Семидесятые

 
Задыхалась Москва от жары и транзита…
Стонут кассы. У каждого время – в обрез!
Комсомольская площадь по горло забита
Областями страны. В тюбетейках и без.
 
 
Вот седой аксакал, вот матрос из Мурманска…
Тот на север, а этому – срочно! – на юг.
Раскаленный асфальт пахнет нефтью и краской,
И гнилым багажом спекулянтов-хапуг.
 
 
Аксакала пойму, понимаю матроса…
Спекулянта не жалко. Прощай-погибай!
Ах, какие у спящей красавицы косы!
Ах, как смотрит на девушку толстый бабай.
 
 
На бабае халат, шелком шитые петли.
Он забыл про жару, он забыл про жену…
Я со всеми кружусь в этом огненном пекле,
Я смотрю на страну, понимаю страну.
 
 
Понимаю бурлящее это кипенье!
Солнца шар всё сильнее звенит в вышине.
Над столицей повисло такое давленье!
Поезда, словно ветры, идут по стране…
 

«Белый гриб боровик…»

 
Белый гриб боровик.
Сколько белого тела!
Лето августом пахнет, поляны в росе.
Сосны смотрят зарю, сосны делают дело,
Неподвижны в своей величавой красе.
 
 
Я к сосне прислонюсь, я себя позабуду.
Бор окружит меня беломшаным ковром.
И, пронзенные солнцем, подобные чуду,
Запылают стволы золотистым огнем.
 
 
Ни о чем не грущу, ничего не пытаю.
Я стою у сосны, прикасаюсь к костру,
Иглы сосен, как будто мгновенья стекают, —
Это время бредет по седому ковру.
 
 
На сто верст – никого!
Только птицы летают.
Затерялся в глуши одинокий мой след.
Солнце режет глаза, сосны жарко пылают,
Я стою на костре, может, тысячу лет…
 

«Войти с мороза. Сесть к столу…»

 
Войти с мороза. Сесть к столу.
Впотьмах нащупать папиросу,
И глядя сквозь стекло во мглу,
Склониться к вечному вопросу:
А дальше что?
А что потом?..
Метаться от балкона к двери,
Не знать ответа, но поверить,
Что ты не виноват ни в чем.
Попробовать найти все «за»,
И за бессонными шагами
Почувствовать как ночь кругами
Ложится под твои глаза.
 

«А у осени рыжая шаль…»

 
А у осени рыжая шаль
Золотым оторочена мехом…
Отзовется бескрылая даль
Переломанным эхом.
 
 
И – зови не зови,
И – проси не проси,
Нет ответа.
Только лепет ручья,
Да дрожанье осин,
Да от ветра
 
 
Чуть гудят провода…
 

Желтое

 
Опадая, провисая, в обложных дождях, косая,
Бродит осень по кустам.
 
 
Отрясая с кленов листья, мягко водит желтой кистью
По холмам как по холстам.
 
 
И кричат печально гуси над моею желтой Русью.
Улетают от беды.
 
 
Я и сам живу в тревоге – переломаны дороги
В вихрях бешеной воды.
 
 
Выйду утром на подворье – стонут сосны: горе… горе…
С неба дождь сочится. Мгла.
 
 
Сильных птиц услышу звуки и почувствую как руки
Превращаются в крыла…
 

«Если вдруг остудит осень…»

 
Если вдруг остудит осень
Кровь твою и кровь мою —
 
 
Скорый поезд ровно в восемь
Отправляется на юг!
 
 
Спрячь в душе подальше жалость,
И, надеясь на авось,
Уезжай.
А я останусь.
Нам, холодным, лучше врозь…
 
 
– Нам, холодным, лучше – вместе.
Ну, куда я от… беды?
 
 
Путь неблизкий, неизвестный —
Тридцать три часа езды.
 
 
– Не хочу я – в путь далекий,
Чтобы жить вдали, скорбя…
Ты ж погибнешь, одинокий,
Я погибну – без тебя…
 

Волчица

 
Перерезала путь лосю.
К шее бросилась. Кровь нашла.
И сцедила по капле всю.
Печень выела и ушла.
 
