«Рассвет – и петухи охрипли…»

 
Рассвет – и петухи охрипли.
Роса – и выгнулась трава.
Глаза соскучились по рифме,
И в строчки строятся слова.
Да будь ты светел, день грядущий,
Да обойдет меня беда,
Да будь удачлив ты, идущий
Куда-то далеко туда…
 

«Когда-нибудь вернусь. Все возвращаются…»

 
Когда-нибудь вернусь. Все возвращаются.
Не в этом ли и радость, и печаль.
Даль увлечет, но и обманет даль…
 
 
Центр тяжести плывет, перемещается,
И ось болит, и стонут позвонки,
И не принять, и не подать руки…
 
 
Скупой ночник. В окно сентябрь стучится.
Стекают капли яда по стеклу,
И время – невидимкою – в углу,
И воздух нежилой сквозь щель сочится
Под колыханье легкое гардин
Уже ненужной вестью запоздалой.
И ни одной звезды, ни самой малой.
Вселенная пуста, и ты – один…
 

«Удивительно как грустно…»

 
Удивительно как грустно.
Удивительно как плохо.
Ты ушла, и стало пусто.
Ни улыбки и ни вздоха,
Ни намека, ни укора…
Ночь сошла. Уже светает…
Не хватает разговора,
Щебетанья не хватает.
 
 
Вот сижу и вспоминаю.
Дождь стучит в окно.
Не слышу.
Всё решаю и решаю,
А решенья нет.
Не вижу.
 

Сосна

 
Закрученная в три узла,
Она над пропастью росла
По сантиметру, осторожно,
И наклонялась всё сильней…
 
 
И песнь скрипучая корней
Была мучительно тревожна.
 

«Когда согнется полновесный колос…»

 
Когда согнется полновесный колос
И станет даль прозрачна и светла,
Вдыхая воздух, выдыхаю голос,
И понимаю – кончены дела,
 
 
И на закат смотрю поверх стволов,
По вечерам смотрю и на рассвете,
Как журавли – кочующие дети
Большой страны – над златом куполов
 
 
То низкие, то зримые едва,
В космическом неразличимом гуле
Уносят сквозь сентябрь те слова,
Что я не мог найти в моем июле.
 

«Не голубокров, не родовит…»

 
Не голубокров, не родовит,
Росами умытый и дождями,
Не знаком с богемными вождями,
Но влюбленный в русский алфавит —
Чувствую его и принимаю,
Буковкою каждою дышу,
И слова обычные пишу
Словно прах из бездны вынимаю…
 

«Трудно рос, трудно жил, не красив, не богат…»

 
Трудно рос, трудно жил, не красив, не богат,
Я входил в эту жизнь под ружейный раскат.
Ах, как пела душа, слыша эти раскаты!
 
 
Почему же теперь, если вижу ружье,
Вспоминаю далекое детство мое —
Неужели убитые в том виноваты?..
 

К стихам

 
Сорок лет…. Не постарели.
Видно, вы и, впрямь, стихи,
Видно, вы и в самом деле
Не «ха-ха» и не «хи-хи»…
 
 
Я носил вас, а, рожая,
Был в поту как злак в росе,
Чтобы колос урожая
Наливая, в полосе
 
 
Вы стояли бы прямыми,
Ровными, как на смотру,
И словами золотыми
Шелестели на ветру…
 

«Мне говорят, что я поэт…»

 
Мне говорят, что я поэт.
Я этого не понимаю,
Я просто рифмы вынимаю
Из темноты на белый свет.
Потом слова кручу-верчу,
Себя, бездарного, ругаю,
Со строчкой строчку сопрягаю,
И вновь как проклятый молчу.
 

«Каждый вечер за полчаса…»

 
Каждый вечер за полчаса
До полуночи в мою келью
Входит тень с головою пса
И ложится у ног на землю.
 
 
Не кормлю его, не пою,
Не хвалю его, не ругаю.
Я тетрадь достаю свою
И слова свои сопрягаю.
 
 
Но, увы…
Не могу писать…
Рифмы бедные, мысли бренны,
Словно нету моей вселенной,
Где тропу я торил.
До пса.
 
 
Больше месяца ходит пес.
Больше месяца строчек нету.
Кто приставил его к поэту?
Проверяется чей донос?
 
 
Выполняется чей приказ,
Кто с крамолою сводит счёты?
Не опричнина ль на подходе,
Чтоб избавить страну от нас?
 
 
Возле ног он лежит, в углу ли,
Если встану – следит мой шаг,
А клыки у него как пули,
А язык у него как флаг.
 

К Психее

 
«Отгоревала, отлюбила?..»
«Нет, нет…»
«Тогда зачем, скажи,
Всё медленнее виражи,
И всё роднее слово «было»?
 
