Глава II. В центральном аппарате Военного министерства при Гучкове

Прибыв в Петроград в начале апреля 1917 года^[10], я застал центральные управления военного министерства уже переустроенными на комитетских началах. В каждом из них действовало три комитета: солдатский, офицерский и смешанный солдатско-офицерский. Та же враждебность между солдатским и офицерским комитатами, что и всюду, те же признаки надвигающегося развала, как и везде. В офицерском комитете, кроме того, существовала рознь между офицерами и [военными] чиновниками, что еще более усложняло работу начальствующих лиц^[11].

Поистине Божеское наказание была эта революция во время войны! Ведь три четверти времени, если не более, тратилось на эти бесплодные прения о самых, в сущности, пустячных вопросах, ничего общего с войной не имеющих. Ведь вся энергия, все старания были направлены к тому, чтобы хоть как-нибудь поддерживать, смазывать, скреплять расползающуюся и готовую каждую минуту сойти с рельс машину. О неприятеле в то время все, буквально все, совершенно забыли. Если и вспоминали, то совершенно случайно, да и то сейчас же переставали интересоваться этим предметом, как сравнительно ничтожным в «великий момент завоевания русским народом свободы». И это в то время, когда наша армия, умудренная дорого стоившими опытами предшествовавших двух с половиной лет войны, исправив все свои недочеты и пробелы, была во всеоружии, великолепно и в изобилии была снабжена всем необходимым! Нужно было только приложить еще одно небольшое усилие, и враг был бы сломлен. Но все пропало даром. Утопая в море слов, слов и слов без конца, Россия забыла о целях великой войны, а враг притаился и старался ничем не напоминать о себе. Никогда еще неприятель не действовал на фронте столь пассивно, как во время медового месяца нашей революции. Некоторые удивлялись тому, что германцы, столь осведомленные всегда о состоянии наших войск, ничего не предпринимали против нас во время нашей комитетской разрухи. Но германцы действовали мудро. Если бы они предприняли что-нибудь в то время, когда головы солдат не были еще безнадежно охвачены революционным безумием, весьма вероятно, что их попытка подействовала бы отрезвляюще на русский народ и он бросился бы спасать Россию, а не революцию^{38}.

Непосредственно вслед за переворотом равнодействующая энергия народа резко изменила свое направление. Вместо того, чтобы быть направленной против врага, она обернулась внутрь страны на разрушение устоев прежнегогосударственного строя, не разбирая, что вредно и что полезно. Результатом этого было немедленное расстройство всех статей снабжения армии. Все остальное время, до окончательного крушения, наша армия существовала уже не на процент производства страны, а на капитал, оставленный «старым режимом» в наследство революции. Без этого наследства революция не избегла бы краха уже на первых же порах своего существования. Капитал этот был настолько велик, что остатками его до сих пор живет его советское правительство. Сознательно солжет тот, кто осмелится утверждать, что хотя бы в какой-либо части снабжения армии после переворота произошли улучшения. Ложь эта может быть доказана документальными данными^{39}. Улучшилось разве только снабжение армии политически развращающей литературой. Да, это бесспорно.

Но вернусь к изложению событий.

По своей должности начальника Главного штаба я вошел в состав комиссии генерала Поливанова^{40}, на которую была возложена разработка вопросов по переустройству армий на новых началах. Комиссия^[12] эта была создана в первые же дни революции и была завалена массой вопросов, запросов, требований, постановлений, резолюций и тому подобным, сыпавшихся как из рога изобилия по почте и по телеграфу со всех концов как действующей армии, так и всей необъятной России. Для начальствующих лиц, к которым местные комитеты приступали, что называется, с ножом к горлу, требуя утверждения их вздорных постановлений, комиссия генерала Поливанова служила громоотводом, и они передавали ей «по принадлежности» всю эту дребедень.

При этом многими руководила тайная надежда, что переданный в комиссию вопрос, естественно, залежится в ней, на то ведь она и комиссия, а инициаторы, бог даст, забудут о нем среди массы своих других «неотложных дел по углублению революции».

Я попал в комиссию как раз тогда, когда она была занята рассмотрением пресловутой Декларации прав солдата, объявленной во всеобщее сведение в газетах военной комиссией Совета солдатских и рабочих депутатов еще в начале марта, но затем переданной для окончательной обработки в виде правительственного распоряжения в комиссию генерала Поливанова.

По моему мнению, передача этой Декларации в комиссию генерала Поливанова была серьезной ошибкой. Лучше было бы оставить ее, так сказать, без внимания и не браться за ее переработку в официальном и авторитетном военном органе, каковым являлась комиссия генерала Поливанова. Надеяться на какие-либо существенные изменения и уступки в тексте этой декларации при современном бессилии Временного правительства не было никаких оснований. Представлялось неизбежным примириться с нею в том виде, как она есть, но незачем было узаконивать ее, проводя через горнила официального учреждения и выпуская ее под его фирмой. Пусть бы осталась она таким же актом, как принятые поневоле к общему исполнению Приказы № 1 и № 2, но к чему было снабжать ее подписью военного министра?

Была ли эта передача Декларации в комиссию генерала Поливанова умышленна, с целью загнать в тупик неугодного крайним [левым] партиям военного министра Гучкова, или же вытекала эта передача из общего стремления не выпускать дела из своих рук и по возможности руководить им – не знаю. Скажу одно только, что, взявшись за разработку декларации, комиссия на самое себя накинула петлю, а военного министра, действительно, загнала в такой тупик, выходом из которого только и мог быть отказ его от должности.

