Тетрадь первая

Раздел первый

Далекие вскрики ратушных колоколов. Остроконечный узор, похожий на кленовый лист. Он серебристо сиял на почерневшем бархате заиндевевшего оконного стекла. Сколько времени прошло, а тонкие прожилки не растаяли, не оплыли, вообще никак не изменились. Лучшее доказательство того, что температура за прошедшую вечность ни разу не менялась (если кому-то такие доказательства в принципе нужны). Собаченция уже проснулась, она всегда просыпается за несколько мгновений до первого удара колокола. Как обычно, спрыгнула с постели, где мы греем друг друга, и царапала когтями пол перед входной дверью.

Я откинул старые дубленки и шубы, которыми укрывался поверх двух одеял, и вслушался в звон колоколов. Ну как. «Колокола» – это, конечно, громко сказано. Поскольку никаких иных способов оповещения населения, кроме звуковых, у муниципалитета не осталось, в начале рабочего дня звонарь, чье имя Гацак, восемь раз бьет по куцей ржавой рейке, прикрепленной высоко на заводской трубе над озером.

Мол, будем считать, что сейчас «восемь часов» «утра». Понятно, что никакого «утра» у нас уже вечность как не было, но надо же как-то начинать «новый день». И только не спрашивайте у меня, как Гацак определяет промежуток времени от последнего «вечернего» звона до первого «утреннего». Половина вольной Грушевки подозревает его в том, что он мухлюет. Просто чтобы поиздеваться над горожанами, доверяющими ему, козлобородому.

В условиях, когда работающих часов не осталось совсем ни у кого (кому интересно тратить бесценный цинк на такую условную вещь, как «время»), звонить ежедневную «заутреню» Гацак может начинать прямо после того, как его голова прояснится от воздействия солидной дозы браги. А без нее не обходится ни один его «вечерний» выход к трубе. Задай ему вопрос о его способе следить за временем, и он обязательно покажет три механических будильника, заведенных ровно на восемь часов утра. Только вот на будильниках всегда разное время. Бывало и такое, что вольный город Грушевка вставал, начинал ссориться, торговать и шевелиться, так и не дождавшись гацаковского звона.

Звонаря в таких случаях находили очень больным, причем выхлоп в его каморке не оставлял сомнений в том, чем он заболел. Он неизбежно получал в рог от Бургомистра, но оставался на своей должности, при каморке и при цинке налогоплательщиков. Гацак незаменим, ведь кому еще захочется следить за цокотом маленьких механических чудищ, отмеряющих ход погибшего времени.

Когда-то продолжительность дня изменялась оборотом Земли вокруг своей оси, продолжительность года – оборотом Земли вокруг Солнца. После блэкаута концепцию «Солнца» пришлось пересмотреть. Часть соседних городов-государств, например, пустынный и очень опасный Институт Культуры, полностью отменили единое для всех время. Рынки там никогда не закрываются, а потому и налеты на них возможны в любой момент темени.

Звук «утреннего звона» у Гацака получается вялый, но, если захочешь синхронизироваться с остальной Грушевкой, услышишь. Хотя бы с восьмого раза. А вот сразу после восьмой склянки нужно вслушиваться внимательнее. Здесь начинается время государственных объявлений. Их возвещает «Дементей» – более длинная чугунная рейка, которая скрипит визгливо и очень противно. Три удара Дементея – общее собрание. Нужно одеться по-богатому и прийти в актовый зал бывшей больницы, которая способна вместить значительное количество жителей муниципалии. Как правило, на общих собраниях решается вопрос перевыборов Бургомистра, ведь мы не какая-нибудь военная диктатура, чтобы Бургомистр правил без выборов. Но он уже не молод, а мы не злодеи, чтобы отправлять на покой старика, который тут все наладил. Благодаря ему мы не проиграли в войне за территории. Благодаря ему у нас демократия и относительный порядок. Не то что на Институте Культуры.

Два удара – карантин. Это значит, что заезжие торговцы углем снова занесли в вольную Грушевку какую-то заразу: насморк, ротавирус или даже грипп. И лучше из своих каморок не вылезать, пусть микроб сдохнет.

