Отец так же вот, стоя перед этим окном, процарапывал усердно ногтём наледь, уткнувшись в холодное стекло большим, как у Льва Николаевича Толстого, похожим и по форме, носом, вглядывался совершенно слепыми к тому времени, мутными, когда-то ясными серо-голубыми, глазами, то одним, то другим, в непроницаемую тьму, отходил разочарованно от окна и ложился грузно на диван, на котором спал и доживал свой век. Умер он в девяносто два года, девятнадцать лет назад. И дольше жил бы, но «устал, и с нами стало ему скучно».

Он и родился в октябре, с фронта вернулся в октябре, в этом же месяце и умер.

– Ничего так, как небо, – говорил, – увидеть не хочу. Одним глазком бы… Какое оно нынче, баба?

– Да обычное…

– Да как обычное-то!? – сразу начинал сердиться.

– Сегодня голубое.

– Другое дело. То обычное! Обычным небо не бывает.

– Ну, ладно, ладно, не серчай.

– Как не серчать, когда ты это…

– Ну, успокойся.

– Ага! Она сначала разозлит… и вечно это… как заноза.

– Иди к столу, пора обедать.

Мама добродушно улыбается. Отец не видит этого, незрячий.

– Змея змеёй… Кому угодно настроение испортит.

– Уж успокойся.

– Ладно ещё, что не кусает, а то бы ядом отравила.

Пол заскрипел – к столу подался. Тяжело ступает – пол под ним скрипит, в буфете звонко отзывается посуда. Поест плотно – на аппетит он никогда не жаловался, чаю холодного попьёт с каким-нибудь вареньем – больше других любил кисличное, из красной смородины, – и смягчится, сидит, слепой, чему-то улыбается.

А маме, кстати, той только кипяток и подавай, чай же холодный для неё – помои.

– Помои, – повторял отец. – Глотка лужёная, пей кипяток, мне не навязывай, а то привыкла…

Снял с вешалки отцовский полушубок, накинул на себя, влез в отцовские валенки, надел на голову его же шапку-ушанку, вышел из дому, спустился с крыльца. Озираюсь. Полярная звезда, как на неё ни посмотришь, всё на одном месте. Приколотил её кто будто. Возможно, так оно и есть. Кто-то ж когда-то их развешивал…

Северное сияние. Под Большой Медведицей. Ленточное. Переливается, касаясь ельника. Какая красота, величие какое. Чудо.

– Выйди от меня, Господи…

И изумляет больше всего это – моё присутствие. Какой восторг!

За ворота, подёрнутые куржаком, ступил. Снег под ногами поскрипел знакомо, вызывая в памяти события из детства. Блекло фонари в селе помигивают. Энергосберегающие. Раньше здесь не было таких. От них и свет иной, не как от прежних, прежний «живой» был, этот – «мёртвяцкий». Тихо. Даже собаки не перелаиваются. Гавкать станешь, и язык к нёбу примёрзнет, и горло застудишь. Опытные, понимают. Забились все по своим будкам, в калач свернувшись, нос в пах уткнули. Греют себя своим дыханием. Дымы от труб печных не виляя и не выгибаясь, как в более тёплую и ветреную погоду, прямиком устремляются к небу, теряются в небесном полумраке, смешавшись с изморозью. Слышно, как в лесу трещат деревья. И лиса где-то – рядом, возможно, на поляне, перед ельником – звягает сипло. Может, от одиночества. От скуки ли. И развеселить, разогреть её некому – волков зимой здесь нет, летом лишь изредка заходят, – снег для них у нас глубокий, а медведи крепко в эту пору спят, посасывая лапу. Пусть спят, без них спокойнее, без шатунов. Эти, оголодав, деревню не минуют.

Долго не постоишь. До костей пробирает, и полушубок не спасает.

Вернулся в дом, впустив вперёд себя проворный клуб белёсого морозного воздуха – прилёг тот на пол и исчез – как и не было.