 
А потом привела волчат.
Пятерых. На кривых стопах.
И смотрела как те, урча,
Погружались в лосиный пах.
 
 
С ними рядом легла. Струна!
К солнцу вывернула сосок.
И сочилась в оскал слюна
Между лап на сухой песок.
 
 
Возбужденные злой игрой
(С мертвым было легко играть!)
Звери грызлись промеж собой
И сосали волчицу-мать.
 
 
И, вдыхая в себя тепло
Материнского молока,
Из себя выдыхали зло,
Что течет из веков в века.
 
 
На волчицу кося зрачки,
Проминая живот до дна,
Ей прикусывали соски
И не вздрагивала она.
 

«Родится звук…»

1.

 
Родится звук.
За речкой.
На лугу…
Вначале робкий, тоненький, несмелый,
Потом ворвется в дом и, что ни делай,
Закружится, как в замкнутом кругу…
Как будто я без звука не могу.
 

2.

 
А я без звука не могу!
Он в дом войдет и я
Смеюсь, и плачу, и бегу
По кромке бытия.
 

«Утром встану теплый сонный…»

 
Утром встану теплый сонный…
Небо синее бездонно!
Солнца луч – сквозь кроны сосен.
С кленов – листья.
Значит, осень.
Отыщу в сенях топор,
Выйду во широкий двор,
И под запах пала, тлена
Загоню топор в полено,
И услышу:
Подо мной
Колыхнется шар земной!
 

«Ну и пусть…»

 
Ну и пусть.
Мне не больно ничуть…
Да, согласен, конечно, не лучший,
И живу, не надеясь на случай,
И нелегок мной выбранный путь.
 
 
На извилинах троп и дорог
Ошибаюсь, да так – разбиваюсь,
Но себя оправдать не пытаюсь
И наград не ищу, видит Бог.
 
 
Потому не вини. Ни к чему.
Я и сам не умею ответить:
То ли это – из ночи к рассвету,
То ли это – из света во тьму.
 

«Осень клены опалила…»

 
Осень клены опалила,
Птичьи гнезда оголила,
И прозрачен, и встревожен,
Лес туманами стреножен,
Переломан, перекручен
И дождем подвязан к тучам.
 
 
…Горизонт в далекой дымке,
Солнце в шапке-невидимке…
 
 
И всё утро белобоко
Птица мается, сорока.
Над калиновым кустом
Синей шпагою-хвостом
Потрясая, говорит:
– Вот что рыжая творит…
И, вращая черным оком,
Между веток скоком-боком
Вяжет петли, а сама
Зорко зырит на дома,
На колодец, на меня,
На чубарого коня.
 

Токсово

 
Осень – рыжие брови.
Резкий ветер с дождями…
Белый мрамор надгробий
Укрываем ветвями.
 
 
Будь спокоен, убитый,
Нами в землю зарытый,
Поминаемый нами…
 
 
Защищают ли камни
От недоброго слова,
От колючего снега,
От наветов худого
Окаянного века?..
 

Сон

 
А мне однажды чудный сон приснится:
Спасая жизнь свою от коршунья,
Я малой птицей – желтою синицей —
Вернусь в свои родимые края.
 
 
На тополь сяду около окошка
И сквозь стекло увижу на полу
Сибирскую, как шар пушистый, кошку,
И печь, и грубу, и кровать в углу…
 
 
Увидят птицу и поставят клетку,
И я, желая в доме побывать,
Немедленно свою покину ветку
И в клетку залечу, и стану ждать.
 
 
И мальчуган (не я ли?) засмеется,
Внесет меня в родительский мой дом,
И удивится:
«Надо же, не бьется…»
…И на свободу выпустит потом…
 
 
И я проснусь. И мне не разобраться:
К чему во сне всё та же боль моя?
 
 
Я разучился в жизни улыбаться,
Но помню, как смеялся в детстве я.
 

