II

Прошли года безъ малѣйшей перемѣны въ однообразномъ существованіи семейста, которое жило въ лодкѣ, превращенной въ харчевню.

Ректоръ былъ настоящій морякъ, коренастый, флегматичный, безстрашный передъ опасностью. Изъ «кошки» онъ превратился въ матроса; на него дядя Борраска надѣялся больше, чѣмъ на весь остальной экипажъ; и ежемѣсячно онъ отдавалъ матери четыре или пять сбереженныхъ дуро, которые она клала для него на храненіе подъ матрацъ.

Антоніо не имѣлъ ремесла. Между матерью и имъ шла борьба. Тона находила ему мѣста, a онъ ихъ бросалъ черезъ нѣсколько дней. Съ недѣлю онъ прожилъ въ ученикахъ у башмачника; побольше двухъ мѣсяцевъ проплавалъ съ дядей Борраска въ качествѣ юнги, но хозяину надоѣло кричать на него, не будучи въ силахъ добиться повиновенія. Потомъ онъ попробовалъ сдѣлаться бочаромъ: это ремесло считалось наилучшимъ; но хозяинъ выставилъ его вонъ очень скоро. Наконецъ, въ семнадцать лѣтъ, онъ поступилъ въ артель разгрузчиковъ и работалъ не чаще двухъ разъ въ недѣлю, да и то съ большой неохотой.

Тѣмъ не менѣе, его праздношатайство и порочныя привычки почти прощались синьею Тоною, когда она любовалась имъ по праздникамъ – а для этого бродяги почти каждый день бывалъ праздникъ, – въ шелковой фуражкѣ съ пышнымъ дномъ надъ темно-бронзовымъ лицомъ съ пробивавшимися усиками, въ синей холщевой курткѣ, прилегавшей къ стройному тѣлу, въ черномъ шелковомъ поясѣ, замотанномъ вокругъ фланелевой рубашки въ черныхъ и зеленыхъ клѣткахъ. Какъ бы тамъ ни было, она гордилась тѣмъ, что была матерью этого красиваго мальчишки, который явно намѣревался стать такимъ же негодяемъ, какъ недоброй памяти Мартинесъ; но ея Антоніо обѣщалъ быть живѣе, смѣлѣе, предпріимчивѣе; это доказывалось тѣмъ, что кабаньяльскія дѣвицы уже соперничали передъ нимъ въ качествѣ влюбленныхъ.

Тона радовалась, узнавая, какъ онѣ цѣнятъ ея сына, и бывала извѣщена обо всѣхъ его похожденіяхъ. Какая жалость, что онъ такъ любитъ эту проклятую водку! Вотъ кого можно назвать настоящимъ мужчиной; онъ – совсѣмъ не то, что его сонный братецъ, котораго не расшевелишь, хоть проѣзжай по немъ въ телѣгѣ.

Въ одинъ воскресный вечеръ, въ кабакѣ «Добрыхъ Нравовъ», – ужасно ироническое названіе! – Антоніо поссорился съ артелью разгрузчиковъ, работавшихъ дешевле: полетѣли стаканы и, когда для водворенія мира явилась полиція, то захватила его съ ножемъ въ рукѣ, среди преслѣдованія враговъ между столами. Болѣе недѣли его продержали въ кутузкѣ при общинномъ домѣ. Слезы синьи Тоны и хлопоты дяди Марьяно, который былъ вліятельнымъ выборщикомъ, вызволили его на этотъ разъ; но исправился онъ такъ мало, что въ самый вечеръ своего освобожденія вновь замахнулся тѣмъ же ножемъ на двухъ англійскихъ моряковъ, которые, напившись вмѣстѣ съ нимъ, захотѣли его вздуть.

Онъ былъ у всѣхъ на виду въ Кабаньялѣ. Неважный работникъ, но крѣпче кого угодно въ тѣ ночи, когда на всѣхъ парусахъ плавалось изъ кабака въ кабакъ вплоть до утра.

Мать не видала его иногда по цѣлымъ недѣлямъ. У него была любовная связь, почти серьезная и походившая, по словамъ многихъ, на рановременное обрученіе. Но синья Тона не одобряла этой связи. Разумѣется, она не надѣялась женить Антоніо на принцессѣ, но дочка тартанеро, дяди Паэлья, казалась ей уже слишкомъ ничтожною. Эта Долоресъ была безстыдна, какъ обезьяна, очень красива, – этого нельзя было отрицать, – но способна съѣсть живьемъ ту несчастную свекровь, которой достанется въ невѣстки.