– Холодно там? – спрашивает мама.

– Да не жарко, – отвечаю.

– Не меньше пятидесяти.

– Не меньше.

– Сколькой уж день так вот стоит.

– И не сбавляет.

– А сколько градусник показыват?

– Не разглядеть – куржак мешает.

– И до шестидесяти снизится.

– Возможно.

– Ну, раз зима, так чё и ждать… оно обычно.

Прошёл к себе в комнату. Заглянул в ноутбук.

В Петербурге:

– 2,6 °C, облачно, влажность – 91 %, давление – 572 мм рт. ст., ветер – ю/з, 4,0 м/с.

Не погуляешь по Сретенску, пройдусь по Петербургу. Мысленно.

И выхожу сразу на Чкаловский – не помеха для мысли пространство – в миг преодолел. И будто слышу голос Кати.

 
– Мы все
На Петроградской жили —
Братва, не битая никем.
Портвейн из горлышка глушили
В прокуренном параднике.
Мы задирали, но не здешних,
До крови дрались во дворе.
Любили девушек безгрешных
И провожали на заре…
В «клешах» по Чкаловскому чинно
Мы совершали наш вояж.
Не матерились беспричинно
И посещали Эрмитаж.
Читали мы Хемингуэя,
Верхарна знали наизусть,
Но замирали, столбенея,
Когда звучало слово Русь.
 

– Чьё это? – спрашиваю.

– Сергея Константиновича Поликарпова.

– А я такого и не знаю.

Снимала Катя, жена моя, раньше комнату в коммунальной квартире на Всеволода Вишневского, и район знала хорошо. Диплом писала по дореволюционной застройке Петроградской Стороны.

И дальше – провожал её в студенческие годы после занятий до дому – будто слушаю урывками:

– Дом Жакова… Питирим Сорокин, изгнанный из Хреновской семинарии Костромской области, часто бывал в этом доме, здесь же он познакомился и со своей будущей супругой Еленой Петровной Баратынской… Дом дешевых квартир Императорского Человеколюбивого общества, возведён в 1900 году по проекту Гейслера… В нём же располагался Мариинский институт слепых девиц… Блок, – слышу, – признавался в любви к Большой Зелениной – тоже тут рядом, соседний квартал… Здесь же дефилировала красавица Лариса Рейснер, в кожаной куртке, с маузером на боку… В августе 1918 ходила на разведку в занятую белочехами Казань и попала в плен… Совершила дерзкий побег… Секс-символ Октябрьской революции…

И про мой дом будто слышу:

– Во время войны он был расколот пополам, бомба застряла в нём… немецкая.

Это я знаю, соседка баба Таня мне рассказывала. Через ванную у нас по потолку проходит стягивающая металлическая балка.

Возвращаюсь мысленно по Лахтинской, чтобы пройти потом по Малому и завернуть к себе на Ропшинскую.

Миную белоснежный храм святой блаженной Ксении, лет пять назад достроенный и шестого июня две тысяча девятнадцатого года освящённый митрополитом Санкт-Петербургским и Ладожским Варсонофием.

Даже тут, в мысленной прогулке, стесняясь прохожих, малодушествую – не крещусь на купола прилюдно.

Отступаю, Господи, отступаю. И почему всё так-то, по-предательски?! Каким бываю всё же жалким я! Досадно.

Вернулся на несколько шагов назад – перекрестился всё же. Мысленно. Другое дело. Совесть успокоил.

Солнце на лето (на Засечный), зима на мороз.

С этого дня, в Петербурге, я начинаю собирать свой походный рюкзак, с которым и поеду летом в Сретенск. Так неизменно. Дети подсмеиваться начинают надо мной: папа, мол, в сборах, не мешать, не беспокоить, чтобы не забыл что-нибудь, блесну, виброхвост или твистер. Сами они второй от третьего не отличат. Ну ладно, смейтесь.