«Остались утки на зиму в Неве…»

 
Остались утки на зиму в Неве.
Ни капли солнца и ни крошки хлеба —
Свинцовое изорванное небо,
Гранит, мосты и пена на волне.
 
 
Покинутые слабым вожаком,
Продрогшие, они не понимали,
Что не для них ударит первый гром,
И не для них дожди прольются в мае.
 
 
Пугал прохожих необычный вид.
Прохожие качали головами.
И только дядя Костя, инвалид,
Ругал тех уток всякими словами.
 
 
Он на протезе двигался с трудом,
И в январе – три первые недели —
Он белый хлеб носил к Неве в портфеле…
А вскоре вся Нева покрылась льдом.
 

«Нет, нет, ты трижды не права!..»

 
Нет, нет, ты трижды не права!
Мое спасенье не в везеньи,
Мое спасение в уменьи
Искать и сопрягать слова,
И, не щадя свое перо,
Их новым наделять значеньем…
 
 
Когда ж, поставив на ребро,
Почти предчувствуя свеченье,
Я в слове зрю иную стать,
 
 
То, губ упрямых нить живую
Зажав как рану ножевую,
Я знаю, что спасен опять.
 

«Писать стихи нужна не только смелость…»

 
Писать стихи нужна не только смелость…
Сам посуди – из глубины веков
Земля моя летела и вертелась,
Рифмованная сотней языков.
 
 
Поэты рифмовали и историки,
И рифмовали даже те, которые
Средь рифм плутали, как в туманной мгле.
Неужто это нужно ей, земле?
 
 
Ей нужно это!
Рви свой ворот узкий,
Ищи в словах иную высоту!
Без рифм Земля, не выдержав нагрузки,
Расколется однажды на лету.
 
 
Но столько обо всём уже написано,
Что прочитать – ясна любая истина:
Вот это – зло, а это есть – добро.
Но если так – как подниму перо!
 
 
О чем запеть, коль обо всем пропето?
О чем писать, коль всё уже старо?
А не писать – расколется планета.
Но если так – как опущу перо!
 

«Толпа колышется, как море…»

 
Толпа колышется, как море.
И, словно под лопатку нож,
В толпе – она.
Такое горе!
Коснись и пальцы обожжешь.
 
 
И прикоснусь…
И может статься —
Что в наказание за то
Мои обугленные пальцы
Уже не вылечит никто.
 

Бытовое

 
Дождь падает на тротуары,
О подоконники стучит.
Душа притихла как в угаре,
И онемела, и молчит.
 
 
И неподвижны и нелепы
Ларьки пивные на углу
Стоят, напоминая склепы,
В толпе, желающей во мглу.
 
 
Там синие до глянца лица,
И кажется, что в мире том
Мгновенье не летит, а длится,
И всё – такая заграница,
Что страшно указать перстом.
 
 
Они стоят как на приколе.
И слышно даже за стеклом
Как пахнет горьким алкоголем
В дожде осеннем обложном.
 
 
И знаю я, что к ночи глубже,
Как только станет вечер слеп,
Они уйдут, оставив души,
Стоящими у входа в склеп.
 

«Я каждого, любя как брата…»

 
Я каждого, любя как брата,
Готов обнять рукой своей…
Я не стрелял из автомата
В скрещенье рыженьких бровей.
 
 
Я не висел над пустотою,
Меня не обожгла броня.
Война прошла за той чертою,
Где еще не было меня.
 
 
Я про нее узнал подростком.
В краю степей и тополей
Она прошла и отголоском
Осталась в памяти моей.
 
 
Да, мне досталось мало хлеба,
Я помню горечь лебеды,
Но надо мной сияло небо
Без черных признаков беды.
 
 
Алтай! Алтай!.. Какое слово!
Не отрекусь, не отрекусь!
Случится час – умру, но снова,
Воскреснув, я сюда вернусь.
 
 
Под это небо, к этим хатам,
К садам, упавшим на село,
Где каждого люблю, как брата,
Где детство трудное прошло.
 
 
Вернусь, как будто из погони,
Зови меня, иль не зови,
И принесу в своих ладонях
Слова признанья и любви.