 
Скажи, зачем всё меньше боли,
Зачем внимателен к часам,
И – холодок по волосам,
И на висках всё больше соли,
 
 
И резче складки возле уст,
И сквозняки прохладней дуют,
Чужая не волнует грусть,
И руки милой не волнуют?
 

«Шумы, затихнув…»

 
И не она от нас зависит,
А мы зависим от неё…
 

Н. Рубцов

 
Шумы, затихнув,
День проводят,
Зажжется свет и из угла
Ко мне, минуя зеркала,
Она, неслышная, приходит,
Ведет меня к столу, и водит
Моей рукою…
И светла,
Как вымытая добела,
Из-под руки моей выходит
Строка…
Я на строку смотрю
Как смотрит с блюдца на зарю
Свечной огарок; на пределе
Мерцая еле.
 

Весна
(с улыбкой)

 
Как нельму в собственном соку
Люблю весеннее «ку-ку»!
 
 
Пишу строку и вижу – критик
Уже почувствовал строку.
 
 
А я не дам!
А я пишу —
Как вольным воздухом дышу
На берегу родной реки,
Где рыба-нельма плавники
Расправила, ломая льды,
Где струи черные воды,
Вскипая, подняли со дна
Такую муть!..
 
 
Идет весна!
 
 
И уток шум, и стон гусей
Несут над родиною всей
Протяжное:
– Люблю! Люблю…
Да я и сам о том трублю!
Да я и сам готов уже,
Поймав поток на вираже,
Раскинуть мощные крыла,
Чтоб и меня весна несла
Туда, где голубые мхи
Слагают звонкие стихи!
Ах, тундра!
Ни узды, ни шпор…
Но не представлю тот простор,
Где нет препятствия лучу.
Вот потому и не лечу…
 
 
А нельма – в силе и соку! —
Да обойдет блесну!
Ку-ку…
 

Адюльтер

 
Мохеровый шарф пахнет медом и снегом.
Морозная норка – осокой речной.
Сквозит подворотня и манит ночлегом,
И тянет в проем зачумленный ночной.
 
 
Ступени подъезда темны и грубы.
Куда я бреду, неготовый к расплате!
Улыбка стекает по краю губы,
И чем незаметнее, тем виноватей…
 
 
Сожжем же мосты!
И пропаще шагнем
В бездонную тьму, залитую свечами,
Где юная львица, вскипая хвостом,
Как выгнутой сталью сверкает очами.
 

«Разрежу яблоко и спелое зерно…»

 
Разрежу яблоко и спелое зерно
На блюдце брызнет и запахнет югом…
И вдруг увижу – за окном темно
И холодно как за Полярным кругом.
 
 
Прольется ливень в черное стекло,
И голые деревья друг за другом,
Гремя ветвями, выстроятся цугом…
Неужто лето кончилось, прошло?
 
 
И то тепло, что запасал с трудом,
Готовясь к ливням и каленой стуже,
Сравниться разве с золотым плодом,
Ножом уже разрезанным к тому же?
 

«В деревне всё светлее: стекла, лица…»

 
В деревне всё светлее: стекла, лица…
Теперь у окон невеселый вид.
Вот баба Настя, дедова сестрица,
Вот сам Пахом.
Был очень даровит!
На всё село с закрайками хватало,
И в городе прихватывал порой.
Теперь не тот. Да и невест не стало.
Да и домов…
И черною дырой
Сквозят пустые сени и колодцы.
Крапивы с коноплями – под поветь!
Обжечься можно, можно уколоться,
А можно просто лечь и умереть.
 

«Повторяется всё, только надо проснуться…»

 
Повторяется всё, только надо проснуться,
Осознать, что живой и суметь оглянуться,
И припомнить тропу, и обиду, и страсть,
И себя на тропе, перед тем как упасть.
 
 
И тогда ты поймёшь, что Вселенная длится!
Повторяется всё – и событья, и лица,
И потоки дождей, и кристаллы росы,
И мгновения, что переходят в часы?
 
 
Утро, сумерки, ночь.… Ходит вектор по кругу…
Так в июне гоняют косилку по лугу:
Круг за кругом – круги всё ровней и ровней,
И чем лучше стрижет, тем отавы пышней.
 

Облака

 
Литой чугун моста. На этом фоне,
Конечно, лучше ехать в фаэтоне —
Не в «жигулях», тем паче – в «москвиче»,
Где грязь на окнах, словно занавески,
А за дорогой так следят подвески,
Что ты трепещешь, как в параличе.
 
