В книге использованы фотографии из семейного архива автора.

© В. П. Фролова (наследник), 2024

© ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2024

Издательство КоЛибри^®

От редакции

Уважаемый читатель, вы держите в руках во всех смыслах редкую книгу. В настоящем томе мы представляем вторую часть дневника Веры Федоровой (с конца 1940-х годов она носила фамилию супруга – Фролова) – школьницы из поселка Стрельна под Ленинградом, оказавшейся свидетельницей оккупации Стрельны в 1941 году, а затем в 1942 году увезенной вместе с матерью в Германию в качестве «остарбайтера» – бесплатной и бесправной рабочей силы. В 1945 году Вере и ее маме Анне Петровне Федоровой удалось вернуться домой; пощадила война и троих братьев Веры. В 2005 году тексты написанных в немецком плену юношеских дневников, подготовленные к публикации лично Верой Павловной, членом Союза журналистов, в содружестве с издательским домом «Ореос», были представлены читателю; скромный тираж первого издания составил всего 500 экземпляров и разошелся по библиотекам и ближнему кругу причастных.

Дневник Веры Павловны Фроловой – поразительный исторический и человеческий документ, по-настоящему впечатляющее свидетельство очевидца трагических событий, судьбоносных для огромного числа людей. Но, кроме того, это еще и замечательный по своим литературным качествам текст, за строками которого явственно проступает образ личности чрезвычайно светлой, одаренной замечательными душевными качествами, ясным умом, жизнерадостностью и остроумием.

Мы от души благодарим за неоценимую помощь в подготовке издания Ирину Павловну Шпачкову – дочь Веры Павловны Фроловой.

Часть III. 1944 год

1 января
Суббота

Поздравляю тебя, моя тетрадь, а заодно и себя, с новой жизненной гранью. Вот и еще один, каторжный для нас год позади. И вновь на пороге юный, неизвестный, таинственный. Принесет ли он нам радость победы и освобождения от проклятой неволи, или по-прежнему мы останемся бесправными, униженными, ежедневно и даже ежечасно оскорбляемыми рабами? Очень хочется верить в свою счастливую звезду, только разгорится ли она на моем судьбоносном небосклоне, не потухнет ли, замордованная нацистским произволом, преждевременно?

Меня томят недобрые предчувствия. Во-первых, несколько дней назад я загадала вот что: новый, 1944 год будет таким, какими окажутся его первые часы. Если погода случится тихая, приятная, мягкая, то и год следует ожидать добрым, спокойным, миротворческим. Значит, уже вскоре должна окончиться эта ужасная война, людская кровь перестанет литься и мы, нынешние изгои, обретем наконец долгожданную свободу и встречу с любимой Родиной. Если же, наоборот, разразится непогода, то неминуемо продолжение кровавой бойни, а значит, будут новые тысячные и миллионные жертвы, а для нас – продолжение опостылевшего вконец рабства.

Загадала и с тайным страхом ждала приближения рубежа, что отделяет старый год от нового. И вот вчера, 31 декабря, в общем-то, сносная в последние дни погода начала неожиданно и резко портиться, – к вечеру поднялся холодный северный ветер, полетел, закружил колючий снег. А к полуночи и вовсе разыгралась небывалой силы вьюга. Стекла окон почти беспрерывно звенели от бешеных порывов ветра, иногда казалось, что буран вот-вот унесет в тартарары крышу дома.

Это одно. А во-вторых, уже первые новогодние минуты принесли немало расстройств и душевных переживаний. Дело в том, что в нашем доме ни с того ни с сего была произведена жандармская проверка. Причем сразу стало понятно, что нацистские ищейки искали вовсе не лиц славянского происхождения, а именно тех, встречи с которыми для нас, русских, особенно запретны. Конечно же, это дело гнусного языка Эрны – кого же еще? Недаром, ох недаром же было у меня чувство, что она готовит для нас очередную пакость. Какая же я все-таки умница, что сумела предотвратить грозившую нам, а мне, естественно, в большей степени, огромную неприятность! Какое озарение свыше снизошло на меня, когда в своей записке к Роберту я не велела ему приходить к нам в канун Нового года?

…Они ворвались в дом около полуночи – трое рослых, запорошенных с головы до ног снегом держиморд с железными бляхами на груди (странно, что среди них не было Квашника и что это оказалась не местная полиция, а фельджандармерия). В этот момент мы четверо – мама, Сима, Нина и я – были на кухне – поджидали ребят, которые ушли к Бангеру за Клавой и Михаилом, чтобы вместе встретить Новый год.

