Время, все же странная субстанция, то оно тянется, будто янтарная смола, стекающая из ранки по стволу стройной сосны, то медленно течет, как широкая спокойная река, а то летит, как быстрая птица стриж. Вот такое странное сравнение однажды пришло на ум. Мне уже за шестьдесят, прожив достаточно бурно и интересно эти годы и вспоминая прошлое, я осознал, какое оно всегда разное. Может быть это возрастное, но у меня сложилось впечатление, что больший промежуток моей жизни, оно все-таки быстро летело. Вот и сейчас не покидает эта мысль. Уже идет пятый месяц нового года, а кажется, только вчера праздновали его встречу звоном бокалов, загадыванием желаний и запуском фейерверков. И вот уже отморозила свое зима, отмела метелями, и весна подходит к концу. Это самое мое любимое время года, время расцвета и надежд. Деревья только распускают свои маленькие ярко-зеленые клейкие листочки, на улице тепло, но нет еще ни назойливых комаров, ни вездесущих мух. Яблони и вишни раскрывают бутоны, являя миру свои яркие цветы, даря надежду на щедрый урожай.

Тихий майский вечер, отцветает черемуха, зацветает сирень, в воздухе запахи одурманивающие. Из небольшой рощицы, находящейся неподалеку, доносятся соловьиные трели. Сижу в беседке, две кавказские овчарки, Лорд и Лора, трутся о колени, и поддевают руки своими большими красивыми мордами, заставляя их гладить, соскучились за день. Рядом, на столбике палисадника, сидит Ласка, красивая черная кошка, с ярко желтыми выразительными глазами, вслушивается в пение соловьев и чириканье воробышков, зорко охраняя свою территорию, всегда готовая поймать какого-нибудь растяпу. По огороду бегает маленький рыжий котенок, ему месяца три, не больше, он появился у нас две недели назад. Пришел в сад и уселся на камушке, рядом с кустом смородины. Его заметила жена, подошла, а он сидит и смотрит на нее, своими большими грустными глазами, она поспешила за кормом, принесла ему немножко мяса, которое он мгновенно проглотил. Супруга взяла этого бедолагу на руки, и принесла мне его показать.

Маленький, жалкий бездомный бродяжка, худой, с ввалившимся брюшком, а я и не знаю что сказать, но знаю только, что животные ревнивы, как и люди, а может быть и больше. Я подумал, а вдруг наша кошка обидится и уйдет, если оставить его дома. Решили мы покормить это маленькое создание и отнести за ворота. Жена напоила его молоком, дала еще немного мяса, и унесла за пределы двора. Вернулась расстроенная, жалко ребенка, но что делать, стали мы из окна наблюдать за тем, что же будет дальше. А дальше, пролезло это маленькое рыжее «чудовище» под ворота. Я сорвался с места, чтобы спасти бестолковое существо от неминуемой гибели, выбежал во двор, супруга выскочила за мной, и мы увидели, как подходит котенок поочередно к нашим большим собакам, обтирается об них своим худеньким тельцем, и идет к нашему дому по подъездной дорожке. Псы в шоке сидят, ничего не понимая. А мы? Мы очень удивлены, если не сказать больше, не зря же говорят, что рыжие – бесстыжие. Пришлось взять паренька домой. Наутро повезли мы его в ветеринарную клинику, оказалось, что еще немного, и он бы умер от истощения и воспаления легких. Наверное, безысходность и побудила его придти к людям за помощью, невзирая на двух огромных псов, которые могли разорвать его в секунду. Подлечили мы его. За время процедур, он стал не только нашим любимцем, но и любимчиком персонала клиники, его даже записали в журнале приема, не как какого-то Ваську или Мурзика, а как Луидора Викторовича. И вот теперь этот Викторович, по имени Золотой Луидор, счастливый, бегает по огороду, то влетая на самые макушки яблони, сливы, или груши, то крутится под лапами своих больших новых друзей, которые к нашему удивлению, сразу же приняли его в свою стаю. Даже Ласка, наша породистая красотка, приняла его, хотя и с настороженностью, и некоторым высокомерием.

