Я будто бы кожей чувствую, что мы, «Старый Блумсбери», снова на подъеме. Уж лучше так, чем быть на спаде. Невинсон⁹⁶, художник, пожертвовал 50 сантимов в фонд на покупку картины Сезанна⁹⁷ в память о Роджере⁹⁸. Подобные подлости злят меня. А сам он ничуть не лучше Григсона⁹⁹ и остальных. И вот Хэмпсон¹⁰⁰ на голубом глазу обращается к Л. – на которого вечно наседают всякие ничтожества, чтобы вытянуть побольше денег в связи в ситуацией в Европе, – за помощью по поводу своих жалких маленьких контрактов. Ситуация в Европе получила развитие в субботу, когда мы были в Монкс-хаусе. Гитлер¹⁰¹ опять нарушил свое слово и хочет снова вступить в Лигу Наций. Но я слишком устала и даже подумываю устроить себе выходной¹⁰².

13 марта, пятница.

Дела идут гораздо лучше. Поэтому я выкраиваю 10 минут перед обедом. Никогда еще я не работала так усердно ни над одной книгой. Моя цель – ничего не менять в гранках. И я начинаю думать, будто в романе все же что-то есть и это еще не провал. Но хватит о «Годах» – вчера мы гуляли в Кью¹⁰³, обсуждая политику. Олдос¹⁰⁴ отказывается подписывать последний манифест, потому что в нем одобряются санкции. Он пацифист. Я тоже. Думает, не подать ли ему в отставку. Л. говорит, что Европа на грани величайшего краха за последние 600 лет, а значит, надо забыть о личных разногласиях и поддержать Лигу¹⁰⁵. Сегодня утром он присутствует на специальном собрании Лейбористской партии. Политически это самая напряженная неделя за всю нашу жизнь. Гитлер держит свою армию на Рейне. В Лондоне проходят совещания. Французы настолько озадачены, что от них, от кучки интеллектуалов, на завтрашнее собрание приедет один человек, – трогательная вера в английских интеллектуалов. Завтра очередное заседание. Я, как обычно, считаю, что все будет улажено. До чего же странно, однако, что война опять так близко подобралась к нашим личным жизням. Я отчетливо вижу пушки и слышу их грохот, хотя и продолжаю, как обреченная мышь, грызть каждый день свою рукопись. А что еще, спрашивается, делать, кроме как отвечать на бесконечные телефонные звонки и слушать, как Л. говорит: «Все идет по плану». К счастью, мы отложили ужины с гостями и прочее из-за романа «Годы». Это очень насыщенная работой весна; было всего два, кажется, погожих дня, когда распустились крокусы, а затем опять тучи и жуткий холод. Похоже, все вполне сочетается друг с другом: мои проволочки с романом; отсутствие социальной жизни; кризис; совещания; тучи, – и никто не знает, чем все это кончится. В личном плане… Нет, я никого толком не видела и ничего не делала, разве что гуляла и работала – прогулки в течение часа после обеда и т.д. А сейчас мне нужно вернуться к рукописям для «Hogarth Press».

16 марта, понедельник.

Мне бы, конечно, не следовало отвлекаться, но я больше не могу возиться с этими невыносимыми страницами [романа]. Вернусь к ним в три часа и поработаю, а потом еще после чая. Запись на будущее: со времен «По морю прочь» я никогда не испытывала такого острого отчаяния при вычитке, как в этот раз. Например, в субботу я решила, что это полный провал. И все же книга печатается. Потом я принялась за дело; в отчаянии хотела выбросить книгу, но продолжила печатать. Через час строчки зарябили в глазах. Вчера я перечитала еще раз и думаю, что это, возможно, моя лучшая работа. Но… я дошла только до смерти короля. Полагаю, утомляет как раз смена сцен; увлеченные читатели дотянут до середины, а потом отшвырнут книгу. Поначалу все сцены кажутся безжизненными и приходится переделывать. Я закончила 250 [страниц], а осталось еще 700. Прогулка вниз по реке и по Ричмонд-парку как нельзя лучше разогнала кровь. У Адриана случился еще один странный припадок: он внезапно потерял сознание, а затем ему было очень плохо. Это напомнило мне обморок отца¹⁰⁶, когда я подумала, что его лихорадит. Политика немного утихла. В субботу у нас было собрание: я пошла к Э. Боуэн¹⁰⁷ и сидела в ее сверкающей стеклом «современной» комнате. Мы, как две дамы на французской картине, сидели и смотрели на озеро. Она и правда будто с картины. Мы обсудили ужасную вспышку бедной Розы М.¹⁰⁸ по поводу того, что Э. не хочет ее видеть. Р. остановила меня на Торрингтон-сквер, чтобы выпустить пар и выкрикнуть: «Неужто она и знать меня больше не хочет? Я пришла за вещами, а она сказала, что уходит… была вечеринка… молодые рецензенты». На самом деле это были молодые люди, работающие на Би-би-си. Ну и психическое состояние у нее!

