Ричард кивнул, показывая, что вдову он допускает.

– Вы в Лондоне тратите жизнь на разговоры, составление документов, законопроектов, лишая себя того, что кажется естественным. В результате вдова подходит к своему буфету и обнаруживает в нем чуть больше чая, несколько кусочков сахара – или меньше чая и газету. Я думаю, так живут вдовы по всей стране. И все-таки душу вдовы, ее чувства вы оставляете незатронутыми. А свою душу тратите.

– Если вдова подойдет к буфету и он окажется пустым, – ответил Ричард, – ее мироощущение, скорее всего, будет затронуто. Если вы мне позволите, мисс Винрэс, указать на некоторые изъяны в вашей философии, которая не лишена и достоинств, то я замечу, что человек – это не набор ячеек, это организм. Воображение, мисс Винрэс, используйте ваше воображение. Вот где у вас, молодых либералов, слабое место. Представляйте мир в целом. Теперь ваш второй довод. Когда вы утверждаете, что я, стараясь навести порядок в доме ради молодого поколения, зря трачу мои силы, годные на нечто большее, – я с вами совершенно не согласен. Не могу вообразить более возвышенной цели, чем быть гражданином империи. Посмотрите на это вот как, мисс Винрэс. Представьте, что государство – сложный механизм; мы, граждане, – детали этого механизма. Кто-то выполняет более важные функции, другие (возможно, я среди них) служат только для связи незначительных деталей, скрытых от глаз общества. И все же – если самый ничтожный винтик откажет, работа всего механизма будет поставлена под угрозу.

Образ худой вдовы в черном, которая выглядывает из окна и мечтает с кем-нибудь поговорить, никак не вязался с образом огромной машины, как ее видят в Южном Кенсингтоне^[23], – с шестернями и поршнями в постоянном движении. Попытка общения не увенчалась успехом.

– Кажется, мы не понимаем друг друга, – сказала Рэчел.

– Позволите мне сказать то, что вас сильно рассердит? – спросил Ричард.

– Не рассердит.

– Так вот: ни одна женщина не обладает тем, что я называю политическим чутьем. У вас есть великие достоинства – я первый признаю это, – но я не встречал женщины, которая понимает, что такое государственная деятельность. Я рассержу вас еще больше. Надеюсь, я такой женщины никогда и не встречу. Ну что, мисс Винрэс, теперь мы враги на всю жизнь?

Самолюбие, раздражение и упорное желание быть понятой заставили ее сделать еще одну попытку.

– Под мостовыми, в трубах, в проводах, в телефонах есть какая-то своя жизнь – вы об этом? В мусорных фургонах, в дорожных ремонтниках… Это чувствуешь каждый раз, когда идешь по Лондону, когда отворачиваешь кран и течет вода?

– Конечно, – сказал Ричард. – Насколько я понимаю, вы хотите сказать, что в основе современного общества лежат коллективные усилия. Если бы больше людей осознавало это, мисс Винрэс, было бы меньше одиноких старых вдов!

Рэчел задумалась.

– Вы либерал или консерватор? – спросила она.

– Я называю себя консерватором – ради удобства, – с улыбкой сказал Ричард. – Но между этими партиями больше общего, чем принято думать.

Последовала пауза, но не потому, что Рэчел было нечего сказать: как всегда, ей было трудно себя выразить, а сейчас ее к тому же смущало, что время беседы, скорее всего, истекает. Ее осаждали нелепые, сбивчивые мысли: если все всегда было разумно и обычно – как вышло, что мамонты, которые паслись на месте Хай-стрит в Ричмонде, сменились мостовыми, коробками с лентами и ее тетками?

– Вы говорили, что в детстве жили за городом? – спросила она.

Хотя ее манеры и казались Ричарду грубоватыми, он был польщен. Не было сомнений, что она испытывает к нему искренний интерес.

– Жил, – улыбнулся он.

– И что там было? Или я задаю слишком много вопросов?

– Я польщен, уверяю вас. А что там было? Дайте вспомнить. Ну, верховая езда, уроки, сестры. А еще, помню, там была пленительная куча мусора, богатая самыми диковинными штуками. Детей порой влекут такие странные вещи! Это место до сих пор стоит у меня перед глазами. Зря многие думают, будто дети счастливы. Наоборот – они несчастны. Я никогда так не страдал, как в детстве.

– Почему? – спросила Рэчел.