Нынче Никита вызвал меня к матери – «приболела», а он скоро, мол, и надолго уедет на Подкаменную Тунгуску, где по его проекту что-то строится, что-то там с кем-то согласовывать. Сёстры – Наталья, Татьяна и Нина – живут далеко: Наталья – в Магадане, Татьяна – в Краснодаре, Нина – в Архангельске, повыскакивали замуж, мужей поближе не нашли, – да и не совсем здоровы, тяжело сорваться с места им, в возрасте. Мне всё равно где работать, работалось бы только, а работаться не будет, и так ладно. Катя, жена, в Пюхтицком монастыре, год там послушницей пробудет. Дети взрослые, самостоятельные. Я и поехал. Да и с мамой хотелось побыть – вот и возможность.

Только что пришло сообщение от архивиста – сама предложила исследовать мою родословную, – замечательной подвижницы Ольги Викторовны К-ой:

«Работая по вашей линии, я пришла к выводу, которого вы просто не знаете. Из моего пусть небольшого опыта, мне НИ РАЗУ (размер шрифта её) не встретился человек, который бы так ГЛУБОКО ушёл в историю ОДНОГО КОНКРЕТНОГО РЕГИОНА. Всегда, у всех, примешиваются разные группы, разные сословия. Поселенцы, каторжане даже, служилые, люди совсем из других мест, прибывшие в Елисейск в более поздние времена. Происходит такая „переработка“, что ли, слов не подберу… в генетике. У вас же – на 400 лет, может чуть меньше – Елисейский уезд, глубокие старожильческие корни, и в принципе регион очень узкий. И почти все – крестьяне, что пашут землю, да беломестные казаки. И никаких вливаний со стороны. Это очень интересно наблюдать. Я даже предполагаю, что тот некий, невидимый отец Дмитрия – он местный, свой, а вовсе не поселенец. Мне видится так из логических заключений. У вас может быть своё „чувствование“. И я могу ошибаться. А линии ближайших поселенцев я тоже уже посмотрела, насколько возможно».

Тут же и ответил: «Спасибо, Ольга Викторовна. Я так и предполагал, по семейным легендам. Очень вам благодарен».

В доме напротив жили когда-то мои одноклассники, муж с женой. Валера и Валя. Сгорели от водки. В один год. Несколько лет дом этот после них никто не занимал. Теперь, смотрю, и окна светятся по вечерам в нём.

Подбросил в камин дров. Сел рядом на табуретку – за угольками следить: какой вдруг вылетит, вернуть его обратно. Мама рядом, на кровати. Смотрит на огонь.

– Любила раньше на покосе… так вот сидишь, обедаешь возле костра… ещё все вместе-то… давно уж.

– И на рыбалке, возле речки…

– Рыбачить мне, Ванюха, было некогда. И не умела.

– Да знаю, знаю… А кто тут, – спрашиваю, – поселился?

– Где, в Шабалинском доме-то, напротив?

– Да, – говорю.

– Медичка новая.

– Понятно, – говорю. – И молодая?

– Да не старая, – говорит мама. – Лет сорока.

– А Анна Карловна?

– Ушла на пенсию. Да и больная… плохое что-то… рак-то этот.

– Плохое, точно.

– Бог ей в помощь.

Лицо мамино озарено тварным светом – огнём с берёзовых поленьев – из камина. А изнутри как будто светится нетварным. Как осознать?

Прошлым летом привозил я священника, духовника моего, с Монастырского (Яланского) озера. Отца Иоанна. Он её причастил и исповедал. Вышел ко мне и говорит:

– Паче снега убелюся… Да, все они, старики, уже чистые, как первый снег, а она, Елена Макеевна, и вовсе, как новый лист мелованной бумаги.

Узнал уже из интернета: Марьинку наши бойцы отбили у братьев-небратьев – отлично. Молодцы ребята. Важная победа. Дай Бог, не последняя.

