Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины, – ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык!
И. Тургенев
В шестом классе к нам пришёл новенький – второгодник Сява. Сява являл собой совершенный образчик чудовищного невежества, и своими ответами на уроках веселил не только нас, школьников, готовых посмеяться над любой несуразностью и откровенной глупостью, но даже строгих учителей. Когда Сява коверкал по причине своей дремучести некоторые слова, класс взрывался гомерическим хохотом и нас было очень сложно потом успокоить. Помню, как долго мы потешались над его «асвальтом», задразнив неуча этим непроизносимым словом.
С тех пор прошло много времени, нет больше той «страны мечтателей, страны учёных», где прошла моя счастливая юность. И где теперь мои одноклассники я тоже не знаю, хотя подозреваю, куда судьба забросила второгодника Сяву, по кличке «Асвальт».
А забросила она Сяву, скорее всего, на Центральное телевидение, в редакторский отдел, если такой вообще теперь существует. Иначе как объяснить, что с экрана от дикторов я постоянно слышу не только «асвальт», но и «свера» (сфера), «Авганистан» (Афганистан), «эвфект» (эффект), «овсайд» (офсайд) и т. п. А недавно я услышал слово «свинке», и снова, как в шестом классе, долго и весело смеялся, ибо живо представил в своём воображении знаменитого египетского сфинкса со свиным пятачком и винтообразным хвостиком, задорно устремлённым в небо.
Когда-нибудь Сяву всё-таки отправят на пенсию, и его продвинутый сменщик, подозреваю, активно наляжет не на вторую, а на первую букву «ф». Тогда мы и услышим «влот», «вакел», «вазан», «вилософия»…
И весело посмеёмся. Ну пусть не все. а хотя бы те, кто прилежно учился в «стране мечтателей, стране учёных».
«И предал я сердце моё тому, чтобы познать мудрость и познать безумие и глупость: узнал, что и это – томление духа; потому что во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь».
Передо мной расстилался прекрасный цветущий луг, где были жёлтые, красные и голубые цветы. Земля полнилась их красотой, и каждый цветок был красив по-своему.
Пока я не оказался здесь, меня, помнится, что-то тревожило, какая-то беспокойная мысль блуждала в моём сознании, застилая собой всю красоту и благодать мира под ярким сияющим солнцем. Теперь эта мысль куда-то исчезла, словно её и никогда не было.
Погрузившись в безмятежность цветущего луга, я позабыл решительно всё, словно соединился душой с этим чудесным цветущим царством, где не бывает печали и невозможно никакое томления духа.
«Цветы не мыслят и изначально пребывают в нирване. Оттого их лепестки способны вбирать в себя солнце, радуя землю и отгоняя от неё скорбь», – объявилась во мне новая, зарождающаяся мысль, но я оборвал её в сердце своём, направив свой взгляд туда, куда устремили свои взоры луговые цветы, чтобы наполняться сладостной безмятежностью и сияющим солнцем. Я смотрел и смотрел в небо, и ни единая мысль больше не томила мне душу. Наверное, приобщившись к счастливому бытию, я растворился в солнечной нирване и стал практически невидимым, так как стал частью того, что беспрестанно ищут и не могут найти печальные мудрецы.
Сны раздумий небывалых
Стерегут мой день.
А. Блок
Порой совершенно невозможно понять, что ты ждёшь и чего ты хочешь. И что ты понимаешь под таким многозначным и загадочным словом, как счастье. Хотя хорошо известно, как отзовётся на него душа, и здесь слова, действительно, покажутся лишними.
Прежде со мной такое уже не раз случалось, но всегда такое ожидание было особенным.
И на этот раз я волнующе ждал его желанного пришествия, и у меня замирало дыхание, когда предчувствие посылало мне заветные знаки, заставляя сильнее и тревожнее биться сердце. Мне даже казалось, что восторженным ожиданием захвачен не только я, но того же заждались дома и уличные фонари, потемневшая трава, обнажившиеся деревья и последние цветы осени – разноцветные астры. Я знал и верил, что предчувствие меня не обманет, что вскоре возликует всё моё существо навстречу вновь обретённому, долгожданному счастью.
И, наконец, оно случилось! Всё вокруг наполнилось искристым светом, преобразив притихший город сказочным великолепием, с которым соединилась моя душа в приятии этой великолепной, мерцающей новизны. На вечерний город легко и торжественно падали первые снежинки, словно волшебная благодать Природы…
От вида убегающих вдаль грохочущих поездов я испытываю сильнейшее душевное волнение, и у меня на мгновение перехватывает дыхание. Всё моё существо наполняется пронзительным радостным чувством, словно мне тоже нашлось место среди сотен удачливых пассажиров, и стремительный состав увлекает меня в беззаботное и желанное будущее. Ведь известно, что все поезда идут в солнечную Аркадию, иногда сворачивая в страну Сукхавати, созданную для самосовершенствования и бесконечного счастья.
Когда мне говорят, что это не так, я отказываюсь верить подобным заявлениям, поскольку уверен, что скептики просто уже купили билет на один из таких поездов, и не хотят кичиться передо мной своей предприимчивостью и невероятным везением.