Да и какъ можно было ждать иного? Эта дѣвченка выросла безъ матери, не разлучаясь съ дядей Паэльей, пьяницею, который бывалъ навеселѣ съ восхода солнца, когда садился на свою тартану^[5], и впалъ въ чахотку отъ пьянства, полезнаго единственно его носу, который краснѣлъ и толстѣлъ все болѣе и болѣе.

Человѣкъ онъ былъ безчестный и пользовался сквернѣйшей репутаціей. Заработокъ онъ находилъ лишь въ Валенсіи, въ рыбацкомъ кварталѣ. Когда приставалъ англійскій пароходъ, онъ безъ стыда предлагалъ матросамъ свезти ихъ въ публичные дома, а въ лѣтнія ночи бралъ къ себѣ на тартану цѣлый грузъ дѣвокъ въ свѣтлыхъ свободныхъ платьяхъ, съ наштукатуренными щеками и съ цвѣтами въ волосахъ, и развозилъ ихъ вмѣстѣ съ ихъ пріятелями по береговымъ харчевнямъ, гдѣ кутили до утра, тогда какъ самъ онъ, сидя въ сторонкѣ и ни на минуту не разставаясь со своимъ кнутомъ и съ виннымъ кувшиномъ, напивался, отечески созерцая тѣхъ, кого называлъ «своими овечками».

Хуже всего было то, что онъ не стѣснялся и передъ собственною дочерью. Онъ говорилъ съ нею въ тѣхъ же выраженіяхъ, какъ и со своими кліентками. Во хмѣлю онъ бывалъ болтливъ, неудержимо высказывалъ все вслухъ; и напуганная малютка Долоресъ, убѣгая отъ толчковъ его ногъ, широко раскрывала глаза съ выраженіемъ нездороваго любопытства, прислушиваясь къ непристойнымъ рѣчамъ стараго Паэльи, который самъ себѣ разсказывалъ обо всѣхъ гадостяхъ, видѣнныхъ имъ въ теченіе ночи.

Таково было воспитаніе Долоресъ. Какъ же хотѣть, чтобъ она чего-либо не знала? Главнымъ образомъ, по этой причинѣ Тона отказывалась принять ее въ свою семью. Если дѣвушка не погибла еще совершенно теперь, когда начала превращаться въ хорошенькую женщину, то единственно благодаря добрымъ совѣтамъ двухъ-трехъ сосѣдокъ. Тѣмъ не менѣе, отношенія ея къ Антоніо уже породили множество сплетенъ. Послѣдній приходилъ въ домъ своей возлюбленной, точно хозяинъ, и почти всегда обѣдалъ съ нею, пользуясь тѣмъ, что тартанеро возвращался позднею ночью. Молодая дѣвушка чинила ему бѣлье, а порою даже шарила въ карманахъ отца и брала оттуда мелочь, которую дарила своему поклоннику; это давало пьяницѣ поводъ произносить пространныя ругательства по адресу лицемѣрныхъ друзей: онъ предполагалъ, что въ тѣ минуты, когда винные пары застилаютъ ему зрѣніе, собутыльники таскаютъ у него песеты.

Итакъ, синья Тона жила совсѣмъ одиноко. Ректоръ постоянно бывалъ на морѣ, охотясь за песетами, какъ онъ говорилъ, то ловя рыбу, то нанимаясь матросомъ на одну изъ габаръ^[6], ходящихъ за солью въ Торревьеху; Антоніо бѣгалъ по харчевнямъ или просиживалъ у дяди Паэльи, у котораго только что не поселился. Такъ она близилась къ старости за прилавкомъ своего кабачка, имѣя около себя лишь одну свою дочь, къ которой питала странную, какую-то непостоянную любовь: эта дѣвочка была живымъ портретомъ Мартинеса… «Далъ бы Богъ, чтобы чортъ побралъ этого мошенника!»

