Часть первая
Преступления

Глава первая
Чужая

В это утро Маша Томина проснулась намного раньше, чем прозвенел будильник, – ее одолевал страх. Сегодня ей предстояло начать школьную жизнь с нуля – в новой школе, в новом классе. Маша не знала, как ее примут, как к ней отнесутся. Неизвестность угнетала.

Переезд случился совершенно неожиданно – во всяком случае для Маши. Все лето родители ругались. Машу же все время выгоняли из кухни, чтобы не мешала. Но квартира маленькая, далеко не уйдешь. Даже на балконе Маша слышала, как отец и мать все время вспоминали какого-то «толстого Гогу» и повторяли, что он «долгов не прощает». В начале августа вдруг объявили – мол, собирай вещи, уезжаем. Как?! Куда?!

– Едем в Солнцевку, – объявила мать. – Там и в школу пойдешь. Завтра же пойду за твоими документами.

Солнцевка – это был поселок Солнцевский, в области. Там когда-то жила старшая сестра матери. Но заболела, умерла. Муж ее, бывший местный участковый, привел сожительницу. Вместе они выпивали, да и тоже померли друг за дружкой. Так дом достался Машиной семье в наследство. Но ездили они туда только раз, и Маша даже ничего толком не запомнила. Врезалось только, что дом был собственный, кирпичный, аж в два этажа. Таких домов в поселке было всего два – у милиционера и у военкома. Остальное – старые деревянные постройки, пять или шесть блочных пятиэтажек.

– Ванька-то (так звали милиционера) взятки лопатой греб, – говорила мать, – вот и отстроил хоромы. – Наследству своему она не очень радовалась – далеко, да и поселок какой-то неприглядный, заброшенный. Отец настаивал дом продать – будет чем отдать долги Гоге. Но мать колебалась. Перед смертью обещала сестре дом не продавать.

– На том свете-то что ей скажу, как встретимся? – говорила она сердито. – Ты бы лучше дела с умом вел, не связывался с «чернотой» (Гога вроде как был нацмен). Они копейки не спустят. Не отвяжешься. Да и кому его продашь, дом-то? – подумав, махнула рукой. – Даль такая. Местные не купят, у них ни шиша в кармане. А питерские и поближе найдут.

Так, в бесконечных перебранках, прошли сборы. И вот в середине августа семья погрузилась в автомобиль и отправилась навстречу новой жизни. Почему-то мать была уверена, что «толстый Гога» в Солнцевке их не найдет. Отец говорил, что «у Гоги руки длинные, он и в Солнцевку прикатит». Но надеялся получить передышку и «что-нибудь придумать» – как всегда. Квартиру закрыли на все замки и оставили под присмотром соседки тети Светы. Мать просила ее об отъезде никому не говорить. Мол, не знаю – и все.

– Твоя Света разболтает, ты отъехать не успеешь, – усомнился отец. Маша тоже не сомневалась, что так и будет. Все это время она старалась разговаривать с родителями как можно меньше и всем видом показывала, что обижена. Еще бы – ведь ей пришлось бросить подруг, привычную обстановку. И как там еще все сложится, в новой школе?!

Солнцевка Маше очень не понравилась. Несколько пятиэтажек вдоль центральной улицы Правды. В глубине – деревянные домики с покосившимися заборами, в центре – небольшой парк со смотровой площадкой. Взобравшись на нее, Маша увидела вдалеке на холме крышу с полуразрушенными печными трубами, возвышающуюся над густыми кронами деревьев – там находилось какое-то здание, почти полностью скрытое за окружавшим его садом. Похоже, здание было заброшенное.