 
А потому – пешком. С мечтою бонзы
О фаэтоне, задержусь у бронзы:
Какая тяжесть на литых ногах!
А этот гад? – он враг или опора?
…И купол знаменитого собора
Ликует, отражаясь в облаках,
 
 
Кочующих, клубящихся, плывущих,
Несущих тень для бывших, а для сущих
Отвесный дождь. Он в Питере всегда!
И никакой нужды в метеосводке —
Подует с Балтики и, словно в сковородке,
В Неве вскипает черная вода.
 
 
Мой город с куполами и Гольфстримом
Однажды назовут четвертым Римом.
Построенный на влаге и песках,
Он гибнет от жары, и воскресает,
Когда над ним волчицей нависает
Седая туча с влагою в сосцах.
 
 
…Стоит жара и тяжесть бронзы, право,
Утяжеляет голубей орава,
И, высохший на солнце купорос,
Всем говорит, и мне, конечно, тоже,
Что бронза – прах, но всё равно негоже,
Когда вот так загажен славный росс.
 
 
А фаэтон… Я не о фаэтонах,
И не о куполах, не о Горгонах,
Что в чугуне массивном на века
Отлиты и над водами нависли,
А я про облака, что стоят мысли,
Поскольку мысли в чем-то – облака.
 

«Ветер с севера, тучи – с запада…»

Из рябин в домах бусы нижутся.

Супротив судьбы тучи движутся.

 
Ветер с севера, тучи – с запада,
Так с ума сойти можно запросто.
То ли вышел срок,
То ли шутит бог,
То ль Илья-пророк
Что-то сдвинул вбок.
 
 
А над хатами, да над речками
По утрам встает дым колечками.
Над моей избой,
Над твоей трубой,
Над ноздрей-губой —
Сине-голубой.
 
 
Журавли кричат – даль баюкают,
Грибники в лесах – эй! – аукают.
Меж берез-дубов,
Меж стволов-гробов
В сентябре грибов,
Как во рту зубов.
 
 
Ветер с севера, тучи – с запада…
Заводись мотор мово «запора».
Мы опишем круг,
И поедем, друг,
Через этот луг
На восток ли, юг…
 

«Государство меня обмануло. Надрало…»

 
Государство меня обмануло. Надрало.
А ведь я столько лет протрубил у орала!
Я шумел, и кричал, и в чертей матерился…
Слава богу, что не до конца износился.
Слава богу, что в силе еще и соку!
 
 
Я бросаю поводья на полном скаку,
И при помощи рук сотворяю тот жест,
За который при Грозном сажали на шест,
В смысле на кол. Да нынче не те времена —
И билеты без блата, и троп до хрена…
 
 
Я сижу в своей хате за круглым столом,
Двери плотно закрыты на ключ и на лом,
И с крыльца, на котором и грязь, и темно
На меня государство глядит сквозь окно
С обалдевшим каким-то, бездумным лицом,
Как я пью самогон и хрущу огурцом…
 

С нежностью

Л.

 
Когда мне было двадцать два
(Сейчас полста мне. Значит, было.)
Я начал собирать слова
В тетрадь. И ты меня любила.
Не за слова, а просто так.
В ту пору я печатал шаг,
Гордился лычкой, чистил бляху,
И за дверями старшины
Уже примеривал штаны
Гражданские и к ним рубаху.
 
 
Когда мне стало тридцать три
(Сейчас полста мне. Было, значит.)
Ты приказала мне – умри,
Но не бросай тетрадь. Иначе…
Тропа у каждого крива,
И если не спасут слова,
То водка не спасет. Тем боле,
Что нынче коммунизм и труд,
Увы, расходятся и тут
Всё понимаешь поневоле.
 
 
Настало два по двадцать два
(Сейчас полста мне. То есть, прав я.)
Я выстроил мои слова
В каре и получилось – правда!
Так, скинув лычки, галифе,
Как приняв autodefe,
Я стал на лезвие. Качаясь,
Любви и дружбы не поправ,
Живу, и, если в чем не прав,
То только тем и отличаясь.
 
 
Когда мне стукнет… Но грешно
Определять чужие сроки.
Ведь если кем-то решено
(Как говорят о том пророки),
То должен протрубить святой
Над сушею одной шестой,
Чтобы призвать меня к ответу
Туда, где видно всё до дна,
Где правда, если есть, одна,
А если много, значит, нету.
 
 
Так в чем же истина, мой друг?
Не в том ли, что на этом свете,
Мы, совершая этот круг,
Не только за себя в ответе,
Но и за тех… но и за ту,
Кто согревал твою мечту,
Готовил пищу, мыл посуду,
И что мне Высший Судный глас,
Когда печаль прекрасных глаз
За мною следует повсюду.