Смотрю на всю эту идиллию, наслаждаюсь покоем, вроде бы все хорошо, но что-то немного беспокоит. Может быть, это тоска по ушедшей молодости, а может быть, ностальгия по той стране, которой уже нет. Вот вчера, с удовольствием посмотрел один из шедевров нашего советского кино, фильм «Не может быть», снятый по мотивам рассказов Зощенко. Как там сказал Вицин в одном из эпизодов: «Грубый век, грубые нравы, романтизму нету». А ведь и правда, век грубый и нравы такие же, да и романтизма похоже уже нет. А был же он, романтизм, и жизнь была спокойная и стабильная. Хотя начало века было грубым и страшным, а к середине, век стал вовсе ужасным, вторая его половина смягчилась, и потеплела, и здорово мне повезло, что довелось родиться и расти в это оттепельное время. Я смотрю на свой трехэтажный дом, сад, двор с баней и бассейном, глажу собак, а сам постепенно погружаюсь в воспоминания, которые странным образом выхватывают из прошлого только самое интересное, самое значимое.

Мне четыре года, мы живем, где-то на окраине города. Два двухэтажных, двухподъездных деревянных дома, стоящие буквой Г, и ряд сараев образуют уютный дворик, в центре которого небольшой участок, с высокими деревьями ирги, и густыми кустами боярышника. Вдоль домов со стороны улицы, ровным строем стоят деревья, с раскидистыми кронами, снизу окольцованные ажурными решетками, предохраняющими кору, от гуляющих везде прожорливых коз. Дорожки возле подъездов выложены булыжником. Садик огорожен красивым резным палисадником, в центре – песочница, с ярко выкрашенным грибком над ней, а слева, с краю, большой деревянный стол с двумя рядами лавочек и лампочкой, висящей над ними на тонкой жердине. За этот стол, когда не было дождей и морозов, взрослые дядьки вечерами, садились забивать козла, видимо того самого, который хотел ободрать кору с наших красивых деревьев. Я из песочницы пытался подсматривать, как это у них получается, но так ни разу и не увидел, как они его забивают. Видел только, как сильно стучат они по столу, какими-то черными костяшками, иногда выкрикивая «Рыба», но что интересно, и рыбы там, мне тоже увидеть не удавалось. Я качал головой, и думал: «Какие все-таки странные, эти взрослые».

За домами, в низине, было футбольное поле, на котором местные жители часто устаивали чемпионаты с нашими дворовыми ребятами, а за ним частный сектор с садами и огородами. Дом наш добротный, под железной крышей. В каждом подъезде по четыре квартиры на этаже, и общая кухня на четыре семьи. У нас была небольшая квартирка из двух комнат. Одна совсем маленькая, служившая кухонькой, где стоял столик, два стула, и моя высокая табуретка, другая просторнее, с двумя большими окнами.

В памяти всплыла картинка. На улице зима, канун Нового года. Дома тепло от натопленной печки, высокая елка, почти до потолка, стоит между окнами, разрисованными морозными узорами. Украшена она не только красивыми елочными игрушками и мишурой, но и подвешенными на нитках, мандаринками и конфетами, в красочных обертках. Под елкой дед Мороз, рядом красивый игрушечный автомобильный кран – подарок, скорее всего от него, от деда этого. Я взял это чудо игрушечной техники, пооткрывал дверцы кабины, покрутил крановую установку, даже поднял и опустил, свою старую маленькую машинку, при помощи ворота на кране, зацепив ее крючком, подвешенном к стреле, на прочной веревочке. Поиграл, полюбовался, таким, вмиг ставшим дорогим сердцу автомобилем, положил его к себе в кровать, и пошел подглядывать в приоткрытую дверь, что делают родители на кухне. Они сидели за празднично накрытым столом, в ожидании Нового года, и пока пили чай. Мне был виден только отец. На столе с краю, стояла ваза с грудой кускового сахара, папа, отщипнув специальными щипчиками небольшой кусок, медленно отхлебывал из кружки, облизывая эту маленькую сахаринку. Выпив чай, он положил остаток сахара на свое блюдце, для того, чтобы в следующее чаепитие, снова его использовать. Такое было время, такая была бережливость. Я понял, что им не до меня, и на цыпочках удалился от приоткрытой двери. Подобрался к серванту, тихонько, как мне казалось, пододвинул к нему стул, и, достав спрятанные от меня ножницы, срезал сладкие украшения с елки, те, до которых смог дотянуться. Вернув на место инструмент, я с удовольствием уничтожил свои трофеи, спрятав следы своего налета на елку под кровать, туда, где уже скопилось некоторое количество фантиков и кожуры. Лег я в свою постельку, обнял любимую игрушку, и новый – 1960-й год, я встречал, тихо посапывая в своей кроватке.

