В гостиной было неуютно и тесно. Нет, не от ее метража, ее площади. На самом деле, она была просторной. Сама атмосфера – комната, ставшая залом для жертвоприношения, – ужасала своей принадлежностью к ритуалу. Тесно от человеческих эмоций, бурлящих в каждом находящемся в ней. Подсознательный ужас людей, внешне выражающих спокойствие и уверенность в себе и в деле, которым они занимаются.

Убийца, отправив послание (если это было послание) добился своего. Люди, не прочитавшие его, но осознающие весь его ужас, находились в ступоре.

Вывел их из него вбежавший в квартиру Михаил. Он опрашивал соседей по дому.

– Их было двое как минимум. – Михаил, звеня посудой, налил из графина стакан воды, разряжая атмосферу, выпил залпом. – Сосед напротив курил и видел в окно: один из них очень высокий, сомневается, но, может, военный… Как ему показалось, он шел вторым, они скрылись в арке.

– Что-то конкретное он заметил? – Никитин первым направился к выходу из гостиной.

– Нет, было темно. Сами видели, какое освещение в подворотне. – Михаил, осмотрев всех, тоже направился к выходу. – Так, тени, силуэты…

За ними из гостиной вышли остальные члены группы. Ксения выходила последней, ее качало из стороны в сторону.

Вошедший в автобус Никитин закрыл за собой дверь. Мотор, чихнув, завелся со второго раза. Матюгнулся сержант-водитель. Ровный гул убаюкивал невыспавшихся людей.

Ксения дрожала, прислонившись к холодному металлу салона. Очистив от инея поверхность стекла, она смотрела на слабо освещенные улицы города, ночного, мрачного.

Доктор села рядом.

– Ты как? – Василиса толкнула ее по-дружески в бок.

– Нормально… – Ксения едва заметно улыбнулась, глядя в живые глаза доктора.

– Выглядишь не очень, может, заболела?

– Нет, я в порядке. – Она еще раз натянуто улыбнулась.

– Одна живешь?

– Да.

– Давай ко мне заходи, – Василиса подмигнула ей, – лечить тебя буду. С сорванцами моими познакомишься. Своих-то нет еще?

Ксения сжала зубы, отвернувшись, потупила взор.

– Нет.

Диалог перебил повернувшийся впереди сидящий Никитин, пробуждая остальных членов группы, дремлющих и качающихся в ритм движения автобуса.

– Игрушки! – Сергей, повернувшись, посмотрел в глаза Ксении и, увидев непонимание, отвернувшись, продолжил: – Отец мальчика говорит, там стояли детские игрушки. На мебели, где мы обнаружили следы крови. Плюшевый слон и пожарная машина, это любимые предметы из детства подростка, никто к ним не прикасался, кроме уборщицы, уже несколько лет…

Ксения прижалась к Василисе, чувствуя ее тепло, закрыла глаза.

– Странные ноты инфантильности в ужасных поступках, – прошептала доктор, по-матерински прижимая Ксению к себе. – Это делает их деяния еще ужаснее.

                         *

Кабинет. Раскрасневшиеся от мороза лица. Согревающий всех невкусный чай. Часы бьют шесть. Утро. Отодвинуты шторы. Но за окном по-прежнему темно. Тем не менее, самообман, связанный с открытием штор, пробуждает.

– Почему его? Или их интересуют игрушки? – Никитин задает вопрос, ответ на который мучит всех.

– Вероятно, он живет не один. – Олег Ежов мастерит фигурки из бумаги – оригами, ставит на стол чуть кривоватого журавля. – И, принося с места преступления игрушки, дарит их… – он оглядел всех и пожал плечами, – как бы страшно это ни звучало, ребенку или детям.

– Почему он не забрал куклу с предыдущего места преступления?

– Может, не хватило времени… – Ежов, задумавшись, монотонно размешивал ложкой не существующий в чае сахар.

– Или рук… – Михаил закашлялся, увидев обращенные к нему взгляды. – Ну… Мы же не знаем, сколько было там кукол или игрушек, может, мы видели единственную оставшуюся вещь из нескольких.

– Об этом нам может сказать только Катя… – Никитин повернулся к выглядевшей отчужденно Ефимцевой. – Ксения Павловна, вы были в клинике, как там девочка? С ней можно говорить?

Ксения, кутающаяся в пледе и все еще дрожащая от холода или чего-то другого, необъяснимого, не сразу реагирует на вопрос.