– Я не ладил с отцом, – суховато ответил Ричард. – Он был человек замечательный, но жесткий. Такой пример убеждает побороть этот грех в себе. Дети никогда не забывают несправедливость. Они прощают многое, что взрослые не терпят, но этот грех – непростителен. Учтите – я признаю, что был нелегким ребенком. Однако как подумаю, сколь открыта была моя душа! Нет, я не так был перед другими грешен, как другие предо мной^[24]. А потом я пошел в школу, где проявил себя недурно; затем, как я уже говорил, отец послал меня в оба университета… Знаете, мисс Винрэс, вы заставили меня задуматься. Как мало, в сущности, человек может рассказать другим о своей жизни! Вот сижу я, вот вы – не сомневаюсь, что мы оба пережили много интересного, полны мыслей, чувств – но как передать это другому? Я рассказал вам то же самое, что вы услышите от каждого второго.

– Не думаю, – сказала Рэчел. – Важно как рассказывать, а не что, разве нет?

– Верно, – сказал Ричард. – Совершенно верно. – Он сделал паузу. – Оглядываясь на свою жизнь – а мне сорок два, – какие я вижу выдающиеся события? Какие прозрения, если можно так выразиться? Страдания бедных и… – Он помедлил, откидываясь на спинку кресла. – Любовь!

Это слово он произнес тише, но именно оно будто отверзло для Рэчел небеса.

– Неловко говорить это молодой девушке, – продолжил он, – но понимаете ли вы, что я хочу этим сказать? Нет, конечно нет. Я не применяю это слово в общепринятом смысле. Я имею в виду именно то, что имеют в виду молодые люди. Девушек держат в неведении, не так ли? Возможно, это разумно – возможно. Вы ведь не знаете, что это?

Он говорил так, словно перестал осознавать, что говорит.

– Нет, не знаю, – сказала Рэчел, едва способная произносить слова от участившегося дыхания.

– Военные корабли, Дик! Вон там! Смотри!

К ним, жестикулируя, спешила Кларисса, которая только что освободилась от мистера Грайса и была под впечатлением от его водорослей.

Она заметила два зловещих серых судна с низкой посадкой, лишенных всякой внешней оснастки, отчего они казались лысыми. Корабли шли близко один за другим и были похожи на безглазых хищников в поисках добычи. Ричард мгновенно пришел в себя.

– Ух ты! – воскликнул он, загораживая глаза от солнца.

– Наши, Дик? – спросила Кларисса.

– Средиземноморский флот.

«Евфросина» медленно приспустила флаг, салютуя. Ричард снял шляпу. Кларисса судорожно сжала руку Рэчел.

– Вы рады, что вы англичанка? – спросила миссис Дэллоуэй.

Военные корабли прошли мимо, распространяя над водами атмосферу суровости и печали, и, лишь когда они скрылись из виду, люди снова смогли говорить друг с другом как обычно. За обедом речь шла о доблести, смерти и о блистательных качествах английских адмиралов. Кларисса процитировала одного поэта, Уиллоуби – другого. Они согласились, что жизнь на борту военного судна прекрасна, а моряки, когда их встречаешь, исключительно милы и просты в общении.

Поэтому никому не понравилось, когда Хелен заметила, что, по ее мнению, вербовать и держать моряков так же дурно, как держать зоопарк, а что касается смерти на поле боя, то давно пора прекратить воспевание доблести. «И писать об этом плохие стихи», – буркнул Пеппер.

При этом Хелен была озадачена тем, что Рэчел за обедом сидела молча и с таким странным выражением на раскрасневшемся лице.

Глава 5

Впрочем, она не смогла продолжить свои наблюдения или прийти к каким-либо выводам, потому что течение их жизни было нарушено одним из тех происшествий, которые так обыкновенны в море.

Уже когда они пили чай, пол вздымался под ногами и проваливался слишком низко, а во время обеда судно стонало и напрягалось, как будто его стегали бичами. «Евфросина», напоминавшая широкозадую ломовую лошадь, на чьем крупе могут танцевать клоуны, – сейчас превратилась в жеребенка, скачущего по полю. Тарелки отъезжали от ножей, и лицо миссис Дэллоуэй на секунду побледнело, когда она захотела взять себе гарнир и увидела, что картофелины перекатываются туда-сюда. Уиллоуби, разумеется, превозносил достоинства «Евфросины» и повторял то, что говорили о ней знатоки и всякие именитые пассажиры, – он очень любил свой корабль. Тем не менее ужин прошел напряженно, а как только дамы остались одни, Кларисса призналась, что ей гораздо лучше будет в постели, и ушла, храбро улыбаясь.