18 марта, среда.

Сейчас я так довольна – речь все еще о романе «Годы», – что я не могу продолжать исправлять. На самом деле, мне и правда кажется, что сцена в Уиттеринге – лучшее, что я когда-либо писала в данном ключе. Только что пришли первые гранки, которые наверняка остудят мой пыл. Сегодня утром я не могу сосредоточиться – надо писать «Письмо англичанину» [«Три гинеи»]. Я опять считаю это окончательной формой, потому что отдельные письма, в конце концов, нарушают целостность, а значит… [текст обрывается]

Очередная пауза. Это непостоянство вызвано тем, что вчера вечером на ужин приходила Карин¹⁰⁹, а до нее – Котелянский¹¹⁰; он все такой же, только крупнее и желтее; потом пришла Элизабет Уильямсон¹¹¹, и, хотя было еще не очень поздно, я чувствовала себя с ними мокрой тряпкой. Мозги не соображали. К тому же сегодня первый день весны – жара; роение. А еще, черт бы побрал этих назойливых старух, придется идти на чай к миссис Гросвенор¹¹². Какие же они вампиры – эти старые мерзавцы, которые сосут мою кровь. Не хочется идти, да и нет подходящей шляпы, а хочется лечь и спать после чая. Завтра придет леди Саймон¹¹³. И Родмелл… Потом у меня будет неделя отдыха перед выходными у Сесилов [Дэвида и Рэйчел].

Но Карин была очень милая; очень бодрая и одновременно какая-то грустная печальная. Сказала, что нашла Адриана без сознания и ужасно испугалась. И все же они расстались. В ней чувствуется и какое-то страдание, и способность к чему-то другому, – она словно собака, у которой отобрали кости и которая больше не рычит. Элизабет Уильямсон очень даже пришлась к месту.

20 марта, пятница.

Книга снова хороша, а вчера была ужасна. Кошмарный вечер. Сначала леди Саймон и Гарри¹¹⁴; потом Рэймонд; потом я, с нетерпением ожидая ужина, спустилась в типографию, чтобы посмотреть, не пришла ли Маколей, когда вдруг услышала стук в окно. Подумала, что это молоденькая ученица портнихи принесла мое платье. Но увидела, о боже, девушку в предобморочном состоянии*. Она попросила воды. Не могла идти. Сидела на ступеньках, пока я несла ей воду. Потом завела ее внутрь; позвала Л.; разогрела суп. Но это было ужасно. Она весь день провела на ногах, работая, да еще с невритом; шить не умеет; на завтрак выпила только чашку чая; живет одна в комнатушке в Бетнал-Грин¹¹⁵. Сначала у нее заплетался язык, и она только вымолвила: «Я голодна». Потом оживилась. Соображала плохо. Сказала: «Вы похожи на брата и сестру: у обоих носы длинные. Я – еврейка», – акцент на последнее слово, будто это признание. «И он тоже», – ответила я. Тогда она немного оживилась. «Но боже мой – помогать-то мне некому, – сказала она. – Друзья? О, они думают лишь о себе. Можно, я возьму это с собой?». Взяла булочку. Мы дали ей язык, два яйца и 5 шиллингов. «Сами готовили?» – о супе. «Вы точно можете себе это позволить?» – о деньгах. Ей всего 22, а уже такие страдания. Никогда не видела нищету и несчастье столь явно и близко. И чувствовала нашу вину. Она извинялась. А что поделаешь?! «Останусь в постели, если буду плохо себя чувствовать, а потом пойду на биржу труда. Но я не могу найти никакой работы». Поставьте себя на место рабочего класса – только об этом мы и просим».

Сейчас идет дождь, и я думаю… Но что толку думать? Как обычно, то, что казалось очень ярким и весь вечер стояло перед глазами, на бумаге становится художественным. Встреча с очевидным ужасом, но в человеческом обличье. Она может прожить еще лет двадцать… Ну и система [классовая?]!

* Русская? Родителей нет. Она это скрывает. Очень маленькие белые опухшие руки; говорила на хорошем английском – тараторила. Но ей пришлось уйти. Она знала, что должна идти. Побрела в Бетнал-Грин. Раньше она пришивала оборки – указала на жилет Л. Пожали друг другу руки. «Всего вам хорошего», – сказала она.

24 марта, вторник.