В те четыре года я впервые почувствовал горечь от потери, да еще как почувствовал. В один из морозных солнечных дней мы с папой поехали в город, я, конечно же, прихватил с собой, такой дорогой мне автомобильный кран. Ехать нам нужно было довольно долго, но меня это нисколько не огорчало. Автобус был большой, светлый, уютный, в таком летом можно было открывать окна, поднимая их вверх, и высовываться из них, подставляя лицо прохладному ветерку. Теперь же окна эти были замерзшими, и только одно большое, отделявшее кабину водителя от салона, было чистым и прозрачным. Пассажиров было немного, и мы устроились на переднем сиденье, за кабиной водителя. Я стоял на коленях, держась за спинку, и наблюдал за работой шофера, и проносившимися мимо пейзажами. Мне так хотелось быть водителем автобуса, тем более, у меня уже была кандидатура на должность кондуктора – ей была моя зазноба Лида, на которой я даже хотел жениться. Она жила по соседству с моим прадедом, и каждый раз, когда мы приезжали к нему в гости, я старался ее увидеть и дернуть за косичку, так она мне нравилась.

Ехали мы быстро, было так интересно, что я, под впечатлением поездки, вышел из автобуса, забыв в нем свою любимую игрушку, которая ехала со мной рядом на этом большом мягком сиденье. И только когда автобус, закрыв двери, тронулся с остановки, я понял, что в руках у меня нет моей дорогой вещи. Истерика, которую я закатил, поняв, что натворил, была такой громкой, что люди стали оборачиваться на мой рев. Папа сразу сообразил что произошло, и попытался догнать уходящий транспорт, но куда там, тот скрылся за поворотом, и был таков. Успокоить меня было совсем не просто, но отец, пообещав разыскать мою машину, вселил в меня некоторый оптимизм, и я, постепенно перешел от громких рыданий, к тягостным всхлипываниям. Он сдержал свое слово, и вечером того же дня поехал в автобусный парк на розыски пропажи, но все было тщетно. Кому-то крупно повезло, и этот кто-то наверняка был счастлив получить такой подарок. Ну а я грустил, расстраивался и ревел.

В том Новом году, мы переехали в другой конец города в Сталинский дом, как его называли взрослые. Был он очень большой и красивый, с тремя корпусами в пять этажей, с двумя высоченными арками для прохода и проезда. В доме этом, в двух крайних крыльях, в отдельных просторных квартирах с высокими потолками, жили «высокие начальники» и сотрудники театра Оперы и Балета. А в наш средний корпус, каким-то образом затесались простые рядовые граждане, которым приходилось ютиться в коммуналках. Поначалу я не мог понять, почему тех, живущих в изолированных квартирах, называют высокими или большими. Мой отец был не ниже их ростом, а дали нам совсем небольшую комнатку, и только много позже, я понял, что дело вовсе не в росте человека. Ну да ладно. Родители мои были и этому очень рады, здесь же в доме была вода, теплый туалет и даже ванная, это Вам не там, где все удобства во дворе. Переезжали мы летом, папа взял отпуск, чтобы сделать ремонт в нашем новом жилище, а меня, чтобы не болтался под ногами, отправили к бабуле в деревню. Там я и провел все лето, разглядывая окрестности с крыши сарая, гоняя кур в курятнике и обдирая соседскую черемуху почему-то не с черными, а с красными ягодами. Может быть, это была вовсе и не черемуха, но ягоды ее были очень вкусными. Иногда в глубине одного из оврагов, проходили мотогонки, за которыми мы с ребятней наблюдали с высоких холмов. Как гоняли эти мотоциклисты, как прыгали с трамплинов – это было так страшно интересно, что у меня, кроме мечты стать шофером, появилось еще и желание стать мотогонщиком. Летом здорово, но оно, почему-то, всегда проходит быстро.