Конечно же, маршруты следования могут быть различны, поскольку необходимо собрать всех тех, кому посчастливилось ехать в удобных вагонах, выкрашенных в зелёный – цвет безотчётной надежды. Но всё равно, что бы там ни говорили, все поезда идут именно туда, в страну беззаботного счастья, иначе как объяснить, что железнодорожные пути на всём своём протяжении опутаны гирляндами синих светофорных огней, наполняющих сердце восторженным трепетом и радостью ожидания с дальней желанной обителью. А синий – это цвет удачи, мечты и вдохновения, цвет спокойствия и безмятежности – чего в избытке в солнечной Аркадии и благословенной Сукхавати.
Мне приснился замечательный сон. Вокруг меня голосили люди, озабоченные тем, чтобы мне что-нибудь продать. Кондитер предлагал мне нежнейший торт, хотя прекрасно знал, что я не ем сладкого. Антиквар настоятельно рекомендовал мне издание Державина, несмотря на то, что оно уже есть в моей библиотеке. Торговец мехами навязчиво тряс передо мной тёплой шубой, тогда как в Питере – это совершенно бесполезный предмет по причине мягких и бесснежных зим. Я даже не говорю о разного рода уличных торговцах, которые предлагали купить мне какое-нибудь экзотическое животное или с ним сфотографироваться. Такие зазывалы удивляли меня больше всего, ибо я считаю, что одного моего вида достаточно, чтобы понять, что подобные вещи меня не интересуют.
Мне тоже было, чем порадовать покупателей. Я выставил на продажу свою живопись, рассказывая окружающим о том, как хорошо будут смотреться картины на их кухнях или столовых. Но покупателей так и не находилось. Люди не понимали, зачем им это нужно, равно как мне никогда не приходила мысль фотографироваться с животными. В этом отношении я оказался ничуть не лучше остальных продавцов, ибо по одному только виду моих потенциальных покупателей было заметно, что предлагаемый товар им неинтересен.
Все кричали, хвалясь и приманивая проходящих, а среди всего этого коробейнического сброда заметно выделялся прилично одетый господин, который важно прохаживался, ни к кому не приставая и совсем не обращая внимания на напористые предложения услуг и всяческого ширпотреба. Он поминутно прочищал горло и готовился выступить перед гомонящим торжищем, дабы предложить не свой товар, а самого себя. Не знаю, каким образом ему удалось расчистить пространство вокруг сложенных в кучу пустых овощных ящиков, но он не только взобрался на опустевшую тару из-под свежей моркови, но и произнёс речь.
Речь была одухотворяющей и торжественной, вселявшая в слушателей уверенность, что весь их товар вскоре будет продан, надо только избрать вещателя на должность директора рынка, после чего рынок всё благополучно расставит.
Не знаю, наверное бы и я тоже всю мощь своих непозлащённых ладоней вложил в раздавшийся аплодисмент, но мудрый Оле-Лукойе решил вдруг переменить тему, очевидно посчитав, что этот сюжет для меня не столь важен. Ведь мне необязательно прилюдно рекламировать самого себя, поскольку я и без того умею что-то делать, производя какой-никакой товар.
Ну а что делать с нераспроданным, Оле-Лукойе наверняка подскажет. Когда-нибудь потом, как только подберёт для меня другой состав участников сновидения.
Душа воды рождает нижнее и созерцает высшее, которое отражает в себе…
Джованни Пико делла Мирандола
Казалось, что на этот город было вылито столько вязкого и горячего света, что на окнах домов залипли все деревянные жалюзи, соединившись со стенами в единый каменный монолит. Со всех сторон город окружала цветущая вода, однако каналы и бесстрастная лагуна не разделяли его тяжёлое тело на части, а напротив, вливались в него спасительной вегетативной сетью, чтобы со свайных набережных и площадей не исчезала жизнь.
Парадные фасады, выбеленные беспощадным солнцем, кое-где обнаруживали робкие признаки цвета, но всё равно оставались похожими на припудренные лица бледных красавиц, отдающих всё своё обаяние и прелесть водным отражениям, усиленным стойкими красками венецианского неба.
Нефасадная часть городского монолита была иная, она темнела влажными гранями бурого кирпича, местами подёрнутого серым грибковым налётом, в то время как основания у всех этих фантастических зданий были погружены в воду и покрыты густыми зарослями синезелёных водорослей.
Это был единственный город, где я так и не отважился стать с этюдником посреди людского потока, и смущали меня не местные жители и туристы, в своём решительном большинстве безразличные к моему занятию, а, собственно, сам город, его тысячелетние здания, горбатые мосты, тесные площади и шаткие башни. Они казались мне живыми сущностями, которые были наделены необычайной витальной силой, всё помнили и ничего не забывали, оберегая от непосвящённых свои тайны. Без сомнения, Венеция хранила на себе следы всех творцов, причастных к её величию и славе. Среди набережных и площадей я находил места, вдохновившие художников на создание живописных произведений, и подолгу стоял там, любуясь городскими мотивами и сравнивая увиденное с тем, что доставала из запасников моя память. Меня не покидало чувство, что с тех пор, когда в Венеции работали прославившие её мастера, здесь в сущности ничего не поменялось, ибо что-то неистребимо вечное, присущее этому городу, неизменно перебивало своим значением любые случайности нового быта и мимолётные причуды времени. И странная мысль постоянно преследовала меня. Я был убеждён, что этот город был создан вовсе не для обыкновенной жизни, с её понятными заботами и привычными хлопотами, а для попытки понять метафизику нашего бытия и осмыслить сущностные основы человеческого измерения. И именно для этого была явлена эта ни на что не похожая чудовищная красота, которая в неписаном эстетическом словаре совершенно не имеет синонимов.
О проекте
О подписке
Другие проекты