– Богдан учился в одном классе с моим братом. Они были достаточно близки, – Василевская убрала в карман листок, на котором было выведено красивым почерком: «Дубовицкий Игорь, 4 курс факультета живописи». – Но после выпуска брат потерял с ним связь, да и я тоже. Где скрывался? – с улыбкой спросила она.

– Брат? – с трудом выдавил Богдан, невольно поправляя на себе свитер.

– Матвей, – кивнула Соня. – Неужели забыл? Вам нужно обязательно встретиться. Он тоже здесь учится. Думаю, будет очень рад тебя видеть.

– Извини, я… – Богдан запаниковал. Сердце заколотилось в груди встревоженной птицей, но он приложил все усилия, чтобы внешне не выдать свою тревогу. – Конечно, я помню. Просто немного растерялся.

Василевская окинула Вишневского подозрительным взглядом и хотела было что-то сказать, но к ним подошла ее соседка по комнате, Вероника, которая была заметно встревожена. Выражением лица Соня задала безмолвный вопрос, мол, что случилось, на что Бунина лишь растерянно помотала головой, поджала губы и виновато потерла шею.

Попрощавшись, Соня накрыла ладонью спину соседки, ободряюще похлопала, и они вместе покинули общую гостиную. Колычева проводила их рассеянным взглядом и даже не заметила, что стоявший рядом с ней Богдан куда-то исчез. Она заозиралась по сторонам в поисках друга, но тщетно – рыжей макушки в гостиной не было.

Тем временем…

Коваленский продолжал бродить по гостиной, предлагать присутствующим конверты с заветными именами, широко улыбаться и притворяться, создавая фальшивый облик. Он ненавидел всей душой запах хвои и мандаринов, которым был пропитан каждый угол общежития. Уродские и нелепые свитера, обязательные для старост как дань традициям. Свет от гирлянд, от которых взор был покрыт тяжелой пеленой, а голова нещадно гудела. Всеобщее веселье, что напоминало о прошлом и оставляло за собой терпкий вкус горечи.

Даниил покинул гостиную, крепко сжимая новогодний носок до боли и белизны в пальцах. Прислонился спиной к коридорной стене, запрокинул голову и свободной рукой протер уставшие глаза, выглядывавшие из-за очков. Вдруг краем уха услышал шумное перешептывание и направился на голос тихой поступью, чтобы не спугнуть и не быть обнаруженным. Дойдя до края стены, уходившей влево, Коваленский прижался к ней спиной, смежил веки и прислушался.

– Ника, тебе нужно обо всем рассказать ректору, – обеспокоенный голос Василевской слегка дрожал. Даниил узнал его без особого труда. – Это преступление!

– Говори тише. – Встревоженный шепот заставил Коваленского немного выглянуть из своего убежища. – Как я расскажу об этом? Как я могу?

– Просто! Как есть! – Василевская не унималась, нервно теребила руками, погрузив их в карманы брюк. – Не расскажешь ты – расскажу я.

– Не смей! – выпалила Бунина и вцепилась в локоть Сони. – Тебя это не касается и касаться не должно. Не создавай себе лишние проблемы. Прошу тебя…

– Посмотри на себя, – разочарованно шептала Соня, бережно убирая руку со своего локтя. – Ты плохо спишь по ночам, не можешь сосредоточиться на учебе. Находишься в постоянной тревоге. И это все цветочки на фоне того, что произошло с тобой, и уже не единожды.

– Я уже все придумала, – воодушевилась Бунина, исказила губы в подобии улыбки. – Отчислюсь! Я уже выбрала новый университет. Меня рады принять и…

– Ну уж нет! – чрезмерно громко произнесла Василевская и стала озираться по сторонам. Но Даниил, словно почувствовав это, вновь скрылся за стеной и поспешно ретировался.

Коваленский не заметил, как к нему навстречу спешил возбужденный и счастливый Тимофей Власов, одногруппник Горского.

– Дань! – выкрикнул Тимофей, но Коваленский лишь навел на себя суровый вид, прижал палец к губам, намекая говорить тише. Тимофей слегка пригнулся, вздернул брови и обнажил ровные стиснутые зубы. Шепнул, когда расстояние между ними сократилось: – Прости. Сегодня найдется время в четыреста пятой комнате?

– С ума сошел, Тимох? – возмутился Даниил. – Посмотри, сколько людей бродит по общежитию. Ты же знаешь, что на период новогодних праздников – табу.

– Но до новогодних праздников еще не меньше двух недель, – канючил Тимофей. – Я заплачу́ вдвое больше.