Рѣшительно оказывалось, что Богъ печется о честныхъ людяхъ далеко не всегда. Дѣла шли значительно хуже, чѣмъ въ первое время ея вдовства. Другія старыя лодки, выброшенныя на песокъ, были обращены въ харчевни, и теперь рыбакамъ предоставлялся выборъ. Кромѣ того, она дурнѣла, и морякамъ уже не такъ хотѣлось пить, ухаживая за нею.

Результатъ: хотя трактирчикъ удержалъ за собою своихъ старыхъ завсегдатаевъ, онъ приносилъ не болѣе того, что было необходимо для жизни. Нерѣдко, глядя издали на свою бѣлую лачужку, Тона съ печалью убѣждалась, что огонь погасъ, изгородь почти обвалилась, что за плетнемъ нѣтъ свиньи, которая бы хрюкала въ ожиданіи ежегодной казни, и что по пустынному взморью грустно бродитъ не болѣе полудюжины куръ.

Время шло для нея однообразно и медленно; изъ мрачной полудремоты ее выводили только выходки Антоніо или созерцаніе портрета синьора Мартинеса въ мундирѣ, который она оставила на стѣнѣ своей каюты изъ какой-то утонченной жестокости, какъ бы въ напоминаніе себѣ самой о своей минувшей слабости.

Маленькая Росета, эта дѣвочка, попавшая въ лодку по милости и благодаря стараніямъ плутоватаго стражника, не могла похвалиться большимъ вниманіемъ со стороны матери. Она росла на свободѣ, точно дикій звѣрокъ. Днемъ ее можно было видѣть лишь въ тѣ часы, когда голодъ приводилъ ее домой; а съ наступленіемъ ночи Тонѣ часто приходилось отправляться ее разыскивать и потомъ, хорошенько выпоровши, запирать въ лодкѣ. «Должно покоряться волѣ Божьей; но въ этой сопливкѣ посланъ новый крестъ ея бѣдной матери!» Росета была дика и любила одиночество; она валялась на мокромъ пескѣ, а то собирала раковины и улитокъ или сгребала водоросли въ кучи. Порою она цѣлыми часами не двигалась, устремивши въ пространство пристальный и расплывчатый взглядъ, какой бываетъ у находящихся въ гипнозѣ, между тѣмъ, какъ соленый морской вѣтеръ трепалъ ея бѣлокурую гриву и раздувалъ старую юбку, обнажая худенькія ножки ослѣпительной бѣлизны, лишь на ступняхъ темно-красныя отъ солнечнаго зноя. Она лежала такъ часъ за часомъ, утопая животомъ во влажномъ пескѣ, который уступалъ ея вѣсу, между тѣмъ какъ лицо ей лизаль тонкій слой воды, то приближавшійся, то отступавшій по блестящему взморью.

Въ ней была неисправима страсть къ бродяжничеству, и Тона справедливо отзывалась о ней такъ: «Яблоко отъ яблоньки недалеко падаетъ». Ея мошенникъ-отецъ тоже просиживалъ цѣлыми часами, по-дурацки таращась на горизонтъ и видя сны съ открытыми глазами; ни на что другое онъ не годился. Если бы матери понадобилось жить трудами дочери, то ей скоро пришлось бы протянуть ноги. Бездѣльница, праздношатайка! Въ кабачкѣ она била стаканы и тарелки, какъ скоро принималась ихъ мыть; рыба сгорала на сковородкѣ, когда дѣвочку оставляли смотрѣть за жаровней. Словомъ, съ ней ничего не оставалось дѣлать, какъ предоставлять ей бѣгать по берегу или посылать ее въ Кабаньяльскую школу. Временами на дѣвочку нападало безумное желаніе учиться и, рискуя быть побитой, она вырывалась изъ дому, чтобы бѣжать къ учительницѣ; но нѣсколько дней спустя, какъ скоро мать оказывалась расположенной разрѣшить ей это, она убѣгала изъ школы.

Только лѣтомъ бѣдная Тона видѣла отъ нея кое-какую помощь. Тогда желаніе заработать соединялось съ любовью къ бродяжничеству и, захвативъ кувшинъ такого же роста, какъ она сама, Росета ходила со стаканомъ въ рукѣ по взморью купальщиковъ, смѣло пробиралась между роскошными экипажами, ѣхавшими на молъ, смотрѣла во всѣ стороны своими мечтательными глазами, потряхивала бѣлокурою гривою и кричала пронзительнымъ голосомъ: «Воды, воды холодной!» Въ другіе дни она такъ ходила съ корзиною пирожковъ: «Соленые и сладкіе!» При помощи этой маленькой торговли, Росетѣ удавалось по вечерамъ вручать матери по два и по три реала, что нѣсколько проясняло хмурую физіономію Тоны, которая отъ дурного положенія дѣлъ стала эгоистичной.

