Особенно многолюдно было в этот день на Советской улице. Тротуары не вмещали людей, восторженно приветствовавших колонну кавалеристов. Копыта дробно цокали о мостовую, куда с тротуаров бросали цветы. Впереди на гнедом коне, чуть подбоченясь, сидел в седле знакомый мне человек со впалыми щеками, сухопарый и немолодой. Это был наш председатель областного совета Осоавиахима, майор Зможных, который воевал еще в гражданскую, – частый гость Водопойского аэродрома. Вслед за ним на конях два бородача высоко держали красный стяг. На нем была захватывающая дух надпись: «На Берлин!»…

Пробиться к николаевскому военкому было не легче, чем в Симферополе к военному коменданту за железнодорожным билетом. У военкома покрасневшие веки. Он глухо и устало говорит мне:

– Вы же забронированы^[4]… Занимайтесь-ка своим делом, на фронте обойдутся и без вас. Нужны будете – вызовем…

Но я думал иначе: мол, прибуду на фронт, начну колошматить фашистов пачками. Надо успеть за майором Зможных, который уже повел своих конников на Берлин! После недельной осады военком сдался.

С предписанием в кармане я не бежал, а «летел» в свой аэроклуб, не чувствуя под ногами земли. Взбежал по лестнице на верхний этаж, делая прыжки через три ступеньки, как молодой олень, распахнул дверь кабинета начальника аэроклуба Барского, который, согнувшись, шарил у себя в сейфе. В последнее время он стал рассеянным и вспыльчивым: несмотря на броню, аэроклуб понемножку «расползался». В действующую армию успели раньше меня уехать начальник летной части Михаил Ворожбиев, инструкторы Богза, Залюбовский, Онищук. А теперь вот и я заявился с сюрпризом. Потоптавшись некоторое время, я положил на стол предписание.

– Что за фитюльку там подсунул? – спросил он.

– На фронт!

Барский обернулся ко мне, не разогнув спины, и застыл в такой странной позе, будто собирался бодаться. Он побагровел до самой макушки бритой головы и уставился на меня большими навыкате серыми глазами, а потом начал говорить тихо, а голос его дрожал, как до предела натянутая и готовая лопнуть струна:

– Уж не думает ли начальник учебно-летного отдела, что я смогу перевести на летную работу старшего бухгалтера Курского вместе с начхозом Гольдманом?.. – Барский подавился словами и все так же продолжал стоять у открытого сейфа, не стронувшись с места.

Мне в эту минуту было жаль начальника, с которым мы дружно работали, но что я ему мог сказать утешительного? Немая сцена длилась долго, и я первым прервал молчание:

– Разрешите идти?

– Идите!! – взвизгнул он.

Я круто повернулся, и, когда уже закрывал за собой дверь, меня догнало оскорбительное слово, брошенное как камень в спину. Сбегая вниз по лестнице, я не испытывал чувства обиды. Перед глазами все еще мерещился майор Зможных на коне да как далекий мираж – боевой самолет, дожидавшийся меня в Кировограде, куда я получил предписание.

…Перед Кировоградом поезд медленно проследовал через станцию Знаменку. Многие окна вокзала были без стекол. Под откосом железнодорожной насыпи на боку лежали обгоревшие товарные вагоны. В самом Кировограде я долго выяснял, где располагается моя часть. Кое-как добрался до аэродрома. Около казарм увидел сотни полторы подобных мне осоавиахимовских летчиков. Меня кто-то окликнул из толпы – навстречу бежали Миша Ворожбиев и Анатолий Богза. Вот уж неожиданная встреча!

– На чем летаете? – спросил их.

– На палочке верхом, – ответили мои аэроклубные друзья-инструктора. – Никто не знает, на каких типах самолетов и когда нас начнут переучивать.

– Чем же занимаетесь?

– Утренние осмотры, политинформации, вечерние проверки… В столовую ходим строем… Изучаем противогаз, винтовку, учимся стрелять.