Один удар по Дементею – он прозвучал сейчас – значит, что сегодня у нас «праздник горячей воды». Ну как «горячей». Настолько не холодной, что не слишком теплолюбивые могут даже помыться.

Трубы почти сразу заскрежетали – помпы котельной начали нагонять в систему тепловатую водичку. Обычно воду в кране, как и батареи отопления, греют до такой стадии, чтобы не замерзали теплопроводы. Благодаря этому в моей трешке-матрешке даже не всегда идет пар изо рта. А чтобы на кухне замерзла в кружке вода, такого вообще ни разу не случалось. Не представляю, как живется народу на Институте Культуры, где угольной котельной нет и люди греются у костерков, разожженных по-черному на бетонных полах.

Температура воды продержится недолго, поэтому надо спешить. Я подхватил с пола динамо-фонарь, накрутил его до стадии, когда он начал выдавать ровный блеклый свет, и побежал в ванную. Ванная комната казалась более темной, чем остальная квартира. Я отыскал на тонущих в сумраке полочках кусочек мыла, больше похожий на парафиновую свечку. Вялая струя из душа имела уютно-ржавый оттенок, отчего при голубоватом свете диодного фонаря могло показаться, что я моюсь чаем.

Герда сердито царапнула двери. По ее мнению, хозяин слишком часто моется. Особенно некстати эта нездоровая привычка поражает его в тот момент, когда он должен вести свою единственную питомицу гулять. Бестолковый хозяин! Вытершись злым от холода полотенцем, я впрыгнул в пальто, нацепил тяжелую заячью шапку и вышел с собакой на улицу. Тут пока было тихо: вольные граждане принимали душ.

Небо, как всегда, было затянуто одеялом облаков медно-перламутрового цвета. Обычное зимнее небо над Минском: ни луны, ни звезд. Ни радости, ни надежды. Как на картинах древних мастеров в альбоме «Искусство советского пейзажа БССР».

Первое время умники с рыночной площади, которые любят козырнуть глубокими познаниями в астрономии, торгуясь за килограмм дров, пытались доказывать (чаще всего друг другу), что именно облака помогли внезапно лишенной солнечного света Земле не замерзнуть сразу до критических температур. Но после того как Гацак тысячу раз прозвонил «утро» своей железякой, а длина ртутного столба на градусниках свободной Грушевки не изменилась ни на миллиметр, оставшись на магическом «околоноля», академики в валенках замолкли.

Чтобы как-то обозначить период, в который раньше было светло, а теперь – нет, люди даже изобрели название: «черный день».

И все бы ничего, если бы не было так холодно. Герда закончила свои дела в близлежащих кустах и вернулась ко мне, всем видом показывая, что она не против транспортироваться прямо в квартиру и потребить какое-то количество калорий.

Я домыл посуду в стремительно холодеющей воде, надрал лучины и вышел на балкон. Функционал стандартной трешки полностью изменился после блэкаута. Холодильник с внешним замком превратился в сейф для хранения цинка, ценных круп (скоро они окончательно превратятся в валюту, ими будут рассчитываться за возобновляемые виды пищи), крепкого алкоголя (у меня есть две трети бутылки настоящего Teacher’s), разных недешевых хозяйственных мелочей вроде налобных фонариков.

Газовая плита производства фабрики «Гефест» стала рабочим столиком: на ее капитальной стальной крышке, под которой скрываются горелки, удобно дробить кости для Герды (когда получается купить настоящего мяса) и колоть щепки для балконного костра. Газ же все еще подается в перекрытую над плитой трубу.

Многие вольные граждане муниципалии Грушевка закладывают окна своих квартир кирпичом, окончательно превращая квадратные метры в пещеру. Смысл в этом есть, поскольку все равно никакого света через стекла не поступает и никогда не поступит, а кирпич лучше сберегает тепло, позволяет сохраняться температуре, которую отдают батареи и само человеческое тело. Но мне нравятся очертания далеких тополей на фоне перламутрово-медного неба. Мне нравится остроконечный лист клена, который я вижу, когда открываю глаза.

