Глава 2

Подъезд встретил привычно: запах мочи, пыльный свет и звук капающей из трубы воды, как будто кто-то тайно отсчитывал последние секунды твоего спокойствия. Валентин поднимался медленно, нога за ногой, как будто каждый шаг был вопросом – а надо ли вообще домой? Но куда ещё идти, если ты больше нигде не свой?

Он уже почти прошёл третий этаж, когда это услышал.

Глухо. Сдавленно. Сквозь щель или стену.

– Папа… не мучь меня…

Он остановился.

Ощущение – как будто изнутри кто-то положил руку на сердце и сжал. Не больно. Но так, чтобы ты понял: дальше будет хуже.

Он замер. Слушал. Но тишина, как сговорившийся палач, снова натянула мешок на голову всему живому.

– Показалось, – сказал он себе. Но голос прозвучал фальшиво даже для него.

Он поднялся ещё на полпролёта. Посмотрел на дверь соседа – та самая, за которой ночью орали, как в кинотеатре. Старый козёл с телеком, который храпит матами и живёт, судя по звукам, с тараканами и ненавистью.

Валентин подошёл. Позвонил. Разок. Второй.

– А пошёл ты нахуй, – раздалось изнутри. – У меня утро. Не твоё дело.

Он прижался лбом к косяку. Вдохнул. Закрыл глаза.

И стоял так. Долго.

Мир снова стал тихим. Слишком.

Он спустился на пару ступеней вниз, достал сигарету. Закурил. Курил, как будто этим можно было оттянуть момент, когда нужно решать. Дым щипал глаза, но не от него – от мысли, что если он уйдёт сейчас, то станет таким же, как они. Прошёл мимо. Знал – и промолчал.

Полчаса. Или вечность. И он снова подошёл к двери.

Позвонил.

Ждал.

Пауза.

И тогда сказал спокойно, как будто сообщал погоду: – Пенсия пришла.

Замок клацнул. Щелчок цепочки. Скрип.

И тут же – удар.

Не тот, от которого хруст, а такой, от которого хрустит мир.

Валентин вмазал чётко, привычно, не как герой – как человек, которому больше нечего терять.

Сосед пошатнулся, завыл. Валентин оттолкнул его в сторону, как мешок с говном, и вошёл.

Запах был первым ударом.

Моча. Гниль. Что-то железное и старое, как нож, забытый в теле.

Света – почти нет. Только от щели в кухне.

Он шёл медленно. Руки дрожали, но ноги – шли сами.

И в ванной он её увидел.

Девочка.

Связанная. Склонённая. В крови, но живая.

Руки за спиной, синяки, кожа в ссадинах.

Глаза – как у зверя, которого били слишком долго, чтобы он ещё мог бояться. Она не кричала. Просто смотрела. В никуда.

Он бросился. Развязал. Слова не шли, язык был бетонным.

– Тихо… Всё, всё, тссс… я тебя… я уже тут…

Она шевельнулась. Не сказала ни слова. Только всхлипнула. Один раз. И тут он получил удар по затылку.

Жестко. Тяжело. Без пафоса.

Мир поплыл. Звук исчез. Всё – как под водой.

Он упал. Не на пол – в тьму.

Падая, он слышал только:

– Моя. Она моя. Господь сказал. Я очищу.

Последнее, что он увидел перед тем, как ушёл в темноту, – глаза девочки.

Она смотрела на него, как смотрят на тех, кто опоздал.

Темнота была как в гробу – липкая, тёплая, без воздуха. Валентин очнулся на полу, затылок гудел, как будто кто-то внутри долбил молотком по железу.

Пахло кровью. Чужой.

Он открыл глаза.

Перед ним стоял сосед. В трусах и майке, в которых уже не жил человек. Весь перекошенный. Рот до ушей, глаза – стеклянные, не моргают.

– Идиот, – сказал он. – Герой, блядь.

Засмеялся. Беззвучно сначала. Потом громко. Почти с наслаждением.

– Ты думаешь, ты спасаешь?.. Ха! Да ты просто не хочешь быть как я. Но ты уже, сука, как я.

Он шёл ближе. Валентин пытался встать, ноги дрожали, как у алкоголика в три утра.

И тут – она.

В коридоре. Возле стены.

Бабушка. В чёрном. Стоит. Смотрит. Молчит.

Рот открыт, губы двигаются – без звука.

Слов нет. Только… мысль. Прямая. В голову.

