Глава вторая

Здесь меня тоже охорашивают, но иначе. Подарков не дают, потому что я, наверное, не заслужила, зато охорашивают целых два раза в день. После еды приходит очень добрая тётенька, она меня поворачивает так, как будто подарки будут, а потом начинает охорашивать. Сначала она под меня горшок подкладывает, потому что от такого охорашивания описаться можно.

Я нахожусь в больнице, потому что у меня сердечко заболело, но это не значит, что я хорошая, что мне и показывают каждый день. Зато после каждого охорашивания мне говорят, что я стала чуть-чуть хорошей, а ради такого можно вытерпеть что угодно. Сегодня у меня «обход» – наверное, будут смотреть, как меня ещё можно охорошить. Ну, чтобы я побыстрее стала хорошей! Так хочется быть хорошей девочкой, чтобы было молочко, а не только подарки… Но, думаю, я пока не заслужила. А ещё мне сказали, что кричать и плакать не надо, поэтому приходится молчать.

Сразу после охорашивания, да такого, что я даже тихо хныкаю, приходят дяди и тёти в белом. Они меня щупают и рассматривают. Как им только не противно такую плохую девочку щупать? Они меня рассматривают, о чём-то говорят, но не охорашивают почему-то. А почему, я не знаю.

– На инъекции реагирует хорошо, – говорит какой-то дяденька. – Не плачет, несмотря на болезненность.

– А как-то объясняет? – другой дядя с белыми волосами и очками с интересом смотрит на меня.

– Правильно объясняет, Вадим Савич, – отвечает ему первый. – Для того, чтобы ей было хорошо. Это-то и странно, потому что ребёнок травмированный. Ей бы кардиостимулятор…

– Девочка сирота, стимуляторы дороги, – объясняет тот, у которого белые волосы. – Поставим в очередь, и как повезёт.

– А что это, о чём вы говорите? – интересуюсь я.

Но они мне не отвечают, а просто уходят, зато приходит добрая тётенька. Она мне говорит, что я слишком любопытная, поэтому должна молчать. Я не понимаю, почему должна молчать, но тётенька грозится, что за моё ненужное любопытство у меня будет ещё что-то, а потом уходит и приходит через недолгое время, чтобы опять постараться меня хорошей сделать, но я почему-то засыпаю.

Потом я не помню, но, когда просыпаюсь, той хорошей тётеньки уже нет, а ко мне приходит другая. Она ещё добрее, потому что хвалит меня разными словами, и ещё называет. Я ей очень благодарна даже за то, что она меня ладонью по голове немножко охорашивает. А потом я уже нормально засыпаю, чтобы в том месте оказаться, где много старших мальчиков и девочек. Они меня не видят, потому что я прячусь под стол.

Я слушаю, о чём они говорят, но сижу тихо-тихо, чтобы не заметили. Высокий дяденька рассказывает мальчикам и девочкам о каких-то «мирах», но я не понимаю, что это такое. Мне просто нравится слушать его голос, потому что он мягкий и от него хочется плакать. Хорошо всё-таки тем, которые не такие плохие, как я. Если бы со мной так разговаривали, я бы, наверное, плакала весь день, потому что тепло становится.

Я знаю: если они меня найдут, то сразу же отвернутся, потому что противно же от такой плохой девочки должно быть. Но, может, если я смогу стать хорошей, меня примут? Я не знаю, потому что как бывает у хороших мальчиков и девочек, вижу только во сне. К счастью, они не знают, что тут такая бяка сидит и подслушивает.

Я просто представляю на минутку всего, что я не плохая девочка, а наоборот. И со мной тоже так разговаривают, дают тёплое молочко и больше не охорашивают. Зато у меня мама есть. И папа, наверное, тоже. Ну, помечтать же можно? Вот я и мечтаю, потому что проснусь-то я опять плохой, и очень добрые дяди и тёти будут стараться меня сделать хорошей. Они такие милые, стараются изо всех сил, а я всё не хорошею, а ещё и засыпаю, когда нужно хорошей становиться! Бяка я…

Проснувшись, узнаю, что меня скоро вы-пи-шут. Тётенька, которая новая, но очень добрая тоже, называет меня «всякой» и говорит, что пока я лежу, то хорошей не стану, потому что кровать занимаю зря. После этого я и сама хочу поскорее, чтобы случилось то самое слово. Хочется мне очень быть хорошей, поэтому я говорю тётеньке «спасибо», а она даёт мне имя. Сегодня меня коротко зовут, но это же лучше, чем совсем без имени?

Меня пытаются поставить на ноги, но это почему-то не получается. Я понимаю, что, пока лежала, стала ещё более плохой, потому что начинаю падать, когда меня поставить хотят. Это очень обидно, ведь я падаю даже тогда, когда тётенька меня за волосы охорашивает и симулянткой называет. Но потом приходит другая тётя и говорит, что эта добрая тётя перепутала и надо не меня вы-пи-сы-вать. Ну вот… Я чуть не плачу от обиды – ну как так не меня?