Я вышел на балкон, раскрыл стеклянные рамы и напихал щепок в трубу самовара. Давным-давно, в далекой-далекой галактике, я купил эту квартиру на деньги, полученные за выполнение одного особо жирного заказа. Седовласый бывший владелец ее напоминал Марка Шагала, своевременно решившего забросить живопись, остаться в СССР и переквалифицироваться в научно-технического интеллигента. Балкон был его тайным садом: старательно обшитый вагоночкой, застекленный; латунные шпингалетики, жестяной щиток от дождя, медные головки гвоздиков, которыми набит узор «змейка». Самодельный шезлонг с поручнями, отполированными локтями за десятилетия чтения «Дружбы народов».

Я почти плакал, когда отдирал вагоночку, потому что разводить костер вблизи деревянных поверхностей было огнеопасно. А как невыносимо было жечь шезлонг! Сейчас на балконе осталось только самое необходимое: самовар с медалями, пять литров, закипает быстрее, чем успевают замерзнуть пальцы на ногах. Луженный в одном месте. Такой же без трещин стоил бы в десять раз дороже. Стиральная машина в качестве столика. Микроволновка-электрогриль, на ней я, бывает, сижу, когда не боюсь отморозить зад.

В центре на цельнометаллическом диске, снятом с колеса «БМВ» под окном, – место для костерка. Диск стоил мне два цинка, включая хлопоты самого хозяина «БМВ», который с энтузиазмом его доставил. Непосредственно на бетоне разводить костер не рекомендую: огонь может расплавить металлическую арматуру и балкон грохнется вместе с незадачливым пироманом.

Цокнуло кресало, задымились щепки. Сейчас будет завтрак. Ну как завтрак. «Утром» я обычно выпиваю две кружки чая из одного пакетика «Принцесса Нури», с одним кусочком сахара. Если, конечно, нет перебоев с караванами и сахар доезжает до Грушевки. Одна принцесса Нури знает, из чего производят эту «Принцессу Нури». Рыночные торговцы клянутся, что напиток настоящий и поставляется с распределительного склада гипермаркета «Корона» в Соснах, который они аккуратненько грабят во славу всех цейлонских монархов. Насыщенный торфяной цвет, масляные пятна на поверхности и, главное, неуловимый привкус свекольных культур вызывают подозрение, что при производстве этой смеси «ассама» и «орандж пеко» ни одно чайное деревце не пострадало.

Когда самовар начинает бурчать, я кладу на него жестяночку с кормом для Герды. Найти еду для домашних животных не проблема на любой продуктовой ярмарке Грушевки, причем упаковки все сплошь настоящие, из тоненькой стали, с ключиком. Сегодняшние технологии угольного века не позволяют подделать такое. Причина, по которой нормального чая не найти, а корм для котиков – легко, очень простая. Только вы не говорите про нее Герде, хорошо? Дело в том, что всех домашних животных съели еще до того, как те успели съесть все запасы предназначенного для них корма. И то, что продается сейчас, покупается не собакам и котикам, а небрезгливыми двуногими для себя. Я сам пробовал несколько раз. Запах странноватый, но ингредиенты нормальные.

С жестянки на меня уставился роскошный белый кот. Глядя на него, я почему-то подумал про свою заячью шапку. Про ее засаленность и прожженность в двух местах. «Блеск и сияние здоровой шерсти», – обещал слоган на банке. Хотелось накормить этим кормом мою шапку, чтобы она стала элегантной и белоснежной, как кот на картинке. Герда нетерпеливо царапнула балконную дверь, мол, давай, мсье повар, заканчивай уже этот котиный вуайеризм! Собака и холодный корм в себя положит! Я до сих пор не понимаю, почему она с большей охотой набрасывается на кошачьи консервы, чем на сертифицированный временем и бывшим «Министерством сельского хозяйства» бывшей «Республики Беларусь» корм «Дружок». Если только собаке приятно символическое ущемление конкурентов (чем больше съем я, тем меньше достанется обладателям «блеска и сияния здоровой шерсти»).

Я заложил кубик сахара за щеку и с наслаждением хлебнул свекольной «Принцессы Нури». Кайф доставляла в первую очередь температура чая, во вторую – сладкий привкус во рту. Постоянный холод переносился бы всеми нами куда проще, если бы мы могли есть так же много, как когда-то, или хотя бы заваривать чай с помощью одного нажатия на кнопку чайника. Герда проглотила корм одним глотком, просто слизнув его со своей тарелки.