– Татьяна (так звали сестру) говорила как-то, что это бывшая барская усадьба, – вспомнила мать, помешивая компот на огне. – Жил там какой-то барин. Чудак был. – Она пожала плечами. – От людей прятался, больших городов не любил. Но путешествовал вроде. Книги собирал. Елениев, по-моему, была его фамилия. И усадьбу раньше Елениевкой называли. Тут при нем сады были, как рассказывают – и Петергоф позавидует, красота! – она махнула рукой. – Но пожил недолго. Привез жену себе из какого-то странствия. Иностранку. Вот она быстро его на тот свет спровадила и все к ручкам прибрала. Она-то и жила в том доме после его смерти до самой революции. Ну, а потом, как водится, клуб был, а потом – рынок вещевой, а теперь и сама не знаю что. Пустой стоит, наверное. Только ты туда не суйся! – строго предупредила она Машу. – Запрещаю! Поняла? Мало ли что! Провалишься куда – где тебя искать?

– А это не тот Елениев, который много востоком занимался, вроде даже жил в Японии? – спросил отец. – Умнейший и образованнейший был человек.

– А ты откуда знаешь? – Мать удивилась.

– Читал. В журнальчике каком-то историческом. У меня сотрудник выписывал. Интересовался историей. Вот как-то рассказал, я и взял почитать, – продолжил отец. – У Елениева этого жена была не просто иностранка – японка. Правда, наполовину. Отец ее – английский моряк. И встретил ее Елениев вовсе не в Японии, а в Лондоне. Энн Джонс, кажется, ее звали. Очень красивая особа. А мать ее, как говорили, была японская колдунья. Потомственная. – Он поднял палец. – Во как!

– То-то она муженька и уморила быстро, – хмыкнула мать. – Правильно говоришь. Хозяйку-то Анной Николаевной здесь называли, – вспомнила она. – Не знала, что ты такой начитанный. Но ты меня поняла? – Она снова строго взглянула на Машу. – В усадьбу – ни шагу!

– Угу, – кивнула Маша и соскочила со стула. – Я пойду к себе?

– Иди, – разрешила мать. – Зубы не забудь почистить перед сном. Знаю я тебя.

Рассказ об усадьбе взбудоражил воображение Маши. Она улеглась в постель и в темноте представляла себе украшенные лепниной залы – вроде тех, что видела во дворце Строганова в Петербурге. Единственный музей, куда родители сподобились отвести Машу, да и то потому, что просто мимо проходили по Невскому, и экскурсовод сказал, что комнат мало, закончится быстро. В полусне мерещились ей какие-то тени, скользящие по резному паркету. Серые, прозрачные силуэты, напоминающие дам в платьях с фижмами наподобие тех, что видела Маша в витрине музея, с развевающимися длинными волосами. Они беззвучно проносились из зала в зал. Все время спиной, не оборачивались.

Наутро, едва позавтракав, Маша снова побежала на смотровую площадку. День обещал быть солнечным. Крытая черепицей кровля усадьбы поблескивала, а на печной трубе сидела ворона и все время каркала.

– Эй, ты! – услышала Маша окрик снизу. Она обернулась. Рядом стояла компания – три девочки примерно ее возраста. Одна подошла поближе.

– Мы раньше тебя здесь не видели. Ты кто такая? – спросила одна громко.

– Я приехала. Недавно. Два дня назад, – ответила Маша в замешательстве. – А что?

– Переехала? Откуда же? – насмешливо спрашивала ее девочка.

– Из Питера…

– Из Питера? В нашу Солнцевку? – В голосе незнакомки сквозило явное недоверие. – Слыхали? – Она обернулась к подругам.

Те переглянулись и захихикали.

– А что смешного? – не поняла Маша.

– Да кто ж в здравом уме переедет из Питера в Солнцевку? – Девушка поднялась по ступенькам и подошла к Маше. Примерно одного с ней роста, с широко расставленными серыми глазами, рыжие волосы заплетены в косичку. Потертые джинсы с прорезями на коленках, черная футболка, без рисунка. – Ладно, давай знакомиться, – предложила она. – Я – Лариса, а они, – махнула рукой на подруг. – Надька и Светка. Кстати, – она прищурилась, – а ты, часом, не родственница тети Тани, которая померла? – вдруг сообразила она. – У них дом давно стоит пустой.