Наутро шторм бушевал вовсю, и против него были бессильны любые приличия. Миссис Дэллоуэй осталась в своей каюте. Ричард явился на три трапезы и каждый раз героически ел, но на третий раз вид скользкой спаржи, плававшей в масле, доконал его.

– Это выше моих сил, – сказал он и удалился.

– Ну вот, мы опять одни, – заметил Уильям Пеппер, оглядывая сидящих за столом; однако никто не проявил желания поддержать беседу, и обед завершился в молчании.

На следующий день люди встречались – но как летающие листья встречаются в воздухе. Их не мутило, но ветер загонял их в помещения, толкал вниз по лестницам. Видя друг друга на палубе, они проходили не останавливаясь, хватая ртом воздух, за столом им приходилось кричать. Они надели шубы, а Хелен нигде не появлялась без косынки на голове. Стремясь к удобству, они искали убежища в своих каютах, где, получше упершись ногами, терпели толчки и броски корабля. Они чувствовали то же, что чувствует картофель в мешке, который привязан к седлу скачущей лошади. Мир за бортом превратился в бурную серую неразбериху. Два дня мореплаватели могли отдыхать от своих обычных ощущений. У Рэчел хватало сил лишь на то, чтобы представлять себя взъерошенным осликом на пустынном холме во время бури с градом; потом она превратилась в засохшее дерево, которое без устали клонит к земле соленый ветер с океана.

Хелен была настроена иначе: она добралась до каюты миссис Дэллоуэй, постучала, что было бесполезно из-за хлопанья дверей и воя ветра, и вошла.

Разумеется, там стояли тазики. Миссис Дэллоуэй полулежала на подушке, глаз она не открыла, а только пробормотала:

– Дик, это ты?

Хелен закричала – потому что в этот момент ее швырнуло на умывальник:

– Как вы?

Кларисса открыла один глаз, что придало ее лицу невероятно разгульное выражение.

– Ужасно! – выдохнула она. Ее губы побелели изнутри.

Широко расставив ноги, Хелен изловчилась налить шампанского в бокал, из которого торчала зубная щетка.

– Шампанское, – сказала она.

– Там зубная щетка, – проговорила Кларисса и улыбнулась, хотя с такой же гримасой можно было бы и зарыдать.

Она выпила.

– Гадость, – прошептала она, указывая на тазики. Остатки юмора, словно блеклые лунные лучи, осветили ее лицо.

– Еще хотите?! – прокричала Хелен. Дар речи опять покинул Клариссу. Ветер заставил трепещущее судно лечь на борт. Дурнота волнами накатывала на миссис Дэллоуэй. Когда занавески приподнимались, ее фигуру озарял серый свет. Между ударами шторма Хелен закрепила занавески, взбила подушки, расправила простыни, смочила разгоряченные ноздри и лоб холодными духами.

– Вы так добры! – вздохнула Кларисса. – Здесь жуткий беспорядок.

Она попыталась извиниться за нижнее белье, разбросанное по полу. Открыв один глаз на секунду, она увидела, что в каюте прибрано, и сказала:

– Как это мило.

Хелен оставила ее. В глубине души она чувствовала что-то вроде симпатии к миссис Дэллоуэй. Она не могла не уважать ее присутствие духа и стремление к порядку в спальне даже в муках морской болезни. Ее нижние юбки, правда, задрались выше колен.

Довольно внезапно шторм ослабил напор. Это случилось во время чаепития: ожидаемый пароксизм бури достиг апогея и вдруг иссяк, выдохся, а судно, вместо того чтобы, как обычно, совершить нырок, пошло прямо. Нарушилась однообразная череда взлетов и падений, грохота и краткого затишья, и каждый из сидевших за столом поднял голову и почувствовал, как внутри что-то отпустило. Напряжение спало, и человеческие чувства начали понемногу входить в свои права, как бывает, когда в конце темного тоннеля покажется свет.

– Давай попробуем прогуляться, – предложил Ридли Рэчел.