Завтрак окончен, пора отправляться на рынок. Я снял замок с сейфа, заглянул в бывший морозильник и с удовлетворением отметил, что цинком я обеспечен на долгие годы беззаботной жизни. Два полных лотка, верхний и средний. Вид нескольких тысяч металлических патрончиков, блеснувших в свете динамо-фонаря, оставил, как обычно, ощущение необъяснимого покоя. Цинк – это и еда, и свет, и относительное тепло, и безопасность Вольной муниципалии Грушевка. Пока есть цинк, меня отсюда не прогонят. Люблю время от времени отпирать свое хранилище и созерцать золотовалютные резервы, чтобы удостовериться в том, что не растаяли еще сокровища нашего королевства.

Наконец я достал три патрончика, проверил их на мультиметре и положил в карман. Пока хватит. Зажег налобник, захватил санки – сегодня они мне понадобятся, надо купить питьевой воды.

Герда нетерпеливо крутилась у выхода и припустила вниз по лестнице, как только я открыл дверь на лестничную клетку, по-прежнему пахнущую несвежей тряпкой.

Мой край родной. Грушевка. Лабиринт мурзатых пятиэтажек, между которыми натыканы замерзшие каштаны, неуклюжие вербы и высокие тополя. Когда дрова впервые подорожали в десять раз, деревья бросились пилить все, у кого в домашнем хозяйстве имелись бензопилы, ножовки, лобзики или хотя бы большие ножи. Но Бургомистр постановил выбрасывать за стену муниципалии любого, кто отломает хотя бы сухую ветку от любого зеленого насаждения. И после сожжения всей деревянной мебели, которую можно было отыскать в квартирах, подвалах и на барахолке, люди перешли на экспортную древесину. Иногда у торговцев углем и дровами попадаются действительно интересные вещи. Я когда-то приготовил прекрасный ужин на дубовой ножке от рояля, на котором когда-то играл белорусский предшественник Теслы, придумавший способ беспроводной передачи электроэнергии.

Отполированный лед тропинки поблескивал в свете фонаря, как слюда. Я знал каждый изгиб и неровность блестящей ледяной корки: вот тут стекло льда на тротуаре сморщилось, оголив щербатые плиты тротуара. Сразу на выходе из двора громоздился Хеопс – огромный снежный сугроб, оставшийся после трактора-уборщика, который сгреб сюда снег с нескольких дворов, когда трактора еще могли ездить и убирать. За Хеопсом располагалась огромная замерзшая лужа. В доисторические времена чья-то нога оставила в ней два выразительных следа. В ту пору, когда солнце еще вставало, утренние лучи растопили лед, покрывающий лужу, размягчили корочку на ее поверхности, после чего в воде кто-то увяз аж по щиколотку. А потом снова похолодало, и лужа замерзла навсегда. Человек, оставивший следы, состарится и умрет, а оттиски его ног, единственное свидетельство жизни, которая когда-то имела место, всегда будут тут, посреди вольной Грушевки, в вечном льде.

Мы прошли мимо продуктового магазина, сожженного после разграбления. Тогда еще никто не знал, надолго ли пришел блэкаут и не вернется ли день снова вместе с основами прежнего государства и эффективными следственными органами. Так что следы решили замести радикально. Герда бодро забралась вверх по высокой лестнице, проскользнула в щель между оплавленными пластиковыми дверями и огласила бывший магазин задорным лаем, в котором звучал триумф над чем-то явно достойным триумфа. Я не знаю, почему она делает это каждый раз, когда мы проходим мимо магазина. Может, ей просто нравится эхо лая в пустом бетонном помещении.

Собака спускается со ступенек, пасть раскрыта, язык на бок, глазки горят. Я знаю, что Герда улыбается. И пускай котоводы уверяют вас, будто собаки не смеются.

За магазином – парк, за парком – поворот на рынок. Прохожих тут больше: Грушевка наконец приняла душ и выбралась на улицу.