Что же интересно явилось причиной неожиданно прекращенного бегства? Все очень просто: полуночный странник уперся в свежевырытую могилу, не позволяющую двигаться дальше. Однако и обойти ее прямо здесь никак бы не получилось, потому как и с правого бока, и в том числе с левого, располагались установленные в ряды надгробья, плотно прилегавшие друг к другу и огороженные металлическими оградами (его загнали на территорию, предназначенную для захоронения современных покойников); можно было, конечно, попробовать «пробиться» к спасению, перелезая через наваленную кучу свежей земли, только-только выкинутой из вырытой ямы, что, к слову сказать, омерзительный, грязный мужчина и попробовал в ту же секунду проделать. Вместе с тем грунт оказался глинистым, вязким, липким, и, с первой же попытки оставшись без правого башмака, надежно увязшего в землю, полностью отчаявшийся беглец наконец-то полностью осознал, что попал в специально приготовленную ловушку, надежно препятствовавшую его спасительному движению; назад двигаться также было бы бесполезно – негромкая, наводившая ужас музыка, издаваемая само собой катившимся гробом, слышалась и все ближе, и все отчетливее, не оставляя никаких маломальских сомнений, что избавления в сложившемся случае никакого не будет. Но и это было еще не все! Пересилив себя и оглянувшись назад, «опустившийся на самое дно человек» теперь отчетливо смог разглядеть (в том зеленовато-голубоватом свете, исходившим из адской конструкции), что те странные, страшные тени ему нисколько не померещились, а действительно приближаются сзади, однотипными, сумрачными тенями окружив доселе невиданное устройство, необычное, до невероятной жути «кошмарившее» и, по сути, наверное, все-таки сверхъестественное. Они представлялись абсолютно безликими, одетыми в полностью черное одеяние, где голова была скрыта за капюшоном и где (с первого взгляда могло бы так показаться) присутствовала, единственное, черная, пугавшая «до чертиков», полая пустота. Представившееся впечатление складывалось более чем реально, и бомж, так и оставаясь без одного, уже потерянного, ботинка, опустился на землю, встал на колени, уперся кулаками в грязную почву и приготовился умирать, справедливо полагая, что его сюда привели не ради какой-то пустой забавы. «Да, расчет в создавшейся ситуации совершенно верный: во всем белом свете не найдется ни одного человека, кто стал бы меня искать, – вот так я и сгину здесь никому не нужный, проживший жалкую жизнь – что не говори? – но все же впустую», – так рассуждал «морально опущенный» человек, готовясь встретить страшную, а главное, неизбежную участь. «Можно было, конечно, подумать, что сейчас претворяется чья-нибудь злая шутка, – продолжал он мучительные измышления, поникнув едва ли не к самой земле, – но у меня ведь совсем не осталось знакомых, способных на мерзкий, отвратительный розыгрыш, а значит, меня сюда пригнали целенаправленно, исключительно для моего бесславного умерщвления. Итак, спасения нет! Статус же «пропавшего без вести» я обрел уже лет эдак семь или восемь назад, хм… тем более что – как я слышал из надежных источников – похожий случай происходит в городе уже не впервые, и я буду отнюдь не первым, кто неожиданно канул в безвестную лету».

Внезапно! Мужчина, потерявший всякий облик, приемлемый обывательскому сознанию, как вольно, так в точности и невольно, почувствовал на своем лице совсем не мистический, а всецело человеческий пинок тяжелого, закругленного на конце ботинка. Вслед за причиненной болью голос, звучавший словно из загробного мира, неожиданно молвил:

– Я сумрачный Хранитель доходного места и, поскольку обличен могущественными, страшными полномочиями, обязан тебя спросить: ты по что это грязный, вонючий «бомжара» засоряешь прогнившим смрадом чистый воздух благопристойного города?! Разве ты, «поганый мерзавец», не знаешь, что сюда едут самые богатые и знатные члены элитного общества, чтобы просаживать у нас огромные накопления?! Ты же, «скользкая гнида», отталкивающим, отвратительным видом их только отпугиваешь, порочишь с невероятным трудом добытую репутацию и принижаешь значимость самого рентабельного бизнеса, причем, заметь, в масштабе всего российского огромнейшего пространства. Вдобавок ко всему сказанному, хочу, «срань господня», отметить, что подобные тебе, «гниль подзаборная», еще и нападают на беззащитных граждан, жестоко их избивают и впоследствии грабят – что ты, грязный урод, на предъявленные обвинения скажешь? Говори! Тебе предоставляется последнее слово, а потом мы будем судить тебя судом страшным и беспощадным, но в то же время самым, по нашему мнению, справедливым.

– Да что вы хотите узнать? – пролепетал перепуганный человек дрожавшим от страха голосом, сумев набраться храбрости, для того чтобы приподнять всклокоченную вихрами грязную голову и чтобы (сам не зная зачем?) попытаться разглядеть лицо говорившего; нетрудно понять, он различил только одну, сплошную, беспросветную и мрачную черноту. – Я живу здесь уже более семи лет, – продолжал он между делом оправдываться, – со дня основания города, когда здесь появилось самое первое казино. За первых три года я просадил в губительном, пагубном месте все своё, к слову стоит отметить, нехилое состояние, заработанное мною за долгие годы опаснейшей предпринимательской деятельности, где, честно признаюсь, я не всегда мирился с законом; в последующем – соответственно и как нетрудно догадаться – я стал от горя спиваться, а затем «по наклонной» стал «опускаться» все ниже и ниже. Что же, скажи́те, мне было делать?.. Я полностью утратил бизнесменскую хватку – возвращаться же к родным с пустыми руками? – совершить ничем не оправданную пакость мне совесть попросту не позволила; следовательно, все последние годы я живу печальным, невзрачным образом, никому не мешаю и потихоньку все глубже и глубже увязаю в объятьях беспробудного пьянства.

– Это никакое не оправдание! – грозным голосом гремел незнакомец, стоявший напротив и обезличенным, мрачным видом наводивший безысходную тоску и внутреннее смятение. – Я тебя, кажется, спросил: почему ты до сих пор здесь ошиваешься и не свалил «бомжевать» в какой-нибудь другой, менее комфортабельный, город, так как еще раз повторюсь – сюда устремляются люди солидные, важные, с кошельками до отказа набитыми нажитыми деньгами? Даю тебе последний шанс назвать хотя бы одну убедительную причину, позволяющую тебе до сих пор оставаться живым и засорять наш красивый, благоустроенный город.

– Мне просто некуда было податься, – опустив книзу голову и приготовившись терпеть жестокие муки, проговорил невзрачный мужчина, давно потерявший всяческий интерес к радостям человеческой жизни; одновременно он утирал с лица кровь, струившуюся из носа, сломанного после недавнего удара ногой, – как я уже и сказал, последние пять лет – может быть, даже семь? – я не имею ни родных, ни каких-то более или менее приличных знакомых…

– Хорошо, – проговорил неизвестный, взявший на себя обязанность быть судьей потерянного для общества человека, – я все понял и принимаю решение: приговорить «помойного бомжа» к смертной казни через закапыванье живьем, или попросту быть похороненным заживо! – сказал он высокопарно, высказываясь для всех присутствующих, а обращаясь исключительно к обреченному, грозно добавил: – Полезай, «мерзкая гнида», в гроб: он, как ты понимаешь, приготовлен специально тебе, причем он сам тебя выбрал и сам же сопроводил до места захоронения.