В дверь постучали. Думая, что это возвращаются наши, я, не задавая обычного вопроса – «Кто там?», – откинула крюк и в ту же секунду оказалась бесцеремонно отброшена к стенке. Они влетели в освещенную кухню (в комнате свет не горел), цепко огляделись вокруг. Один из жандармов ходом проследовал в кладовку, но тут же выскочил оттуда.

– Где ваши гости? Куда подевались? – заорал один из жандармов, по-видимому старший.

– Мы никого не прячем, – сказала я, войдя следом в кухню, и постаралась придать своей физиономии самое безмятежное выражение. – Нам непонятно, кого вы ищете.

Едва удостоив меня взглядом, жандармы гуськом спешно направились в комнату. А я вдруг вспомнила о своей елке, и меня тут же охватил страх: сейчас они увидят на ней то, от чего нам всем, безусловно, не поздоровится, – увидят прикрепленную к верхушке алую пятиконечную звезду, которую несколько дней назад я с таким старанием мастерила. О Господи! Допустить такую оплошность, попасться так глупо!

Не решаясь последовать за непрошеными гостями, я, стоя в коридоре, с замиранием сердца ждала крика, угроз, брани. Но, к моему удивлению, ничего этого не последовало. Недоумевая, я заглянула в распахнутую дверь. Звезды не было. Елка, словно кто-то только что с силой тряхнул ее, неуклюже полулежала, ткнувшись верхушкой в спинку Симиной кровати. На полу, возле ее основания, валялось несколько осыпавшихся бумажных фонариков и гирлянд. Бледная Нинка стояла вблизи, у окна, судорожно сцепив за спиной руки. Я догадалась – это она, Нинка, сорвала злополучную звезду и теперь, не зная, куда ее деть, прячет сзади. Но как этой пигалице удалось в суматохе первой проскользнуть в темную комнату? Как она, несмышленая девчонка, раньше всех из нас вспомнила о пятиконечной улике и догадалась о грозящей всем нам опасности? Как, наконец, не струсила, не оробела перед этими громилами с железными бляхами?

Безмерно благодарная Нинке, я, словно бы невзначай, встала рядом с ней, постаралась прикрыть ее сбоку. Между тем сконфуженные слегка жандармы – ведь не нашли никого! – прицепились к накрытому (правда, весьма скудно) столу. Мол, почему здесь лишние приборы? Кого мы еще ждем к себе? Кто из иностранцев должен прийти сейчас сюда?

– Никого из иностранцев у нас никогда не бывало и не может быть! – твердо сказала я. – А ждем мы своих же, русских, что живут вместе с нами. Они сейчас придут. С полчаса назад хозяин позвал их в усадьбу.

Тут-то как раз и раздались на крыльце оживленные голоса, топот отряхиваемых от снега ног, чей-то короткий смех. Жандармы, в позе учуявших след доберманов-пинчеров, с нескрываемым охотничьим азартом на рожах уставились на дверь.

Она отворилась, пропуская удивленно-испуганных присутствием нежданных, а тем более нежелательных посетителей, Мишку и Леонида. За ними показались не менее удивленные и испуганные физиономии Клавдии, Нины и Михаила (я опасалась, что ребята прихватят с собой, – как это часто уже случалось, – и живущего у Бангера поляка Яна, но, к счастью, его не было видно).

– Та-ак! Это что еще за компания? – грозно рявкнул старший из жандармов, а двое других проворно выскочили в коридор, отрезая нашим гостям путь к бегству. – А ну, говорите, кто тут свой, а кто чужой? Разве вам, восточникам, неизвестно, что вечерами вы должны сидеть по домам и носа на улицу не высовывать?! Сейчас все отправитесь в участок, а там с вами разберутся!

– Тут все свои, – нерешительно начала было я, но Клава, трезво оценив обстановку, перебила меня.

– Мы трое, – она ткнула пальцем в себя, в Нину и в Михаила, – живем и работаем по соседству, у господина Бангера. И мы вовсе не тайком пришли сюда. Господин Бангер разрешил нам встретить Новый год с нашими друзьями. Вы можете справиться об этом у него.