Мне говорят, что я должна ещё полежать, а то не смогу ходить и не получу подарки. А подарков хочется, потому что от них я быстрее хорошей становлюсь. Но после подарков тоже иногда ходить не можется, значит, надо полежать, потому что ползаю я плохо, уже проверяла, когда пить захотелось.

Поэтому та тётенька, которая перепутала, приносит целых три шприца – это такие штуки, которыми в больнице охорашивают, и начитает пытаться сделать меня хорошей. Я очень стараюсь похорошеть, даже хныкаю и выгибаюсь. Ой, нет, выгибаюсь я просто так, потому что это не моё желание, но молчу изо всех сил, чтобы не обижать хорошую тётеньку.

Но у тётеньки что-то не выходит, потому что приходит дяденька. Он в очках, но очень сердитый. Наверное, сразу сможет сделать меня хорошей, поэтому я ему улыбаюсь, а он удивляется. Но тётенька, которая меня охорашивает, чего-то сильно пугается и убегает.

– Ты не кричишь, почему? – интересуется этот дяденька. – Ведь тебе больно.

– Мне всегда больно, – отвечаю я ему. – Тётенька делает меня хорошей, потому что я плохая девочка.

Он проводит рукой по моим волосам, тяжело вздыхает и уходит. А вместо него приходит другой дядя. На нём нет халата, и он очень злой. И даже, наверное, страшный, потому что он говорит мне, что я и так хорошая. Но я-то знаю, что я плохая девочка, иначе зачем бы меня охорашивали? Значит, этот дяденька не хочет, чтобы я была хорошей, а желает меня мечты лишить. Поэтому я очень горько плачу. Он ещё пытается что-то сказать, но я не слушаю его, закрываясь подушкой, ведь я хочу быть хорошей, а он… а он… он…

***

Вот после этого меня почти не охорашивают целых две недели, а потом разрешают ходить, и при этом со мной обходятся так, как будто я хорошая девочка. Сначала мне очень стыдно от этого, а потом я понимаю – они просто играют, ну, как будто я хорошая. Понарошку хорошая, а хочется быть на самом деле, и от этого становится грустно.

Я ещё не очень хорошо хожу и быстро устаю, но меня отдают какой-то доброй тётеньке. Она сначала понарошку улыбается, а в машине сразу же хвалит меня. Теперь меня зовут «калека», и, услышав своё новое имя, я улыбаюсь. Добрая тётенька, имени которой я не запоминаю, говорит мне, что теперь будут подарки, отчего я очень сильно радуюсь. Она подарки, правда, как-то иначе называет, но я всё равно предвкушаю.

Меня, оказывается, в другой дом для плохих детей отдали, и школа будет другая, поэтому, наверное, тётя подарки иначе называет. Но самое главное – она хочет сделать меня хорошей, не собираясь играть в ту игру, в которую в больнице играли. Я так рада! И ещё она разрешила плакать!

Тётенька привозит меня в дом, который от предыдущего только высокими воротами отличается, и отводит в спальню. Тут кроме меня ещё десять девочек, и они почему-то все дрожат, когда тётеньку видят. А почему? Она же добрая! Вон сколько сразу наобещала! Я здесь, наверное, быстро стану хорошей – и тогда будет мама.

– А почему ты боишься? – спрашиваю я ту девочку, которая рядом на кровати дрожит.

– Тина Георгиевна страшная, она так на-наказывает! – девочка почти плачет.

Я задумываюсь. Наверное, эти девочки настолько плохие, что не хотят делаться хорошими. Но я же хочу? Поэтому я предлагаю этой девочке, если что, говорить, что я во всем виновата. Во-первых, это правда, а во-вторых, я тогда стану хорошей быстрее. Они глупые, эти девочки, не понимают, что подарки нужны для того, чтобы быть хорошими! Но я не буду им этого говорить, потому что тогда они сами захотят быть хорошими, а мне больше надо. Ну я же плохая девочка, значит могу чуть-чуть о себе позаботиться.

Я расспрашиваю о том, что здесь принято, что не принято, – отличий от предыдущего дома нет совсем, значит, мне перепривыкать не придётся. Это очень хорошо, потому что я не запоминаю что-то новое. Я сажусь на кровать, а потом меня сразу же ведут в столовую другие девочки, потому что опаздывать нельзя. Ну это понятно, что нельзя, везде же так.

Обед ничем от предыдущего дома не отличается, значит, всё остальное тоже. То есть будет ужин, потом подарки, а там и спать можно будет. Получается, ничего нового. Надо только узнать, иду ли завтра в школу, и если да, то где она находится. Потому что не настолько я плохая. Значит, подожду вечера и тогда перед подарками спрошу.

После обеда мне дают школьную форму и ранец. Мне нужно всё правильно там сложить и карандашики заточить. И ещё что-то сделать, только я не помню, что именно. Надо спросить девочек, потому что иначе меня могут отказаться охорашивать и будет обидно.