Выходило, что никакой самолет в Кировограде меня не дожидался. А с аэродрома то и дело взлетали дальние бомбардировщики ДБ-3 да кургузые истребители И-16 – «ишаки»^[5], гонявшиеся за разведчиками. Люди воюют… А нас, осоавиахимовских летчиков, сортировали по командам численностью с полсотни человек. Я был зачислен в списки той, которая именовалась 48-й ОКРАЭ – отдельной корректировочно-разведывательной эскадрильей, и сразу был назначен на высокий пост – начальником штаба к кадровому командиру капитану Гарту. На этой должности я задержался недолго: на вечернем построении не заметил подошедшего сзади командира и не отдал рапорт своевременно – в результате меня понизили до командира звена.

Со своим звеном и ходил в тир стрелять из винтовок. Стреляли мы плохо, от сильной отдачи набили себе прикладом ключицы, правое плечо распухло. Как-то мы лежали на животе перед мишенями и не сводили глаз с девятки бомбардировщиков, которые построились над нами симметричным клином и взяли курс на северо-запад. Полетели бомбить танки в район Бердичева и Белой Церкви – километров за 250. Нам было завидно: летят в бой, и так красиво, как на парад… Мы поглядывали на часы и ждали их возвращения и наконец заметили над горизонтом дымный след, а потом увидели и темные точечки. Их было не девять, а пять. Один, что с дымным следом, отстал от остальных. У него странный вид: не было прозрачного штурманского фонаря в носовой части фюзеляжа. Бомбардировщик спланировал с прямой поперек аэродрома, и, приземлившись, покатился по земле, опустив одно крыло, как подбитая птица. Мы понеслись на аэродром от своего тира с винтовками и противогазами, но нас окрикнули часовые и не подпустили близко.

Самолет остановился буквально в нескольких метрах от стены ангара. На месте снесенного зенитным снарядом фонаря – высохшие на ветру красные брызги. Клочья резины на одном колесе, в лопастях винтов светятся отверстия, обшивка крыльев и фюзеляж изуродованы пробоинами. Значит, били зенитки, атаковали истребители… Подкатила машина с красными крестами. Из пилотской кабины с трудом вылез летчик с черным от масла лицом, молча посмотрел на медсестру и шофера, которые положили на носилки безжизненное тело стрелка и поставили носилки в машину. Медсестра в белом халате подошла к летчику, взяла за локоть, жестом указала на кабину. Тот, не глядя на нее, отвел руку, чуть прихрамывая побрел через летное поле, сдернув с головы шлем. По светлой шевелюре и крутому затылку я узнал летчика, с которым мы подружились в Буюр-Нусе, и рванулся было догонять его, но часовой у ангара преградил путь винтовкой:

– Назад!

Мы еще не настоящая часть, мы – новобранцы, нам туда нельзя.

…Ночью Михаила Ворожбиева и меня послали в наряд. Бывает же такое: в Николаеве мы служили в одном аэроклубе, жили в одном доме и теперь снова шагали рядом в неуклюжих солдатских шинелях с винтовками и противогазами через плечо, которые то и дело сползали на живот.

Шли молча, а мне пришел на память мой последний разговор с Наташей – женой Ворожбиева, оставшейся в Николаеве с маленькими Эдиком и Лерочкой. Я уезжал в Кировоград и заскочил к ней на минуту, уже с чемоданом в руке. Наташа на пороге сказала:

– А ведь Миша меня убедил, что не пройдет и двух месяцев, как он вернется с победой. И знаете, я поверила этому. Ведь это правда?

– Правда, – с убежденностью ответил я тогда.

Мы шли с Ворожбиевым рядом, по черному небу мотались лучи прожекторов, слышалось нарастающее завывание вражеского самолета. Вскоре над нашими головами что-то пронзительно засвистело. Мы сиганули в щель, и тут же – ослепительная вспышка, воздухом хлестнуло по ушам. Земля под животом прошлась волной, а с бруствера посыпался песок. Налеты продолжались всю ночь. Нам то и дело приходилось прыгать в щель, и в душе мы проклинали на чем свет стоит винтовки и противогазы, которые мешали нам лазать по узкому окопу.