Включил телевизор – время новостей.

От генерал-лейтенанта Конашенкова услышал:

«На Краснолиманском направлении подразделения группировки „Центр“ отразили две атаки шестьдесят третьей механизированной бригады и двенадцатой бригады спецназначения ВСУ южнее Кузьмино и в районе Червоной Дибровы (ЛНР). Нанесено поражение живой силе и технике ВСУ в районе Серебрянки (ДНР) и Серебрянского лесничества. Уничтожено до ста боевиков, два автомобиля, боевая бронированная машина и гаубица Д-тридцать».

Я смотрю, и мама смотрит. Молится она ежедневно за русское воинство и за своего внука, старшего лейтенанта, сына моей сестры Нины, который сейчас под Бахмутом-Артёмовском.

– Скажи, дак кто там побеждат-то? – спрашивает мама.

– Мы, – отвечаю.

– А победим?

– Куда мы денемся, конечно.

– И чё они на нас так взъелись?..

– Заболели, – говорю. – Болезнь такая – бешеное украинство.

– Украинство… В Забегаловке и на Поречной Гринчуки и Грищуки жили, ты их, наверное, не помнишь…

– Помню, помню, как не помню.

– Хорошие люди. И Цибуля… тот жадноватый только был, ругался грязно.

– И хорошие заболевают. Крамских тут тоже жил, военнопленный. А после выяснилось – был карателем, служил в эсэсовских войсках, не рядовым, а капитаном. Родом со Львова… так мне помнится. С Инкой Крамских учились вместе.

– И этот с виду тихим был… И правда, что как заболели… Они же и Христа, обезумели, гонят.

– Гонят.

– И церквы вроде отымают…

– Отнимают.

– Смотрела я… И до чего мы так докатимся?

– Ты же Евангелие, – говорю, – читаешь.

– Ну так и чё что? – спрашивает.

– От Иоанна Богослова.

– Подумать страшно… Иди, сынок, ложись, – говорит мама, – меня не сторожи. Камин сама я, встану, скутаю. От печки вон идёт ещё тепло, от русской. Не замёрзнем. И полушубок захвати с собой, на одеяло сверху кинешь.

– Рано ещё, – говорю. – Почитаю.

– Ну, ты как знашь, я буду спать.

– Спокойной ночи.

Не расслышала.

– Завтра блинов, пораньше поднимусь, если смогу, сил еслив хватит, тебе напечь, или оладий постных, что ли… Ещё дожить бы.

– Доживём.

– Как Бог устроит.

Выключив телевизор, пошёл в свою, бывшую отцовскую, комнату. Слышу:

– Господи, сохрани силою Честного и Животворящего Креста Твоего под кровом Твоим святым внука моего (сына сестры моей Нины) Димитрия от летящей пули, от смертоносной раны, водного потопления и напрасной смерти. Господи, огради его от всяких видимых и невидимых врагов, от всякой беды, зол, несчастий, предательства и плена. Господи, исцели его от всякой болезни и раны, от всякия скверны и облегчи его душевные страдания. Позволь ещё с ним повидаться…

Был у другой сестры моей Татьяны сын, и тоже Дмитрий, пал на первой чеченской. Срочник. Десантник. Ростом был метр девяносто девять. В Кяхте службу проходил. Хоронили мы лишь несколько его обгоревших косточек, в небольшом, как для младенца, смастерённом Колей Барминым, местным умельцем, гробике-шкатулке. Тут, в Сретенске. Мороз спадёт, схожу на кладбище.

Прошелестело тихо что-то там, над крутой заснеженной железной крышей дома, – звезда, наверное, упала в ельник. Ну не по крыше же скатилась?.. Хотя кто знает.

Мышь пискнула в подполье жалобно: озябла, или кто на её запасы посягнул, недобрые соседки – огрызаясь?

Мама во сне вздохнула, как ребёнок, – не тяжело, легко – как о хорошем.