Вот и то лето пролетело как птица. Приближался очередной Новый Год. Мне подарили коньки – стельки такие стальные на двух полозьях с кожаными ремнями – их можно было крепить хоть на ботинки, хоть на валенки, и кататься было хорошо и по плотному снегу, и по льду. Перед праздником кто-то из взрослых предложил украсить большую ель, растущую в нашем дворе, самодельными игрушками и детвора с энтузиазмом взялась за дело. Наряжали елку всем миром, ребята приносили свои поделки, а один дяденька украшал ими колючие ветки. Я вырезал из картона конька-горбунка, красиво раскрасил, его повесили высоко на видном месте, мне стало приятно, я загордился.

Хорошо запомнились первые годы шестидесятых. Очереди за сахарным песком, хлебом. Я был еще дошкольником, а в очереди уже стоял, подменял мать и отца, им то на работу. А мне что, я птица свободная, самостоятельная, мне побегать во дворе, тренируя любознательность и мускулы, или посидеть дома, набираясь ума перед школой, как было велено родителями, времени свободного много, так что можно было и в очереди постоять. Наш дом стоял на Сибирском Тракте, так он назывался потому, что по нему, во времена Царизма, гоняли каторжников в Сибирь. Из нашей комнаты хорошо был виден этот самый тракт, ставший теперь красивой широкой улицей с трамвайной линией, идущей из центра города на конечную остановку 5 трамвая. Было там три больших завода: Компрессорный, Пишущих машин, и каких-то Математических.

Улица наша была очень оживленной и я часто набирался ума, сидя на широком подоконнике, и разглядывая с третьего этажа, происходящее внизу, дожидаясь выходного дня. Во времена те родственники общались гораздо чаще, несмотря на удаленность их жилищ, и отсутствие личного транспорта, у подавляющего большинства населения. У мамы почти вся родня жила в поселке Первомайский, который уютно расположился между озером Средний Кабан, и бывшими Архиерейскими дачами, недалеко от дома бабули, и мы почти каждое воскресенье ездили к ним в гости. А родственники отца, сестра Соня и сводный его брат Анатолий, жили в таком же двухэтажном деревянном доме, в каком некоторое время проживали и мы, только стоял тот дом не на окраине, а почти в центре города, рядом с вокзалом и колхозным рынком.

Двор вокруг их дома был тихим, уютным, с большими вековыми тополями, со скамейками для отдыха, и песочницей для детей. Он граничил с территорией завода, на котором работал мой отец и трудилась его сестра. С одной стороны, вдоль забора, стоял ряд сараев, а с другой, двор примыкал к частному владению, и чтобы попасть в этот маленький уютный дворик, нужно было пройти узким коридором, вдоль высоких деревянных стен. Жили родные наши в маленьких комнатушках, но были и этому рады, все же своя крыша над головой, да и перспектива получения изолированной жилплощади была тогда реальной, квартиры давались бесплатно и безвозмездно за хорошую работу, подобающее поведение и в порядке очереди.