– Нет. – Она прикуривает свою длинную папиросу и поднимает глаза на Никитина. – Девочка в тяжелом эмоциональном состоянии, профессор Вяземский… меня отговорил от столь раннего посещения, опасаясь усугубления и без того критического состояния ребенка.

– Вы убиваете себя никотином, Ксения Павловна. – Ежов, не отрываясь от оригами, хмурится.

– Значит, там ничего? – Никитин морщится от внезапно проявленной заботы товарища.

– Пока нет. – Ксения, выпустив дым в потолок, отрешенно отвернулась к окну. – Профессор взял номер телефона отдела и обещал позвонить при первом же улучшении состояния пациентки.

– Мне интересно, как он проникает в квартиры? – Михаил рассматривал фотографии с места преступлений. -Ни следов взлома, ни следов борьбы в районе входных дверей. Ладно днем, но в полночь?

– Действительно, – Ежов начал сгиб очередной бумажной фигурки, – это в период, когда население предупреждено о возможных кражах и ограблениях, связанных с ростом преступлений в городе и области. Они сами открывают ему дверь?

– Возможно… – Никитин задумчиво взглянул на Ефимцеву. – И все-таки меня беспокоит эта инфантильность, проявившаяся внезапно. Насколько я помню, в предыдущих случаях подобного не было, не так ли, Ксения Павловна?

– Да, я тоже не заметила. – Ксения тушила ставшую ей противной папиросу. Возможно, и эта навязчивость Никитина вызывала в ней подобные ощущения.

– С вами все в порядке?

– Более чем. – Ксения, поморщившись, взяла кружку с вновь налитым чаем, отогревая онее руки.

– Да… И он как-то зачастил, – Ежов, помещая свое очередное творение на стол, поправил челку, – с появлением этой инфантильности. Не находите? Раньше убийства совершались раз в три-четыре месяца, сейчас с последнего прошла всего неделя. Может, это как-то связано с инфантом?

– Хорошо, Олег, ты и пробьешь по всему региону, не пропадали ли где-либо за последнее время дети. – Никитин сел на стол возле стенда с фотографиями жертв. – Срок давности пропаж и возраст определишь сам. Занимайся!

– Не факт, что в его окружении появился ребенок… – Василиса впервые оторвалась от своих записей в тетради. – У людей с частичными умственными отклонениями и не только, как показывает практика, с возрастом появляется тяга, причем ярко выраженная, к предметам, недостающим им в детстве. И это зачастую просматривается у вполне здоровых людей. Коллекционирование и прочее. Может, ему просто не хватало игрушек в детстве?

– Спасибо, доктор. – Никитин задумчиво посмотрел на фото тела первой жертвы. – Работаем, Олег, работаем… – Он посмотрел на Ежова, отвлекшегося на интерпретации доктора.

– Миша, – Сергей зачем-то поменял местами фотографии на стенде, – через дежурного оповести ночные… или нет – все патрули о высоком человеке, одиноком или в составе группы, возможно с ребенком. Предельное внимание, обо всех подозрительных докладывать сразу непосредственно нам.

– Комов, что там с твоими иероглифами, школьными посланиями? – Сергей взглянул на Гришу, когда за Михаилом закрылась дверь. – Есть какие-то соображения?

– Нет. Не работал ещё над этим. – Недоумение на лице Никитина подняло его со стула. – Ну так я пойду?

– Иди, Гриша, иди…

– Ну а мне, – поднялась Василиса Васильевна с виноватым видом, – еще предстоит нелегкий диалог с судмедэкспертом, я ушла.

Они остались вдвоем. Никитин, налив чай, пил его. Ксения, закурив, подошла к окну, вглядываясь во мглу утренних сумерек, сквозь стекло, до конца не отмытое от маскировочной краски.

– Браво, капитан. – Ксения, повернувшись, села за стол. – Ваша активность впечатляет.

– Не могу же я дать заглохнуть машине следствия, – Никитин усмехнулся, глядя в глаза Ксении, – когда ее основной двигатель, извините, хандрит…

– Я и говорю: браво, капитан. – Она отвернулась, почувствовав, как на ее глазах наворачиваются слезы. – И большое спасибо.

– Ксения Павловна? – Никитин вкрадчивым голосом остановил ее уже возле двери. – Ничего не хотите рассказать?

– Не сейчас, капитан!