"Батареи – то старое… Внутри всё сгнило."

Он глянул туда, куда она смотрела.

На трубу. Ржавая. Старая, как этот дом. Как память.

Медленно поднялся.

Мужик подошёл ближе, наклонился.

– Ну что, пророк, проснулся? Что теперь? Крестить меня будешь?

И вдруг – из-за спины Валентина, будто воздух сжался, как будто в комнате стало тесно:

– Здрасьте.

Мужик резко обернулся. На долю секунды.

Пусто.

И этого хватило.

Валентин ударил.

Ногой. С силой. В угол трубы.

Хруст железа. Брызги ржавой воды – в лицо, в потолок, на пол.

Он просунул руки сквозь прутья трубы, как в танке, дёрнул. Связанные руки – через металл. Потянул.

Валентин дёрнул ещё – и вырвался. Бросился.

Вцепился в грудки. Схватил. Глаза в глаза.

– Это тебе за крик. Это тебе за девочку.

Мужик вылетел, как мешок с гнилью, пробил стекло балкона. Падал не крича – падая, он улыбался.

Потому что он уже умер раньше.

Дверь балкона была разбита.

Осколки стекла – в проходе, на полу, в воздухе.

Валентин шагнул через них, не чувствуя ног.

Сосед лежал, раскинувшись, как выброшенный манекен. Один глаз смотрел в небо. Второй – уже в никуда. В горле торчал осколок стекла, длинный, как осколок льда, и из него хрипело. Не кровь – пена, как будто легкие пытались выкашлять грех.

Он пытался говорить. Рот двигался.

Но звук был не голосом, а предсмертной кашей.

Валентин смотрел.

Без победы. Без облегчения. Просто – смотрел.

И тут – заметил.

В углу балкона, где обычно хранят старые ведра, пакеты, сраные лыжи времён СССР – лежало что-то завёрнутое. Плотно. В белые мусорные пакеты, перевязанные скотчем.

Слишком плотно. Слишком правильно.

Он подошёл. Опустился. Протянул руку. Коснулся.

Ткань – промокшая. Пакет – порван. Изнутри – запах гнили и… чего-то ещё.

Он отдёрнул один край. Потом другой.

И увидел.

Старуха.

Та самая.

Бабушка. В чёрном. Та, что стояла в коридоре.

Только теперь – сухая, коричневая, как высушенная кожа.

Смотрела. Сквозь плёнку. Без глаз.

Горло сдавлено чем-то – может, ремень, может, просто пластик.

Волосы слиплись. Руки – сжаты.

Труп давно мёртвый. Не вчера. Не неделю назад. Месяц.

И Валентин понял:

– Это она была в подъезде. Это не глюк. Это – она. Уже мёртвая. Уже сказавшая всё, что могла.

Он сел на корточки.

Смотрел на неё.

Потом на соседа, который всё ещё хрипел.

Хрипел, как будто знал, что бабушка дошла до него. Даже после смерти.

До него дошло, как удар током.

Девочка.

Блядь. Девочка в ванной.

Он сорвался с места – пролетел коридор, задел стену, чуть не упал.

Дверь в ванную – приоткрыта. Свет тусклый, будто сам не хочет светить на то, что там.

Он толкнул дверь.

И замер.

Вся ванна – полная крови.

Не пятна. Не следы.

Как бассейн. Густой. Тёплый. Красный.

И она там.

Сквозь воду виден силуэт. Маленький. Сложенный.

Как будто легла отдохнуть – только руки – надрезаны. Длинно. Глубоко. Вертикально.

Он нырнул в воду, как в грязь.

Вытащил. Она – лёгкая, как птица. Но уже холодная.

– Нет-нет-нет… не так. Не сейчас. Я же… блядь! Я же тебя спас!

Он тряс её. Сжал руки.

На полу – его ботинки чавкали по лужам.

Кровь лилась, как из кранов, которые не выключили.

Он достал телефон. Мокрыми пальцами. Дрожащими.

Набрал.

– Скорая… Алло. Тут… тут… блядь…

Голос – как сквозь сон.

– Много. Трупов.

Он оглянулся на балкон.

– Маньяк… остановил. Адрес… – и продиктовал.

Потом просто выронил трубку.

Она упала в кровь. Пискнула.

Красный экран – смешался с настоящим красным.

Он прижал её руки к себе. Пытался зажать. Пальцы скользили.

Тряпки не было. Только его куртка. Он сорвал с себя рукав. Давил.