Несколько дней спустя на аэродром приволокли трактором двухмоторный бомбардировщик, разрисованный крестами и свастиками. Это был «Хейнкель-111» – об этом самолете мы уже наслышались немало. Говорили, что его вынудили сесть наши истребители, – самолет был совершенно целый, новенький, без единой царапины, а в кабине еще не выветрился запах заводской краски. Каждому из нас хотелось подержаться за штурвал, посидеть на пилотском сиденье. Началось стихийное изучение самолета. Кто-то открыл секрет зашторивания прозрачного фонаря: дернет за шнурок: «ш-шик!» – и светонепроницаемая штора бежит по плексигласу – в кабине сумрак; дернет еще раз – штора мигом собирается в мелкие складки – светло. Это защита от лучей прожекторов. Младшего лейтенанта Березанского, который знал немецкий язык, почти силком затолкали в кабину: «Читай, что там написано на приборах, и переводи!»

Для летчиков-истребителей «хейнкель» был настоящим кладом: те вращали в разные стороны его пулеметы, определяли секторы обстрела, искали «мертвые» – непростреливаемые зоны, соображали, с какого направления лучше атаковать. Вокруг самолета прохаживался и больше других горячился приземистый лейтенантик из истребительной части. Говорили, что ему уже не раз приходилось на «ишаке» гоняться за разведчиками.

– Почему же он, сволочь, все ж таки не горит? – громко вопрошал он.

Рассеялась легенда о невероятном бронировании этого самолета: бронеспинка с наголовником – штука известная, бронированная люлька у нижнего стрелка – тоже не диво. Крыльевые бензобаки, оказывается, просто обтянуты оболочкой из сырой резины – протектором. Неужели же она спасает от пожара при обстреле? Летчики-истребители заключили, что если бы «ишаку» помощнее огонек – вместо пулеметов пушки установить – да еще скоростенки хотя бы километров тридцать прибавить, то не так уж он, этот «хейнкель», и живуч будет.

На другой день мы наблюдали за воздушным боем. Наш «ишак» преследовал немецкого разведчика. Истребитель оказался выше, за счет снижения он получил дополнительную скорость и быстро сближался с противником. Разведчик уже огрызался голубыми трассами, а наш летчик огня почему-то не открывал. Неужели у истребителя отказало оружие? «Ишак» подошел совсем близко, и тут за разведчиком потянулась темная черта, потом показалось пламя. Вскоре в небе повисли два белых зонта, а «ястребок» блеснул на солнце крыльями, круто спикировал и победно взвился в небо – его пилотом был, между прочим, тот самый паренек, что больше всех чертыхался у «хейнкеля».

Парашютистов сносило ветром на пшеничное поле. За лесом, у железнодорожной будки путевого обходчика, погасли купола парашютов, и туда с аэродрома помчалась полуторка с солдатами и вскоре вернулась с пленными немецкими летчиками. В кузове лежал раненный в живот солдат. Его, оказывается, настигла шальная пуля, когда окружали прятавшихся в посевах немецких летчиков.

Нам был приказ – в казармах на ночь не оставаться: дремали в щелях. Среди ночи раздалась команда: «Боевая тревога! С вещами строиться!» Мы бестолково толкались в темных коридорах, хватали не свои чемоданы, потом гуськом потянулись по полю вслед за сопровождающим. Остановились около грузовых автомашин, нам объявили: «Грузить бомбы!» Мы свалили в кучу чемоданы, сложили винтовки, противогазы, принялись за погрузку. На этих же машинах, сидя поверх упакованных в ящики бомб, и тронулись в путь.

– В каком направлении едем? – спросили мы у водителя.

– Если никуда не повернут, то попадем в Днепропетровск.

Рядом со мной сидел Михаил Ворожбиев. Мы молча смотрели на всполохи далекого зарева, и трудно было собрать воедино расползавшиеся мысли. «Какие мытарства нас еще ожидают? Кем придется быть: истребителем, бомбардировщиком, разведчиком или штурмовиком?»

В ту тревожную ночь я думал о Николаеве, к которому приближался фронт, о нашем аэродроме Водопой и впервые вспомнил то обидное слово, которое вгорячах бросил мне вдогонку начальник аэроклуба Алексей Григорьевич Барский: «Дезертир!»