Она, выйдя, забежала в туалет и плакала там, закрыв лицо руками, едва сдерживая рвущийся наружу рёв. Рев раненой дикой кошки…

       ***

– Что с вами, Игорь Викторович? – Егоров критически взглянул на перебинтованную голову главврача, усмехнулся над его очками с резинкой, перетянутой поверх повязки. – Вы изменились с нашей последней встречи.

– Издержки профессии, знаете ли… – Главврач потрогал перебинтованное ухо, морщась от боли.

– Я бы рекомендовал вам поберечь себя. – Егоров осмотрел кабинет, портреты медиков с мировыми именами, висящие на стене. – Жертва в вашем лице не поможет ни нашему делу, ни спокойной жизни вашей любимой дочери. Понимаете меня?

– Вполне, вполне… – Игорь Викторович, волнуясь, налил стакан воды и, стуча зубами о стекло, опустошил его. – Мне всё предельно ясно.

– Ну и хорошо. – Егоров открыл портфель, доставая папки и сортируя их перед собой на столе. – Что там с нашим пациентом?

– Агрессия, нечеловеческая агрессия, связанная с контузией, а возможно, – главврач наполнил еще один стакан водой, но не прикоснулся к нему, – и с какой-то психологической травмой, полученной ранее…

– Доктор! – Егоров внимательно посмотрел в бегающие глаза главврача. – Сейчас идет война, если не заметили. Что само по себе и есть большая психологическая травма, основанная на гибели миллионов людей. Вряд ли найдется семья, в которой не погибли бы ее члены. Мы говорим о человеке, который героически воевал в тылу врага, ковал победу, так же, как вы и я, только в условиях, в десятки раз более опасных! Он, понимаете ли, не из санатория после отпуска к нам прибыл, а из самых опасных очагов войны. Конечно, вы находите в нем вспышки необъяснимой агрессии, да и ещё с учетом контузии… Мне ли вам об этом всем говорить?

– Вы не понимаете, – почему-то шепотом проговорил главврач. – Я во время написания диссертации сталкивался в работе с людьми с ярко выраженными психическими отклонениями. Я видел их глаза. Реакцию на окружающее, несвоевременное сужение и расширение зрачков глаз при смене пациентом эмоциональных ощущений; выражение страха, граничащего с диким ужасом, всплески необъяснимой агрессии во время эмоционального подъема.

– Из всего вами сказанного, доктор, я делаю вывод, – Егоров разжал сложенные в замок пальцы рук, – что вы утверждаете, что наш пациент психически не здоров. Так?

– Да.

Егоров, поднявшись, принялся ходить по кабинету из угла в угол.

– Тогда подумайте, доктор, прежде, чем дать ответ, – капитан остановился возле окна, закрашенного светомаскировкой, – мог ли в подобном состоянии человек командовать относительно большой группой людей, успешно командовать(!), совершая с находящимися под его командованием людьми успешные боевые операции?

– Знаете, капитан, – Игорь Викторович все-таки опустошил стоящий перед ним стакан с водой, – множество героических подвигов, которые знает история, связаны с отчаянием, с бесстрашием, храбростью, граничащим с безумием людей, совершавших их, а где-то переходящих даже эту грань.

Егоров, повернувшись к нему, стиснул зубы.

– Вы что, сейчас серьезно, доктор?

– Вполне. – Игорь Викторович достал колбу со спиртом и уже в пустой стакан налил из нее. – Вспомните фанатиков-революционеров, их подвиг, героизм… – Выпив, он увидел недоверие в глазах особиста. – Ну хорошо! Это…– Игорь Викторович указал рукою на перебинтованную голову: – Это вам что-то говорит?

– Вы хотите сказать…?

– Именно! – Игорь Викторович буквально выкрикнул. – Это сделал он!

Егоров сел на стул, все еще не веря услышанному. Он налил себе из колбы главврача и, взглянув, как ему показалось, в не совсем вменяемые глаза собеседника, выпил спирт.

– И…?

– И, откусив кончик мочки моего уха, – главврач снова понизил голос до шепота, – он не выплюнул его, а жевал… Причем жевал, как пищу!

Перед глазами Егорова поплыли строчки из показаний партизан о привезенном в отряд Иваном Кочубеем замороженном мясе, мелко нарубленном и не похожем ни на один сорт животной плоти.

Слова, сказанные пленным эсэсовцем о звериной жестокости, с которой терзал грудную клетку его командира освобожденный из плена авианалетом партизан. И немец, явно что-то при этом не договаривающий, чего-то опасающийся.

Волосы невольно зашевелились на голове Егорова, поднимаемые пришедшим со спины потоком мурашек.