– Разрешил… Это мы еще узнаем! – пробурчал жандарм (видимо, фамилия деревенского предводителя гестапо как-то подействовала на него). – Но, как бы там ни было, вы трое сейчас же отправитесь домой. Зофорт! И запомните: для всех «восточников» без исключения правила едины. Попадетесь здесь еще раз – разговор уж другой будет. Все! Вег, вег… Лось!

Так и ушли наши гости несолоно хлебавши, даже не переступив порога комнаты. Вслед за ними удалились и жандармские держиморды. Перед уходом они еще поорали на нас (особенно почему-то на меня), грозили – за то, что принимаем гостей, посадить всех на недельку-другую в «холодную», а при повторном нарушении правил – даже упечь кое-кого в концлагерь.

Наступивший вскоре Новый год мы встретили понуро, невесело. Некоторое оживление внесла своим рассказом Нинка. Она, оказывается, вспомнила о звезде на елке и проскользнула незаметно в комнату, когда жандармы были еще в кухне. Щелкнуть включателем не решилась, сорвала звезду впотьмах (поэтому и елка свалилась со своей подставки). Затем, опасаясь привлечь к себе внимание, не пошла обратно, в кухню, а спряталась, замирая от страха, между дверью и двухэтажной кроватью ребят. Когда же жандармы вошли в комнату и зажгли свет, они не увидели Нинку, так как распахнутая дверь заслонила ее. Это она уже позднее незаметно выбралась из своего укрытия и встала возле окна. Нинка так крепко сжимала в руках злополучную звезду, что на коже надолго остались белые рубцы. Хвастаясь, она демонстрировала всем свои ладошки и прямо-таки купалась в низвергающемся на нее потоке заслуженных похвал. Ай да Нинка! Ай да наша умница-разумница! Ну надо же, какая она смышленая да проворная!

А я… а я, надо признаться, совсем упала духом. Ведь это только из-за меня нагрянула к нам с облавой жандармерия, и только по моей милости так скучен, невесел наступивший новогодний праздник. Вдобавок Мишка сказал серьезно, без обычного ехидного подтрунивания: «А я знаю, ту, май-то, кого искали эти „лягавые“ – конечно, не посторонних „остарбайтеров“ и даже не поляков». Он в упор уставился на меня: «Кому-то из нас следует, май-то, крепко поостеречься!»

Эта Мишкина реплика вроде бы осталась без внимания, но уже позднее, когда я мыла в кухне посуду, мама, прикрыв плотно дверь, сказала мне: «Вот что. Запомни сама и передай своему английскому приятелю, чтобы он никогда больше не появлялся здесь. Никогда! Я категорически запрещаю!»

Вот так. Категорически… Ох, как смутно, погано и гадко на душе. Вдобавок еще этот буран… Слушая тоскливое завыванье ветра за окном, и самой хочется заголосить в голос, завыть, как волк. Зачем я загадала эту дурацкую примету? Неужели и впрямь грядущий год не принесет мне ничего-ничего светлого и отрадного?

Непогода продолжается и сегодня. Уже почти сутки не стихает снежная вьюга. Возле нашего крыльца вырос огромный, дымящийся стужей сугроб. Стекла окон по-прежнему временами тонко звенят под ураганными порывами ветра, сквозь них ничего не видно, кроме сплошной снежной круговерти. В доме сумрачно и холодно, как в погребе, хотя на дворе еще день, да и камин только недавно протопили.

Я сижу в одиночестве в своей кладовке, укутанная маминым теплым платком, в наброшенной на плечи Мишкиной ватной «куцавейке». Пристроенная под подоконником лампа под зеленым треснувшим колпачком то и дело мигает, словно смертельно устала, словно выбивается из сил от моей писанины. В щели окна, хотя оно и занавешено одеялом, зверски дует, так что мерзнут сжимающие ручку пальцы, и мне приходится периодически их отогревать, засовывая руки под теплую «куцавейку».

До обеда я написала о событиях вчерашнего дня, сейчас продолжаю свою исповедь. Наши ребята ушли в «Шалман». В прошлый раз оба Ивана – Великий и Черный – усердно звали нас первого января к ним в гости. Сегодня Ваня-Черный даже специально прибежал за нами. Я и пошла было с ним, с Мишей и с Леонидом, но, не доходя до железнодорожного переезда, несмотря на настоятельные Ванины уговоры, вернулась обратно. Просто невозможно было шагать – дорога сплошь в сугробах, снег по колено, да и ветер буквально с ног валит. Ничего себе, погодка разгулялась, такого мне еще не приходилось здесь, в Германии, видеть.