Очень хорошие выходные [в Родмелле]. Распускаются почки на деревьях, гиацинты, крокусы. Жарко. Первые по-весеннему теплые выходные. Я спала. Л. был на большом собрании [Лейбористской партии]. Умные люди из Льюиса. Но я спала. Потом мы прогулялись до Крысиной фермы¹¹⁶ и поискали фиалки. Здесь спокойная весна. Работаю в полусонном состоянии. Близится Пасха – передышка. Дункан уезжает в Испанию. Анжелика возвращается. Мы можем делать что угодно – возможно, уехать куда-нибудь с Морганом, у которого вышла книга [сборник эссе]. Толстая и синяя. Пока нет времени ее читать. Поглощена «Двумя гинеями» – так я собираюсь назвать это произведение. Мне кажется, что я на грани безумия. Я так глубоко погружаюсь в свою книгу, что ничего не соображаю. Обнаруживаю, что иду по Стрэнду и говорю вслух. Старая миссис Вулф была вчера в прекрасном настроении. Стремится доказать, что леди Оксфорд не старая; что жизнь в уединении может быть так же хороша, как и светская; и что вечеринки – естественное занятие для старух. Слишком много болтовни – сплошное самооправдание. Однако мои пять минут истекли, и я должна идти наверх. Мисс Бернис Маркс [неизвестная] приходила на встречу к Леонарду.

29 марта, воскресенье.

Сегодня воскресенье, а я все еще в процессе. Сегодня утром в 20-й раз переделывала сцену Элинор на Оксфорд-стрит. Набросала план и должна закончить книгу ко вторнику, 7 апреля, твержу я себе. Не могу не думать, что получается очень неплохо. Но больше ни слова об этом. За неделю голова болела всего один раз; лежала без сил, и поэтому пропустила званое чаепитие Нессы, где Анжелика в своей новой шляпке произвела фурор. Мы отложили поездку к Сесилам на выходные и вместо этого отправились вчера в Ричмонд; наслаждались прекрасным видом на поле, покрытое темно-зеленой травой, газометр и облака; вид в направлении Илинга, как сказал Л. Вернулись домой; сходили на «Строителя Сольнеса»¹¹⁷ – роль Лидии мне не понравилась, отчасти из-за ее уродливого наряда: высокие сапоги, зеленая юбка, красная шаль. И у нее нет способности переключаться с реального на поэтичное. Элизабет [Боуэн] Камерон пришла со своей двоюродной сестрой, которая согласилась со мной. На самом деле, обе они были очень категоричны. Возненавидели постановку. Пригласили нас встретиться с актером, исполнившим роль Сольнеса, и выпить пива в кафе «Royal»¹¹⁸, но мы отказались и поехали домой; увидели, что едет польский принц¹¹⁹ и вовремя юркнули внутрь. Сегодня утром у Л. разболелось горло. Подумываем уехать – самое время – в Монкс-хаус в следующую пятницу и окопаться там. Несса и Анжелика, Клайв и Квентин – все будут там [в Чарльстоне].

Кстати, я не упомянула Элизабет Робинс¹²⁰ – великая беда, которая свалилась на мою голову, ибо она пришла в самый напряженный момент, и мне пришлось потворствовать ее бесконечно напористым, обременительным, дотошным требованиям. Она прямо-таки хотела объясниться и, собственно, приехала ради этого из Брайтона. Она не смогла пойти на «Строителя Сольнеса», но постоянно ходит в театры с подругой – можно подумать, с этим кто-то спорит. «У меня падает зрение – это пока секрет. Я не имею в виду, что ослепну, но мне надо беречь глаза. И писать книгу. Берегу для этого все силы. Не могли бы вы описать свой процесс мышления? Да-да. И есть еще кое-что, о чем я могу рассказать вам, но только по секрету. Я не могла пойти на встречу с ней, с Хильдой. Я и есть Хильда. Я – та, для кого это все было написано…» Сплошное напряжение. Маленькая замерзшая колибри с накрашенными губами и голубыми глазами, очень маленькими и потускневшими; много громких слов и напора. Пригласила нас на ужин или чай.

1 апреля, среда.