       ***

На этот раз Ксению пропустили быстро. Едва она назвала имя профессора Вяземского.

Она лишь доли секунд помялась перед входом в клинику, хрустя на снегу подошвами ее несезонных сапог. Она взглянула на садящееся солнце так, как смотрят на светило уходящие надолго в подземелье люди.

– Вы правы, – Вяземский с улыбкой отреагировал на впечатления Ксении, – здесь совсем другой мир, другие люди и, соответственно, другая атмосфера, но… – он по-джентельменски открыл дверь перед спутницей, – я бы не стал сравнивать его с подземельем. Те лучики света, которые отблеском вырываются из душ наших пациентов, очень и очень яркие, но они вряд ли осветят темноту сознания людей, живущих по ту сторону забора нашего заведения. Взять хотя бы ваше дело…

– Это снова случилось, профессор… – Ксения кивком поблагодарила Игоря Викторовича за помощь в снятии верхней одежды. – И это был снова ребенок, мальчик.

– Расскажете?

– Подпишетесь?

– Бестактно, – Вяземский, ухмыляясь, взял в руки ручку, – не верить присягнувшему уже когда-то Гиппократу.

– Правила, профессор. – Ксения закурила папиросу, делая несколько глубоких затяжек. – Вы же, когда оперировали, каждый раз мыли руки, а не только однажды – впервые войдя в операционную!?

– Откуда в вас это, Ксения? – Профессор занялся ритуалом приготовления чая. – Сравнивать несравнимое. А впрочем, в наше время… Рассказывайте!

Пока Ксения вела свой мрачный монолог, двигая к себе и от себя поочередно кружку с чаем, пепельницу и курительные приборы, перемещался по кабинету и Вяземский. Он то подбегал к окну, то к двери, успел посидеть на всех стульях кабинета, то вскакивая с них, то медленно опускаясь с озабоченным выражением на лице.

– Мораль той басни такова, что плоть он резал, не засучив рукава… – после всего услышанного, рифмуя, проговорил профессор.

– Что, простите? – Ксения удивленно подняла брови, отрываясь от полуостывшего чая.

– Странно…

– Что именно?

– Всё! И в частности, ваше непосредственное участие в этом деле. – Вяземский рассматривал Ксению, словно видел впервые.

– О чем вы, профессор? – Свое замешательство она попыталась скрыть в дыму очередной папиросы.

– Серийность налицо, маниакальность… – Профессор поднялся, увидев сквозь дым в глазах собеседницы подтверждение своих предположений. – Лучше всего поймет убийцу с отклонениями человек, способный пережить подобное состояние… Согласны со мной?

– Частично. – Ксения нервно жевала мундштук папиросы.

– Или же специалист, имеющий опыт работы с людьми с патологией. – Вяземский подошел к окну. – В первом случае человек, понимая, что сделал бы он сам в той или иной ситуации, читает шаги преступника. Эти предположения строятся на эмоциях, желаниях, пусть даже на скрытых глубоко в подсознании. Пусть даже в выражаемых в несколько иной форме. Но они маниакальны. Опыт работы специалиста в данной области формируется на сравнении состояния пациентов со схожими симптомами, и методика лечения основывается на результатах этого сравнения.

– И!? – Ксения нервно сжала мундштук папиросы между пальцами.

– Вы не специалист в этой области, Ксения Павловна. – Вяземский склонился над столом, глядя в глаза внутренне сжавшейся девушки. – Не убийца. Вы, скорее… – Он вздохнул, глубоко закатывая глаза и поднимая голову. – Вы, скорее, жертва, которая… – он опустил голову, открывая глаза и снова приковывая свой взгляд к ней, – испытала подобное на себе и может… чувствовать убийцу на своей эмоциональной частоте.

Ксения медленно поднялась, туша папиросу в кружке из-под чая.

– Не хотите рассказать мне о себе? Его выцветшие глаза с расширенными зрачками ни разу не моргнули.

– Не сегодня, профессор! – Ксения, сглотнув, медленно опустилась на стул. – Я здесь по делу. Я могу поговорить с Катей?

– Не сегодня, Ксения, не сегодня… – Уголки его губ дернулись.

– Она рисовала? – Ксения с хрустом сжала зубы, видя ухмылку на лице Вяземского.

– Да, кое-что.

– Я могу взглянуть?

– Конечно. – Он достал из стола папку и положил перед ней. – Не составлю вам компанию. Увы, много работы. Как закончите, положите в ящик стола.