Как-то мы выбрались к этим родственникам в гости, а там, у дядьки Толи в сарае, я увидел велосипед, да не простой, а гоночный, с кривым рулем и тремя скоростями. Мне разрешили на нем покататься, вернее, его покатать, лишь бы я не мешал взрослым праздновать чей-то день рождения. Вывел я это чудное устройство на улицу, встал одной ногой на педаль, даже она была необыкновенная, с ремешком как стремя, взялся за руль, оттолкнулся от земли, и, как на самокате, покатился, еле удерживая равновесие. Долго длилось это катание с падениями, но я так сроднился с этим велосипедом, что не захотел с ним расставаться ни на секунду, но на мою просьбу отдать мне его в пользование, я получил категоричный отказ и совет подрасти. Это привело меня в такое бешенство, что мои громкие рыдания, наверняка, слышно было по всей округе. Я был до ужаса капризный и избалованный. На призывы мамы успокоить меня, отец сказал: «Пусть поорет, может он голос командирский вырабатывает». Странно, но после этих его слов, я перестал реветь. Опечаленный, обиженный и оскорбленный, я долго дулся и ни с кем не разговаривал, и лишь мечтал о велосипеде, пусть и не гоночном, но о своем.

В один из весенних апрельских дней 1961 года, я сидел один дома, и, скучая, смотрел в окно. Время подходило к полудню, по улице ездили машины, громыхали трамваи, ходили редкие прохожие, все как обычно, ничего интересного, и тут я увидел диковинную картину. По дороге ехала грузовая машина «Татра» без переднего правого колеса, оно лежало в кузове, а она ехала себе, не заваливаясь на бок, только покачивала усиками на крыльях. Я еще не перестал удивляться, как вдруг все исчезло. Какая-то тишина повисла в воздухе, через открытую форточку не доносились, ни шум машин, ни лязг трамваев, ни голоса прохожих. И вот, протяжно и низко завыли заводские гудки, жутковато стало. Со стороны заводов послышался какой-то непонятный шум. Я посмотрел в ту сторону и увидел, что оттуда движется людской поток, именно поток, заполнивший всю проезжую часть, хотя даже на демонстрации люди ходили по одной стороне улицы. Послышались крики «Ура!», прорывающиеся сквозь рев заводских сирен. Откуда-то появившийся гармонист стал играть на своем инструменте, неистово растягивая меха, люди запели, стали танцевать, веселиться. Я догадался включить радиоприемник, и только теперь все понял. Оказывается, полетел в космос первый человек, Юрий Гагарин, и это был наш, Советский человек! Я еще не во всем разобрался, но заразившись этим всеобщим энтузиазмом, выскочил на улицу, и начал беситься с нашей дворовой детворой, бегая и радостно подпрыгивая.

А народ все прибывал и прибывал. Столько людей, столько ликования и восторга одновременно, столько общей радости, просто фантастика! Я больше никогда и нигде ничего подобного не видел. Веселье продолжалось до самого позднего вечера, но уже во дворах и квартирах. Какая была гордость за нашу страну у нашего народа, какая была сплоченность! Долго еще не утихала эйфория от этого события. Та радость была массовая, общая, а через год у меня появилась своя, единоличная. Осуществилась моя мечта, мне купили велосипед.

Как-то, в конце недели, я услышал разговор родителей. Отец спросил: «Ну что, сделаем парню подарок?», я замер от неожиданности, затих, прислушался. Внутри легонько защемило, затрепетало сердечко, волнение подступило комком к горлу, оказывается и такое бывает. Мама сказала: «Хорошо, купим в воскресенье». И вот же оно счастье! Вот! Мы поехали в центр на такси. Машина «Волга», большая, удобная. Я сидел на переднем сиденье-диване, между водителем и отцом, смотрел на прозрачный голубой выпуклый прибор, стрелка показывала 80. Вот это скорость! Тогда было можно. Красота! Приехали в центр, зашли в магазин «Спорткульттовары» на улице Баумана. Зал большой, велосипедов тьма, но мне-то нужен только один, мой «школьник», и вот он в упаковке. На раме насос, к сиденью прикреплена сумочка с гаечными ключами, руль в бумажной обертке, повернут вдоль рамы пахнущей свежей краской, педали развернуты внутрь, впечатляющий вид нового. Я с замиранием сердца, стоял и держал его, пока мама оплачивала покупку. Купили. На трамвае доехали до парка Горького, дальше решили прогуляться пешком. Вышли из трамвая, и взгляд мой упал на унылое здание из красного кирпича, стоящее слева, от входа в Парк Культуры и Отдыха. Это была инфекционная больница.