Такъ выросла Росета въ суровомъ уединеніи, съ пугающимъ равнодушіемъ принимая колотушки матери, ненавидя Антоніо, который никогда не дарилъ ее вниманіемъ, улыбаясь по временамъ Ректору, который, когда попадалъ на берегъ, имѣлъ обыкновеніе дружески дергать ее за спутанныя космы, и презирая береговыхъ озорниковъ, отъ которыхъ она сторонилась съ гордымъ видомъ маленькой царицы.

Въ концѣ концовъ, Тона совсѣмъ перестала заниматься дѣвочкой, хотя та одна просиживапа съ нею зимніе вечера въ ея пустомъ жилищѣ. Напротивъ того, Антоніо и дочка тартанеро были ея постоянною заботою. Эта мерзавка, видно, задумала отнять у нея всю ея семью; она уже не довольствовалась Аніоніо, а приманила къ себѣ и Ректора. Послѣдній, по выходѣ на берегъ, пролеталъ по материнскому кабачку, точно облачко, послѣ чего, уведенный братомъ, отправлялся отдыхать къ тартанеро, гдѣ его присутствіе ничуть не стѣсняло влюбленныхъ.

Въ сущности, Тону раздражало не столько вліяніе, какое Долоресъ пріобрѣла на ея сыновей, сколько крушеніе одного проекта, съ которымъ она носилась уже давно. Она мечтала женить Антоніо на Росаріи, дочери своей старинной пріятельницы. По красотѣ эту дѣвушку нельзя было сравнивать съ дочерью тартанеро, но синья Тона была неистощима въ похвалахъ ея добротѣ, – свойству существъ незначительныхъ. Одного она вслухъ не говорила, хотя въ этомъ заключалось главное: именно, что Росарія, дочь ея выбора, была сирота; родители же ея держали въ Кабаньялѣ лавочку, гдѣ Тона дѣлала закупки, и теперь, послѣ ихъ смерти, ихъ единственной наслѣдницѣ досталось почти богатство, – не менѣе трехъ или четырехъ тысячъ дуро.

А какъ бѣдная малютка любила Антоніо! При встрѣчахъ съ нимъ на улицахъ Кабаньяля она всегда кланялась ему съ видомъ покорной овечки и просиживала подолгу на взморьѣ, представляя себѣ удовольствіе бесѣдовать съ синьею Тоною только потому, что та приходилась матерью смѣлому парню, будоражившему весь берегъ.

Но отъ этого мальчишки нечего было ждать добра. Сама Долоресъ, при всемъ вліяніи, какое на него имѣла, не въ состояніи была удержать его, когда на него нападала дурь. Тогда онъ пропадалъ по цѣлымъ недѣлямъ, а впослѣдствіи доходили слухи, что онъ пробылъ все время въ Валенсіи и тамъ днемъ спалъ гдѣ-нибудь въ скверномъ вертепѣ на Рыбацкой улицѣ, а ночью напивался, колотилъ робкихъ участницъ своихъ кутежей и, точно изголодавшійся пиратъ, растрачивалъ на оргіи то, что выигралъ въ какомъ-нибудь подозрительномъ притонѣ.

Во время одной изъ этихъ отлучекъ онъ совершилъ проступокъ, стоившій матери мѣсяца слезъ и безконечныхъ сѣтованій; вмѣстѣ съ нѣсколькими пріятелями онъ поступилъ въ военный флотъ. Этимъ повѣсамъ надоѣло жить въ Кабаньялѣ, и вино мѣстныхъ кабаковъ стало казаться прѣснымъ.

Итакъ, насталъ день, когда этоть чертовскій парень, весь въ синемъ, въ бѣлой шапочкѣ набекрень и съ мѣшкомъ за спиною, разстался съ матерью и съ Долоресъ, чтобы отправиться въ гавань Картагену, гдѣ стоялъ корабль, на который онъ былъ назначенъ.