– Это глупо! – крикнула Хелен, но они уже шли, борясь с качкой, вверх по лестнице. Едва не задушенные ветром, они воспряли сердцем: на горизонте среди серой мешанины виднелась туманная золотая прогалина. Мгновенно мир обрел форму; они уже чувствовали себя не атомами, летающими в пустоте, но людьми, которые пересекают море на борту корабля-победителя. Пришло избавление от ветра и бездны; мир плавал, как яблоко в ведре, а человеческий разум, который тоже было сорвался с якоря, опять прикрепил себя к привычной вере.

С трудом сделав два круга по судну, получив от ветра немало безжалостных ударов, они заметили отчетливый золотой отсвет на лице матроса. Обернувшись, они увидели чистый и желтый солнечный диск. Через минуту его перечеркнули стремительные пряди облаков, а затем он и вовсе скрылся. Однако на следующее утро, к завтраку, небо совершенно очистилось, волны, хотя еще и высокие, стали синими, а люди, недавно походившие на призраки подземного мира, с утроенной энергией продолжили свою жизнь среди чайников и кусков хлеба.

Ричард и Кларисса, однако, все еще пребывали на грани бытия. Она лежала в постели и даже не пыталась сесть. Ее муж встал, посмотрел на свои жилет и брюки, покачал головой и лег обратно. У него в голове все по-прежнему вздымалось и падало – как бутафорское море на театральной сцене. В четыре часа он проснулся и увидел живой солнечный зигзаг на красных плюшевых занавесках и своих серых твидовых брюках. Привычный внешний мир проник в его сознание, и, когда Ричард оделся, он был уже опять английским джентльменом.

Ричард стоял рядом с лежащей женой. Она притянула его к себе за лацкан пиджака, поцеловала и минуту не отпускала.

– Иди подыши воздухом, Дик, – сказала она. – У тебя измотанный вид… Как хорошо ты пахнешь!.. И будь учтив с этой женщиной. Она была ко мне так добра.

Вслед за этим миссис Дэллоуэй передвинулась на прохладную часть своей подушки, до крайности сплющенной, но все-таки державшей форму.

Ричард застал Хелен беседующей с зятем; перед ними на двух тарелках лежали желтый кекс и куски хлеба, покрытые ровным слоем масла.

– Вы выглядите очень больным! – воскликнула она. – Садитесь и выпейте чаю.

Ричард отметил красоту рук, летавших над чашками.

– Я слышал, вы были очень добры к моей жене, – сказал он. – Ей пришлось тяжко. А вы навестили ее, напоили шампанским. Вы сами избавлены от этой муки?

– Я? О, меня не мутит уже лет двадцать. Я имею в виду, от морской болезни.

– Я всегда говорю, что есть три стадии выздоровления, – бодро вступил Уиллоуби. – Молочная стадия, стадия хлеба с маслом и стадия ростбифа. Думаю, вы сейчас в стадии хлеба с маслом. – Он протянул Ричарду тарелку. – Рекомендую как следует напиться чая и быстрым шагом пройтись по палубе. К обеду вы потребуете мяса! – Он засмеялся и ушел, сославшись на неотложные дела.

– Чудесный человек! – сказал Ричард. – Неизменно чем-то воодушевлен.

– Да, – согласилась Хелен. – Он всегда был таким.

– Его предприимчивость восхищает, – продолжил Ричард. – И, полагаю, дело не ограничится кораблями. Мы еще увидим его в парламенте, если я не ошибаюсь. Нам в парламенте нужны как раз такие люди – те, кто делает дело.

Но для Хелен зять был не слишком интересен.

– У вас, наверное, болит голова? – спросила она, наливая Ричарду вторую чашку.

– Болит, – сказал он. – Унизительно убеждаться, насколько мы в рабстве у своего тела. Знаете, я не могу работать без горячего чайника. Чай я пью не так уж часто, но я должен знать, что смогу его выпить, если захочу.

– Это очень вредно, – сказала Хелен.

– Это укорачивает жизнь; но, думаю, миссис Эмброуз, мы, политики, не имеем права бояться этого. Политику приходится гореть на работе, иначе…

– У него ничего не выгорит! – сообразила Хелен.

– Мы не можем заставить вас принимать нас всерьез, миссис Эмброуз, – возразил Ричард. – Позвольте спросить, чему вы отдаете свое время? – Он взглянул на ее книгу. – Чтению, философии? – Затем он воскликнул: – Метафизика и рыбная ловля! Если бы начинать жизнь сначала, думаю, я посвятил бы себя тому или другому. – Он начал листать страницы.