– Да… – растерянно ответила Маша. – А что?

– В школу-то нашу ходить будешь наверняка. Другой здесь нет. – Лариса усмехнулась. – Там и встретимся. Но имей в виду… – Она сделала паузу. – Держись меня. Я – главная. А иначе – пожалеешь.

Засунув руки в карманы, Лариса неторопливо спустилась по ступенькам, подошла к подругам. Обернувшись, махнула Маше рукой.

– Пока!

И они ушли. Пожав плечами, Маша оперлась на перила и снова принялась рассматривать усадьбу.

– Девочка, а это с тобой не Лариска моя только что разговаривала? – услышала она за спиной слегка дребезжащий голос. Маша обернулась. Внизу стояла пожилая женщина. Седая, волосы собраны в пучок на затылке. В руках авоська с продуктами.

– Да, а что? – поинтересовалась Маша.

– Да внучка моя. Ключи схватила и убежала с подружками, – пожаловалась женщина. – А я говорила, без меня не уходи, дождись. Куда побежали-то? – спросила она.

– Да вон в ту сторону, – Маша показала рукой.

– Небось, в усадьбу, – женщина сокрушенно покачала головой. – Далековато. Туда не пойду. Придется на скамейке у дома дожидаться. Свои-то ключи она потеряла где-то, вот так же бегая. И мои теперь потеряет. Придется замок менять. А ты откудова в нашу Елениевку пожаловала? – спросила, внимательно посмотрев на Машу. – Никак Таньки-почтальонши племянница? Похожа чуток.

– Да, – подтвердила Маша. – А почему в Елениевку? Поселок-то Солнцевский называется, – напомнила она.

– Так это уж когда назвали?! – Женщина махнула рукой. – Когда вон комбинат лесообрабатывающий построили, к нему и поселок устроили. А прежде здесь деревня Елениевка была. По имени барина, Елениева. Моя мать и бабушка давненько здесь жили. Вон, в усадьбе Елениевской кашеварили да убирались. – Она кивнула на виднеющуюся вдалеке крышу.

– Так они и самого барина видели? И жену его Анну Николаевну? – заинтересовавшись, Маша спустилась на несколько ступеней пониже.

– Как же не видеть – видели, – подтвердила женщина. – Константин Иванович сам, как бабка рассказывала, человек был добрый, щедрый. Книжки читать любил. Собирал их на полочках – видимо-невидимо. Очень переживал, когда с них пыль смахивали, чтоб не повредили. Редкие, мол. Бабка-то моя неграмотная была, ей что? Хоть в лоб, хоть по лбу. Сама-то не смыслила. Но убиралась бережно. А Анна Николаевна… – Женщина присела на ступеньку и положив авоську на колени, на мгновение замолчала. – Дурного про нее не скажешь. Не злая. Красивая. Волосы яркие, рыжие, она их собранными в хвост на затылке носила, точно хвост у лисицы. А глаза раскосые, по- инхнему, по-японски. Она ж оттуда была, говорили. Только, как сказать… – Женщина пожала плечами. – Не нашенская она была. Чужая. И внутри вот что-то такое, жесткое чувствовалось. Не поболтаешь с ней по-женски, вся в себе. Улыбается и вежливая – а тепла сердечного нет. Елениев и сам-то от ее холодности страдал. Не понимала она его. Оттого, верно, и помер рано. Про нее рассказывали, что как надо было ей тайком из усадьбы отлучиться, так она лисой оборачивалась и через лаз убегала, а взамен себя что-то вроде морока оставляла – пустую оболочку. Вроде и дома она, а на самом деле нет. Только подтвердить этого точно никто не мог, конечно. – Женщина вздохнула. – Но бабка моя заметила, как Анна Николаевна больной скажется и запрется у себя в спальне, так по двору лисица бегает. Она хотела капкан на нее поставить, мол, курей ворует, окаянная. Про колдовство-то она не думала. Но Анна Николаевна ей строго-настрого запретила. Нечего, говорит, животных мучить. Побегает, побегает, да сама уберется.