– Держись… сука, держись! Я тут. Я здесь!

Девочка не двигалась.

Но дыхание – было. Едва. Как ветер за стеной.

Он рыдал. Молча. Не звуком – телом.

Плечи тряслись. Челюсть сводило.

На полу – кровь смешивалась с криком, который он не выпускал.

И где-то в голове, очень тихо, очень не к месту, словно откуда-то сверху:

"Ты её не спас. Ты просто отложил смерть.

Но иногда – этого достаточно."

Кровь была везде.

На руках. На лице. В глазах. В горле. Он захлёбывался ей, как будто пытался вырвать смерть из чрева самой жизни.

Девочка не дышала.

Сначала.

Он смотрел на неё – и что-то внутри вело руки.

Не разум. Не знание. Что-то другое.

Он наклонился, открыл ей рот, резко сжал грудную клетку.

– Раз… два… вдох.

Опять.

– Раз… два… вдох!

Он никогда этого не учил. Никогда не пробовал.

Но тело само знало. Как будто кто-то шептал изнутри: "Сейчас. Здесь. Ещё раз."

Он закрыл глаза.

Слушал.

Давил. Дышал в неё. Ритмично. Без истерики.

Каждое нажатие – как удар сердца, которого пока нет.

Каждое вдувание – как попытка вернуть её из пустоты.

И вдруг – лёгкий подрагивание.

Ресницы. Дыхание – еле заметное, как ветер среди пожара.

Он замер.

– Ещё… немного…

Он прижал ухо к её груди.

Сердце – молчит.

Секунда.

Другая.

Третья.

Тук.

Он услышал это.

Один удар. Слабый.

Тук.

И в этот момент – сзади хруст пластика, крик, руки.

– На пол! Немедленно! Руки за голову!

Его отрывают. Грубо. Без объяснений.

Он орёт, не голосом, а нутром: – Она жива, блядь! НЕ ТРОГАЙТЕ ЕЁ!

– РУКИ!

– ОНА ЖИВА!!!

Кто-то бьёт его лицом об пол. Пульс в ушах гремит, как взрывы.

Сознание возвращается, как похмелье: внезапно и больно.

Боль – сразу. Не раскачиваясь.

Рёбра – горят.

Спина – как будто её били трубой.

Тошнота – как язык на батарее: металлический привкус крови и химии.

Он пытается вдохнуть – и не может. Только стонет.

Где-то рядом – гудит лампа.

Свет – белый, мертвенный.

Пахнет – уксусом, старым бельём и страхом.

Он в кровати. Закованный ремнями.

На руках – катетеры.

На теле – бинты.

На лице – ничего. Даже выражения.

Он поворачивает голову – еле-еле.

Стены – серые. Без окон.

На двери – стекло. Через него – камера. Кто-то смотрит.

И в голове – не мысль, а ощущение:

"Ты сделал, что должен. И вот – плата.

В этом мире ты не герой. Ты – аномалия."

Он закрыл глаза.

Не потому что уснуть.

А потому что открывать – больше невыносимо.

Он проснулся не от света. От тишины.

Такой, что будто выскребает изнутри.

Ни звука. Ни гула улицы. Ни случайного хлопка двери.

Он открыл глаза.

Потолок – матовый. Не старый, но без признаков времени.

Свет – не тёплый и не холодный. Безэмоциональный.

Пахло – не хлоркой. Пахло отсутствием всего.

Он попытался встать.

Тело – не слушается. Как будто им управлял кто-то другой – и ушёл.

На руках – бинты.

На правой – след от капельницы. Уже пожелтел. Значит, давно.

Он в комнате. Одна кровать. Один стул. Стены – без гвоздей, без рисунков, без надежды.

Дверь – с окошком.

За стеклом – ничего. Пустота, затянутая светом.

Он понял, где он.

Не в больнице. В отсеке.

Где не лечат – наблюдают.

В комнату вошёл человек.

Не врач. Не санитар. Просто человек в одежде без лица.

Сел.

Достал блокнот.

Ничего не говорил.

Валентин ждал.

– Вам снится… одно и то же? – наконец спросил. Спокойно. Слишком.

Он не ответил. Смотрел в угол. Там, где раньше – в жизни – могли быть ботинки. Или стакан. Или кот.

– У вас в анамнезе – травма. Утрата. Развод. Алкоголь. Агрессия.

Пауза.

– Когда вы впервые услышали голос?