Словно повинуясь какому-то страшному приказанию, крышка необычного устройства стала приподниматься кверху, оголяя оббитую белой материей пустоту, жуткую и кошмарную, из которой для пущего страху лилась еще и не прекращавшаяся похоронная музыка. Неожиданно! Дымное дуновение, показавшееся воистину потусторонним, увеличилось намного более, резко взметнуло в вышину пары клубившегося тумана, а зеленовато-голубоватое свечение сделалось еще значительно ярче…

– Нет, – запротестовал бомжеватый мужчина, приговоренный к жесткой, мучительной смерти, – я не полезу… нет такого закона… вы – в конце-то концов! – не имеете права…

Он уже прекрасно понял, что стал заложником какого-то жуткого, больше сказать, кошмарного наваждения, заставившего его (под действием непомерного страха, конечно) самого прибыть на выбранное какой-то неведомой силой пространство, предназначенное для ритуального умерщвления. В тот же самый миг незнакомец, стоявший прямо перед ним и обличивший себя зловещим, справедливым судьёй, наполняя вибрировавший голос ужасными нотками, злобными и одновременно «стальными», торжественно выкрикнул:

– Отлично! Ты сам избрал ужасную участь!

После произнесенных слов, словно по чьей-то негласной команде, на него посыпались нескончаемые удары, хотя и не причинявшие сильной боли, но дававшие полное основание полагать, что пытка, возможно, очень затянется, без сомнения, будет очень мучительной и, так или иначе, непременно закончится смертью. Невольному страдальцу не оставалось ничего другого, как терпеть непрекращающиеся болевые воздействия, постепенно превращающие его некогда сильное, а теперь практически полностью высыхающее туловище в один, кровоточащий и крайне болезненный, «синячище». Кто его бил и в каком количестве – сказать было трудно. Между тем отчетливо ощущалось, что изверги основательно знают кровожадное, неистовое дело, – не позволяя терять сознание, они придавали кожному покрову тела страшный иссиня-черный оттенок, но не затрагивали, однако, жизненно важных внутренних органов; удары наносились методично и в основном твердыми, тупыми предметами, больше всего похожими на солдатские ботинки либо полицейские «берцы», как известно, отличавшиеся внушительным весом и ударно-поражающей силой; впрочем, могло быть и не так, но уж очень сильно было похоже.

Терзаемый бомж от каждого тычкового пендаля только покряхтывал, перемежаясь страдальческими стенаниями и являясь не способным (да и попросту не отваживаясь) оказать хоть какое-то значимое сопротивление силам, явно находящимся за гранью его давно померкшего понимания, высушенного пагубным влиянием алкогольных напитков. Минут через пятнадцать ужасной, ни на секунду не прекратившейся, бойни, некое подобие человека (и без того утратившее всяческий людской облик) внешним видом стало похоже на жуткого гуманоида (ну, или, в лучшем случае, на перезревшую, начинавшую гниение тыкву); физиономия его к наступившему времени сплошь покрывалась синюшными гематомами, некоторые из которых, наполнившись излишней кровью, чернея, лопали, придавая и так отталкивающей поверхности еще и зловещий, кровавый оттенок. Что касается остального тела, то, если бы вдруг кому-нибудь пришла в голову мысль снять с него давно нестиранные шмотки, пропахшие смрадом и вонью, они бы смогли увидеть мало чем отличающуюся картину, представленную единой раной, мерзкой, синюшной, по всей площади кровоточащей.

– Все! – раздался дребезжавший глас, похожий на замогильный и взявший на себя труд вести словесные речи. – Хватит! А то еще сдохнет, а преждевременной смерти мы допустить не можем, ведь – если кто не помнит? – он приговорен нашим судилищем «быть похороненным заживо!», – сказал он молчаливым подельникам, а дальше обратил вопрос уже к измученному жизнью и терзателями мужчине: – Так как, «бомжара», сам «обживешься» в последнем пристанище или тебе и еще необходимо добавить стимулирующих мотивов? Как, думаю, ты понял – мы сможем «мутозить» тебя до бесконечности, и, соответственно, без каких-нибудь обеденных перерывов.