Я забыла устроить для Л. первоапрельский розыгрыш, а он – для меня. Мы два сапога пара. Вчера ходили на чай к Джеральду¹²¹, и это было похоже на посещение аллигатора в зоопарке, тучного и старого, лежащего, как наши черепахи, наполовину высунувшись из воды. Я жалела, что не поехала на Даунинг-стрит слушать Болдуина¹²² о Ньюнем-колледже, когда сидела в уродливой комнате на Де-Вер-Гарденс с тусклыми покрывалами, чайным сервизом на сервировочной тележке и старой картиной, которую Джеральд купил 40 лет назад в Сент-Айвсе и повесил над камином. Сомневаюсь, что он получил удовольствие от встречи с нами и что у него вообще осталась способность наслаждаться хоть чем-то. Мы говорили об издательском деле, и она¹²³ – я не знаю ее имени – была нервно весела, как женщина, чья жизнь пуста и которой приходится постоянно воодушевлять своего мужа. Она нарядная, но уже пожилая, дряхлая; довольно милая женщина, но, полагаю, несчастная. Джеральд рассказал мне о своих болезнях; такое ощущение, будто деловой человек, почти потерявший здравомыслие, вылил на нас ушат ледяной воды, ведь как бизнесмен он потерпел неудачу во всех своих начинаниях. «Ничего не осталось, ничего, – твердил он. – Ничего не поделаешь, ничего». Думаю, он чувствовал, что мы, возможно, понимаем больше, чем он сам. Вряд ли у него остались какие-то чувства к прошлому; может, ему нравятся сыновья Джорджа¹²⁴ – не знаю. Он поддерживает связь с Софи¹²⁵ и Эммой Воган¹²⁶. Мы вышли и прогулялись по парку. Если я смогу делать по 25 страниц в день, то закончу к следующему вторнику. Потом корректура. Одному Богу известно, как успеть к маю. Однако я больше не переживаю, занимаясь трудной сценой Норта и Сары, а ко всему отношусь философски.

9 апреля, четверг.

[Монкс-хаус]

Теперь, после удушающего напряжения наступит сезон депрессии. Последняя часть отправлена в «Clark» в Брайтон вчера. Л. читает роман. Осмелюсь сказать, что я настроена пессимистично; по-моему, его предварительный вердикт слишком мягок, но это только пока. Во всяком случае, отвратительные, мучительные, изнуряющие дни позади – их нужно забыть как страшный сон. Ужас в том, что завтра, после одного единственного ветреного дня передышки – о, этот холодный северный ветер, свирепствующий здесь с тех пор, как мы приехали, но я ничего не слышу, не вижу, не чувствую – только хожу из дома в свою пристройку и обратно, зачастую в отчаянии, – уже завтра, повторюсь, я должна начать сначала и прочесть 600 страниц беспристрастной корректуры. За что? За что? Больше никогда, больше никогда. Не успев закончить с этим, я уже набросала первые страницы «Двух гиней» и начала увлеченно говорить о «Роджере». Но если серьезно, то я думаю, что это будет мой последний роман. После него я хочу всерьез заняться критикой. Впрочем, хватит. Первая задача – восстановить запас жизненных сил; прочесть рукописи для «Hogarth Press» и взбаламутить воду. Я позволила ей немного застояться и зацвести.

Рада сообщить, что сегодня мы ужинаем в Чарльстоне. Предстоит обсуждение статьи Клайва о «К.М.»¹²⁷. Мы встретили Нессу и Анжелику в Льюисе; в платье с тесемками и маленьком чепце А. напоминает героиню тургеневского романа. Джудит Багеналь¹²⁸ уже 45-летняя женщина с шестью детьми, а ее муж, не то священник, не то преподаватель Лондонской школы экономики.

Кажется, я не говорила, что мы отвезли Моргана в Эбингер¹²⁹ – стоял ужасно холодный день; его возлюбленный, крепкий полисмен¹³⁰, провожал его на Манчестер-стрит. Молчаливая поездка по пригороду с размытыми дорогами; ничего не видно; все в тумане; затем резкий поворот направо и налево; вверх по переулку, и там, на небольшом холме, стоит их дом. Старая колоннообразная миссис Форстер¹³¹ с выпученными серыми глазами; горничная в фартуке и с вставными челюстями; разнорабочий и садовник вдалеке – всего они вышли поприветствовать его. У Моргана есть какое-то прозвище – «Тонг»? – для своей матери. Мы заглянули в нарочито викторианскую гостиную с серебряным чайником и картинами Ричмонда¹³², в том числе портретами Ханны Мор¹³³ и Сквирелла [?], и ушли.

Потом на обед приехала Коулфакс – да, свалилась на голову в первый же день нашего приезда, – в черном берете и сером твидовом пальто; сморщенная, как один окороков в лавке Флинта [в Льюисе]; не смягченная горем и только постаревшая. Бедняжка; какая жесткая натура; потеря Артура¹³⁴ высвободила лишь немного странной сентиментальности. И все же она, по-моему, храбрится, но остается хозяйкой положения, честолюбивой, беспокойной, неудовлетворенной; вечно гонится за чем-то, словно собака за повозкой, которая едет слишком быстро. А как она огрызается на других собак: миссис Уигрэм¹³⁵, мадам де Маржери¹³⁶. Мы мило поговорили о знаменитостях у камина, а потом она ушла. «Rolls-Royce»¹³⁷ – думаю, она поехала к клиентам¹³⁸.