– «Таким образом, добро неопределимо», – прочитал он вслух. – Как приятно сознавать, что все это продолжается! «До сих пор, насколько мне известно, лишь один автор, пишущий об этике – профессор Генри Сиджвик, – отчетливо признал и установил этот факт»^[25]. Как раз о таких вещах мы любили поговорить в юности. Помню, мы с Даффи – теперь он министр по делам Индии – спорили до пяти утра, делая круг за кругом по галереям, пока не поняли, что спать ложиться уже не имеет смысла, и не поехали кататься верхом. Пришли мы к какому-либо заключению или нет – это уже другой вопрос. Ведь суть – в самом споре. Такие моменты запоминаются на всю жизнь. Ничего более яркого у меня с тех пор не было. Да, философы, ученые, – продолжил он, – вот кто хранит огонь, поддерживает пламя, дающее всем нам жизнь. Не всякий политик к этому слеп, миссис Эмброуз.

– Разумеется, не всякий, – сказала Хелен. – Вы не помните, ваша жена пьет с сахаром?

Она взяла поднос и отправилась с ним к миссис Дэллоуэй.

Ричард дважды обернул шею шарфом и с усилием понес себя наверх, на палубу. Его тело, ставшее белым и нежным в темном помещении, все затрепетало на свежем воздухе. Ричард снова почувствовал себя мужчиной в расцвете сил. Он стоял, твердо снося порывы ветра, и в глазах его блестела гордость. Затем он наклонил голову, обогнул угол и пошел прямо против ветра. Тут случилось столкновение. Секунду он не мог понять, на кого налетел. «Простите!» – «Простите!» Извинявшейся оказалась Рэчел. Они оба засмеялись, потому что говорить не давал ветер. Она открыла дверь своей каюты и вступила в ее спокойный мирок. Чтобы обратиться к Рэчел, Ричард был вынужден последовать за ней. Вокруг них завертелся вихрь, бумаги полетели по кругу, дверь громко хлопнула. Смеясь, они упали в кресла. Ричард сел на Баха.

– Боже мой! Ну и буря! – воскликнул он.

– Здорово, правда? – сказала Рэчел. Борьба со стихией определенно добавила ее облику решимости, которой ему недоставало: румянец заиграл на щеках, волосы растрепались.

– Надо же, как смешно! – закричал Ричард. – На чем это я сижу? Это ваша каюта? Чудесно!

– Сюда, сядьте сюда, – скомандовала Рэчел. Каупер опять упал.

– Как приятно снова встретиться, – сказал Ричард. – Кажется, сто лет прошло. «Письма» Каупера… Бах… «Грозовой перевал»… Значит, здесь вы размышляете о мире, чтобы потом выйти и задавать политикам вопросы? Когда морская болезнь слегка отпускала, я много думал о нашей беседе, поверьте – вы натолкнули меня на некоторые мысли.

– Я?! Каким образом?

– Я подумал, что мы – одинокие айсберги, мисс Винрэс! Как поверхностно наше общение! Я хотел бы так много рассказать вам, а потом узнать ваше мнение. Например, вы читали Бёрка?^[26]

– Бёрка? – переспросила она. – Кто такой Бёрк?

– Не читали? Что ж, тогда я вам обязательно вышлю одну из его книг. «Речь о Французской революции», «Американский мятеж»? Что же лучше? – Он что-то пометил в своей записной книжке. – А потом вы должны написать мне, что вы думаете. Скрытность, разобщенность – вот что отличает современную жизнь! Ну, расскажите мне о себе. Какие у вас интересы, занятия? Я предполагаю, что вы человек с очень глубокими интересами. Ну, разумеется! Боже правый! Только подумать, в какой век мы живем, сколько он дает возможностей, сколько дорог открывает! Сколько можно сделать, сколько радостей испытать! И почему нам дается не десять жизней, а лишь одна? Но – давайте о вас.

– Видите ли, я женщина, – сказала Рэчел.

– Я понимаю, понимаю. – Ричард откинул голову и потер пальцами глаза. – Как, наверное, странно быть женщиной! Молодой и красивой женщиной, – многозначительно продолжил он. – Весь мир – у ваших ног. Это правда, мисс Винрэс. Вы обладаете неизмеримой силой, годной и для добра, и для зла. Что вы не можете, так это… – Он осекся.