– А с Анной Николаевной что стало? – поинтересовалась Маша.

– Пропала она. – Женщина вздохнула. – Исчезла.

– Как исчезла? – не поняла Маша.

– Никто не знает как. Бабка сказывала, в восемнадцатом году заявились в усадьбу красноармейцы. Анна Николаевна тогда уж лет с десяток как вдовствовала. Простому люду вроде бабки моей и матери, – та еще девчонкой была, – велели всем по домам отправляться. Ну, а с хозяйкой комиссар их пообщаться поближе возжелал, прежде чем прихлопнуть, как он выражался.

Женщина опять замолчала.

– И что же? – не утерпев, спросила Маша.

– А то, что померли они там все в усадьбе-то. – Женщина мрачно покачала головой. – Все эти красноармейцы и комиссар ихний. А общим числом их человек десять точно было. Грузили потом на подводу и вывозили, простынями накрытых. Ран на них никаких не было, выстрелов в усадьбе никто не слышал, все тихо. Только бабка сказывала, как простыня-то сползла с одного того бедолаги, так она ужаснулась, увидев, как у него лицо от страха перекошено. А Анны Николаевны среди них не было. Все мужские тела в военном выносили и грузили. Женского – ни одного. Сбежала она. Куда – никто не знал и никогда ее больше не видел. Одно слово – колдунья-лисица, как ее называли. Проклятие на них наслала. Ихнее, японское, верно.

– А с книгами барина, которыми он так дорожил, что стало?

– Книг-то здесь уж не было, Анна Николаевна еще до революции все его собрание в какое-то общество ученое передала, чтоб они там изучали. Да и вещи ценные всякие собирателям раздарила. Сама-то она скромно жила. Ну, а после чекисты понаехали, весь дом перевернули, разграбили все, что оставалось. Да и подожгли. Повезло, что дождь очень сильный пошел – огонь потушил. Стоял дом разгромленный некоторое время. Потом, как комбинат устроили, новых людей сюда понавезли, чтоб на комбинате работали, в усадьбе клуб устроили. Кино, танцульки. А уж когда на комбинат хозяева пришли, им клуб зачем? Только деньги тратить. Они его закрыли. Вещевой рынок там был, что только не продавали. А теперь и вовсе дом пустует. Разрушается. Кому он нужен-то? Нет хозяина. – Женщина вздохнула и встала. – Ладно, пойду. У дома посижу. Если Лариска пробегать будет, скажи, бабушка заждалась уже ее, проказницу.

– Давайте сумку донесу, – предложила Маша.

– Не нужно. – Женщина отмахнулась. – Сама справлюсь.

Утром первого сентября Маша позавтракала, надела новую блузку и брюки, специально купленные к учебному году, набросила куртку, взяла рюкзак и побежала в школу. Школа находилась в самом центре Солнцевки, так что пройти мимо было просто невозможно. Накануне они с матерью сходили на медосмотр и познакомились с классной руководительницей. Мария Сергеевна оказалась полной женщиной средних лет с короткой стрижкой каре. Преподавала она русский язык и литературу. Она предупредила мать, что класс – один, большой, сорок два человека. Так как учатся здесь не только солнцевские ребята, но и приезжают из окрестностей.

– Возможно, придется ходить во вторую смену, – сообщила она. – Случается у нас такое. Детей много, помещений мало. На всех не хватает. Да и с учителями проблема.

После линейки учительница представила классу новую ученицу.

– Вот, познакомьтесь. Это Маша Томина. С сегодняшнего дня она будет учиться с вами.

Сорок две пары глаз изучающе уставились на Машу. От волнения она вцепилась в рюкзак и смотрела в пол. Кто-то присвистнул.

– Тихо! – прикрикнула Мария Сергеевна. – Маша, займи свое место. – Она указала новенькой на свободную парту в дальнем конце класса.