спокойный самцовый голос.

– Не получается, учитель! – в голосе той, что держит меня, я слышу отчаяние.

– Спокойнее, Марфуша, не нервничай, – успокаивает ее все тот же голос. – Попробуй представить детей разных рас.

– Ой, – слышу я, и в следующее мгновение туман исчезает, но я это почти не воспринимаю, потому что плачу. – Котенок…

– Котенок, – соглашается голос рядом со мной. – Сейчас котенок успокоится и все расскажет.

Та, которую так ласково назвали, качает меня в руках, давая выплакаться. Вокруг я вижу только неясные тени, но не могу никак успокоиться, чтобы всех рассмотреть, потому что выходит же, что я очень плохая девочка, и как только Марфуша это узнает, сразу же прогонит. От этих мыслей плачется только горше.

– Может быть, ее вылизать надо? – интересуется самец.

– Нельзя, учитель, – вздыхает она. – Если я ее вылижу, она моей станет, а у нее же, наверное, есть мама и папа.

– Наверное, уже нет, – проплакиваю я.

И вот тут меня начинают расспрашивать, а я рассказываю сквозь слезы. И о том, как не стало Хи-аш, и о том, как была та, неправильная… Но тут меня останавливают, и Марфуша расспрашивает о том, что значит «неправильная». Я послушно рассказываю, все-все. И как умирала, и как оказалась в странном месте, кажется, в больнице.

– Для юной Хи-аш слова о том, что чужих детей не бывает, оказались просто словами, – объясняет Марфуша своему учителю. – Теперь малышка просто не верит.

– Чем-то мне это знакомо, – негромко произносит он. – Котят же вроде твои родичи нашли?

– Ой, точно… Надо будет рассказать! – восклицает она.