На опущенном самой жизнью человеке не оставалось к моменту поступления страшного предложения ни одного свободного места, не источавшего сумасшедшей боли, а главное, его мозг отказывался выдавать сколько-нибудь здравомыслящие, наполненные логикой, мысли; единственное, что занимало в настоящий момент его измочаленную голову, в силу ведомого образа существования давно уже бестолковую, – как ему побыстрее избавиться от изливающихся на него сплошным потоком нечеловеческих страданий и мучительных ощущений? Не переставая кряхтеть и отплевываться пенящейся жидкостью, имеющей характерный багровый оттенок и получающей окрас внутри ротовой полости, где кровь, вытекая из разбитых десен и слизистой оболочки, активно смешивалась со сочившимися слюнями и внутренним соком, выбиваемым из легких, желудка и печени, отброс современного общества, приговорённый к жуткой, страдальческой смерти послушно поплелся в сторону приготовленного ему страшного гроба; приблизившись, он постоял, словно бы находясь в нерешительности либо каких-то раздумьях, затем, вдруг резко встряхнув всклокоченной головой, пропитанной липкой кровью и крайне соленым потом, решительно опустился на последнее ложе и, сложив на груди перебитые руки, послушно приготовился принять невообразимую, кошмарную участь.

Едва он закрыл (справедливости ради стоит сказать) и без того заплывшие веки, закономерно рассудив, что всего, уготованному ему дальше, будет лучше не видеть, как крышка гроба самопроизвольно, словно с помощью чьей-то неведомой силы, медленно опустилась на уготованное ей место, плотным прикосновением к корпусу прекращая подачу наружу как зловещего света, так в точности и потустороннего дуновения, а заодно и значительно снижая звук издаваемой похоронной мелодии – и вот здесь, буквально за секунду, перед тем как верхняя и нижняя части в полной мере между собою состыковались, изнутри донесся чуть слышный, измученный возглас, даже несмотря на перенесенные муки (и что бы там не случилось!) наполненный в трагический момент обыкновенной, простодушной иронией: «Хоть умирать будет нескучно… под музыку – и с музыкой!». В следующую секунду просвет исчез, а чуть только произошло касание, сразу же стали сами собой закручиваться винты, предусмотренные для надежного крепления крышки и основания; может показаться странным, но заворачивались они без чье-либо помощи, будто подверженные некому мистическому воздействию. Затем ужасающее устройство отъехало немного назад, увеличивая расстояние между собой и зияющей впереди ямой, а достигнув необходимого расстояния, ненадолго остановилось, постояло минуту на месте, словно бы давая остальным участникам жуткого действа возможность проститься с готовящимся усопнуть, но пока еще живым человеком; а далее, сделав непроизвольную пробуксовку и постепенно набирая нужную скорость, устремилось в сторону пугающей пустоты, как издревле водится, имевшей по периметру размеры двести на сто сантиметров. Любому здравомыслящему человеку показалось бы удивительным, но гроб, передвигавшийся без чьей-либо посторонней помощи, сумел разогнаться как раз для того, чтобы без каких-либо огрехов рухнуть в уготованную покойнику яму; с этой секунды даже самому закоренелому скептику становилось бы более чем очевидно, что при создавшихся условиях чудесного избавления, как бы кому не хотелось, но его, по-видимому, не будет.

На следующий день, наступивший после чудовищных, да что там говорить, просто ужасных событий, на погосте были обнаружены измельченные человеческие останки и расщеплённые части гроба; неподалеку же от городского кладби́ща, расположенного в юго-восточной части игорного мегаполиса, был найдет еще один расчлененный труп, но вот только уже молодого, восемнадцатилетнего парня – своими окровавленными частями он был уложен в два объемных, шестидесятилитровых, пакета, первоосновой предназначенных для хранения мусора, причем обрубок туловища находился в одном, а голова, руки и ноги, разделённые вплоть до пальчиковых фаланг, соответственно, оказались в другом.