Состав комиссии генерала Поливанова был очень разнообразен. По должностям в нее входили начальники Генерального и Главного штабов, представители от всех прочих главных управлений военного министерства и делегаты от всех армий по назначению командующих армиями и затем целый ряд лиц уже поименно, независимо от служебного положения, из числа тех, которые так или иначе были прикосновенны к перевороту или оказались захваченными вихрем событий в первые дни революции. Среди лиц последней категории было несколько молодых офицеров Генерального штаба, несколько генералов, бывших не у дел, несколько случайных офицеров, находившихся в командировках и в отпусках, и было даже одно гражданское лицо. Но главную силу комиссии, несмотря на сравнительное меньшинство (два-три, редко четыре человека), составляли представители Совета солдатских и рабочих депутатов.

Не помню хорошо, сколько всего было членов комиссии, знаю лишь, что в дни особенно боевых заседаний участвовало не менее 20–25 человек. Кроме членов комиссий на заседаниях постоянно присутствовали и принимали участие в прениях, но без права голоса, многочисленные делегации из армии, состоявшие исключительно из солдат и командированные армейскими комитетами, чтобы воочию убедиться в том, что творится в Петрограде.

Кстати, надобно заметить, как быстро петроградские мастера от политики успевали обрабатывать этих делегатов. Приезжает свежая делегация из армии, члены ее настроены очень хорошо, суждения очень правильные, трезвые: упоминают даже имя Минина^[13], словом, под всеми их словами я готов был бы сам подписаться. Слушая их, мы уже торжествующе поглядывали на представителей Совета солдатских и рабочих депутатов, предъявляющих нам требования от имени солдатской массы, в то время как делегаты от этой же солдатской массы заявляют совершенно иное. Но вот проходит день, другой, и тех же самых делегатов уже не узнать. Их точно подменили. Вчера любовался ими, сегодня противно на них смотреть и слушать их. И вот в таком обработанном виде возвращались они на фронт и там «углубляли революцию».

Комиссия генерала Поливанова была, по существу, смешанной комиссией, поскольку на нее было возложено согласование требований, предъявляемых к армии военной наукой, с требованиями революции, вследствие чего в ней участвовали представители двух противоположных течений. Ее работа была организована, по моему мнению, совершенно неправильно и в ущерб прежде всего военному ведомству. Отсутствовало то, что всегда являлось обязательным в межведомственных комиссиях: не было предварительных совещаний между собою представителей одного и того же ведомства, защитников ее интересов. Эти совещания были необходимы для того, чтобы самим разобраться в своих делах, выработать единство взглядов на рассматриваемые вопросы и затем уже выступать в общих заседаниях с представителями другой стороны, не противореча друг другу во время прений. Результатом этого существенного пробела в организации работы комиссии было то, что в ней вовсе не было той сплоченной военной партии, которая дружно отстаивала бы интересы армии, руководясь как при голосовании, так и во время прений партийной дисциплиной. На деле же был полный сумбур. Вспоминаю такой случай. Обсуждался параграф Декларации [прав солдата] об отдании чести^{41}. Несколько представителей военного ведомства более или менее убедительно и горячо доказывали необходимость сохранения этой формы приветствия, отрицая, что это является пережитком крепостного права, каковым его считали представители Совета солдатских и рабочих депутатов, не видя в нем ничего унизительного, а напротив, выражение взаимного уважения членов корпорации друг к другу, и так далее в том же роде. Но вот встает один из представителей военного ведомства, делегат из армии, подполковник, военный юрист, и произносит громовую филиппику против отдания чести, начиная ее словами: «Давно пора бросить эту бессмыслицу, это поклонение шляпе Гойелера, повешенной на шесте, этот пережиток крепостного права и т. п.».

Посудите, какой эффект произвела подобная речь! Какое впечатление остается после этого у многочисленных слушателей из состава солдатских делегаций, присутствовавших на заседаниях комиссии и с живым интересом следивших за прениями. Интересно знать, как они делились своими впечатлениями с пославшими их по возвращении на фронт.

Во время этой речи я не знал, куда глаза деть, и избегал смотреть на представителей Совета солдатских и рабочих депутатов, на губах которых играли иронические улыбки.

В голосованиях представители Совета солдатских и рабочих депутатов не участвовали, так как входили в состав комиссии с правом только совещательного голоса. На самом же деле голоса их были решающими, так как, в случаях несогласия комиссии с их мнением, они прямо заявляли: «Как хотите, но все равно вы не можете заставить солдат отдавать честь или воспретить митинги и политическую пропаганду в казармах или в окопах; вас не послушают и вам все равно придется, волей-неволей, примириться с фактами» и т. д.

В действительности оно так и было. Но подобное положение вещей делало совершенно непонятными как работу комиссии, так и ее значение. К чему же она в таком случае собиралась? К чему же тратилось ежедневно 4–5 часов драгоценного времени? Разве для того только, чтобы, поболтав, погорячившись, потрепав и без того уже расстроенные трехлетней кампанией нервы, принять «к сведению и исполнению» те положения, которые были выработаны Советом солдатских и рабочих депутатов.

Естественно, возникает вопрос, какую же роль играл генерал Поливанов, председатель этой комиссии. Репутация генерала Поливанова была вполне достойной: он был известен за человека умного, очень дельного, строгого начальника, умевшего заставлять работать своих подчиненных, прекрасного знатока технической стороны военного дела, что заслужило ему доверие и всеобщее уважение в думских кругах, как со стороны его друзей, так и врагов. Личное нерасположение государя императора, которое трудно было скрыть^{42}, увеличивало его популярность в революционных кругах. Большинство ожидало увидеть генерала Поливанова на посту военного министра, который он покинул год тому назад, и в назначении Гучкова видели лишь попытку круто переделать Россию на западный лад.