К школе я готовлюсь весь день, а девочки в спальне мне помогают. Они хорошие, только глупые, но всё равно помогают, я даже не знаю почему. Наверное, девочки считают, что все плохие должны держаться вместе, чтобы нас было проще делать хорошими. Это правильно, хотя всё равно подарки каждой отдельно выдают, – вряд ли же всем вместе будут?

И вот вечером меня даже до ужина зовут к доброй тётеньке. Значит, получается, ужина не будет, и это грустно. Кушать-то хочется всегда, даже такой плохой девочке, как я. Я, конечно, не возражаю, тётеньке же виднее, как меня хорошей делать, вот. Прихожу к ней, здороваюсь ещё раз, и она начинает мне рассказывать, что я очень-очень плохая девочка, поэтому меня надо делать хорошей каждый день, и тогда, может быть, что-то получится. С этим я согласна и сразу готовлюсь к подаркам, как в прошлом доме меня научили.

Тётенька хвалит меня, говоря, что даже такая «тупая калека» может запомнить, как нужно правильно делать. Я улыбаюсь, потому что похвалили же, а потом… Потом я не помню, потому что вдруг оказываюсь в своей кровати. Ну раз я там лежу, значит, она моя. А вокруг девочки плачут почти хором, правда, я не понимаю почему. При этом мне трудно дышится, но так бывает от подарков, я помню.

– А почему вы плачете? – хрипло спрашиваю я, пытаясь вспомнить, какие были подарки.

– Тебя до крови… – всхлипывает девочка, имени которой я не помню. – И сюда просто бросили.

– А, это подарки такие, – пытаюсь я улыбнуться, но почему-то не получается. – От них я когда-нибудь стану хорошей!

– Хорошей? – удивляются другие. – Но…

– Кто тут не спит?! – слышу я голос доброй тётеньки, и девочки сразу разбегаются по кроватям.

Я всё пытаюсь вспомнить про подарки, но не могу. И шевелиться почему-то не получается ещё, хотя боль не такая сильная, по-моему. Но мне тяжело дышится, руки очень слабые, и… кажется, засыпаю. Наверное, я сегодня стала чуточку лучше, и скоро у меня появится мамочка. Надо только верить в то, что она появится, и всё.

Наверное, от радости, что мне такие подарки достались, я невнимательная в моём сне, и меня находят. Это очень обидно, потому что меня теперь, наверное, выгонят и я больше не смогу мечтать о том времени, когда хорошей буду.

– Учитель! Кто это? – вскрикивает старшая девочка, беря меня на руки, но не за волосы или за шиворот, а прямо на руки, как будто я хорошая.

– Маленький ребёнок, человеческий, насколько я вижу, – произносит тот, которого учителем назвали. – Очень интересно. Как тебя зовут? – спрашивает он меня.

– Сегодня, кажется, ещё «калека», – отвечаю я ему. – Я же плохая девочка.

– Ты не… – начинает какой-то мальчик говорить, но учитель останавливает его.

– Давай поиграем, – предлагает он мне. – Ты, которая плохая, это будет другая девочка, а ты пока побудешь хорошей, ведь во сне можно.

– Точно можно? – спрашиваю я его. – Тогда я согласна.

– Точно можно, – вздыхает почему-то учитель. – Расскажи нам о той девочке, которая плохая. Почему она плохая?

– Не знаю, – честно отвечаю я. – Наверное, такая родилась. Но её стараются хорошей сделать каждый день!

– А как её стараются сделать хорошей? – спрашивает он меня.

И тогда я рассказываю об охорашивании, о подарках, ну и о том, что пока, наверное, ничего не получается, поэтому меня стараются сделать хорошей изо всех сил. А вот если бы я была хорошей, то не было бы охорашивания, значит, я плохая.

– Даже мифлецет¹ до такого не опустятся, – грустно говорит какой-то мальчик, которого я не вижу. – Дикий мир?

– Дикий мир, – соглашается с ним учитель. – Но дитя пробилось к нам, значит, мы можем вмешаться, – он проводит рукой по моим волосам.

– А как называется то, что вы делаете? – спрашиваю я его, но тут та, что держит меня на руках, вскрикивает и дрожит. Наверное, я что-то не то спросила.

– Это называется «гладить», дитя, – вздыхает учитель. – Ты будешь приходить сюда каждый свой сон, – говорит он мне. – Но прятаться не станешь. Мы начнем учить плохую девочку быть хорошей, согласна?

– Да-а-а-а! – радуюсь я, потому что счастье же.

– Совсем одна, малышка, – шепчет та девочка, что меня на руках держит. – Среди диких…

Я не понимаю, о чём она говорит, но все вокруг не хотят меня выгнать, отчего я успокаиваюсь и рассказываю о своей мечте. Когда-нибудь я стану хорошей, у меня будет мама и тёплое молочко – сколько угодно, и я ещё наемся досыта. Я рассказываю и вижу, что старшие девочки плачут, но не понимаю почему.