– Сдались мне твои бабки, когда я так рискую? – процедил Коваленский сквозь зубы. – Очень нужно именно сегодня?

Тимофей лишь активно закивал, бросая на Даниила жалобные взгляды.

– Ладно-ладно, – сдался он. – Жду тебя в полночь.

Спустя два часа…

Василиса стояла на заснеженном балконе четвертого этажа общежития, одетая в теплый свитер и накинутый на него плед. Холодный декабрьский ветер обдувал ноги, нещадно проникал под брюки и вызывал табун мурашек по всему телу. Мокрый снег крупными хлопьями ложился на волосы, а те снежинки, что падали на лицо, мгновенно таяли и оставляли после себя влажные следы.

Темнота окутала академический кампус, и лишь гирлянды, украшавшие здания, создавали уютное освещение, словно оживая в свете застывших звезд на ночном небе. Тихий шелест лиственного леса казался таким убаюкивающим в минуты душевных бурь и сердечных волнений.

Колычева держала мятый клочок бумаги задеревенелыми от холода пальцами и вглядывалась в буквы так долго, словно написанное могло измениться или вовсе исчезнуть. Шумный выдох – с губ сорвалось облако пара от горячего дыхания.

– И что же ты можешь попросить, Горский? – прошептала она и вздрогнула, когда голову небрежно накрыло что-то теплое и тяжелое.

Василиса окинула себя беглым взглядом и поняла, что на ней висит чье-то пальто. Моргнув пару раз, стряхнула с ресниц мокрые снежинки, сфокусировала зрение и заметила сквозь снежную занавесь знакомую высокую фигуру.

Горский едва сжимал губами тлеющую сигарету, держа руки в карманах брюк, и бросил искоса взгляд на Василису.

– Такая беспечная, – процедил сквозь зубы и перекатил языком сигарету в уголок губ. – Заболеть решила? Кто за тобой ухаживать будет? Матушка?

Взгляд не отводил, щурился от едкого дыма и падающего снега, который изредка оседал на смоляных ресницах.

– Что?! – Колычева задохнулась от возмущения и хотела было скинуть с себя пальто, но ее действия были пресечены в зародыше – на макушку легла тяжелая ладонь. Горский смотрел совершенно невозмутимо и безразлично. Несмотря на смысл сказанных им слов, в этом незамысловатом жесте было столько заботы, что Василиса неожиданно выдохнула и потупила перед собой взгляд.

– Какая ирония, – сухо проговорил Горский, заметив клочок бумаги, сжатый в руке Колычевой и уже значительно вымокший. – Ты мой тайный Дед Мороз, значит.

– К сожалению, – дерзнула Василиса и взволнованно спрятала листок в кармане брюк.

На удивление, Горский проигнорировал едкое замечание, лишь устремил взгляд вдаль, продолжив раскуривать сигарету. Время от времени пожевывал зубами фильтр, но руку с макушки Василисы не убрал.

– Могу пожелать что угодно? – вдруг спросил Святослав, застав Василису врасплох.

– Все, что не противоречит законодательству Российской Федерации. В том числе Конституции, международным пактам о правах человека, здравому смыслу и… моим убеждениям, – выпалила Василиса на одном дыхании. Где-то в закромах своей души она поражалась своей готовности окунуться в эту авантюру, о которой она наверняка пожалеет. Позже.

– Звучит почти заманчиво, – Горский скосил на нее взгляд и тихо добавил: – Согласен.

– И что же это? – после возникшей паузы осторожно спросила Василиса, поскольку староста молчал непростительно долго. По всей видимости, щекотал ее и без того расшатанные нервы.

– Оставлю за собой право загадать свое желание в новом году тогда, когда мне это будет действительно нужно. Условие за условие, – щелчком бросил окурок в снег и ушел, оставив свое пальто висеть на недоумевающей и потерянной Василисе.

Март. Год поступления Колычевой

[01.03.2023 – Среда – 22:45]

Старосты корпели над списком недолго. Василевская была тихой девушкой, неконфликтной, хорошо училась, в шумных компаниях не замечалась, состояла в самом «мертвом» клубе, не занималась спортом. Ее основной круг общения: одногруппники, в том числе некоторые ребята с факультета, соседка по комнате, Колычева и, конечно же, Дубовицкий. Осведомленность старост о круге общения Сони была ничтожна и, очевидно для всех, более подробной информацией располагал лишь Игорь как староста, как наставник по квалификационному проекту и как человек, который находился в интимных отношениях с Василевской.

Горский остался в гостиной один. Он заканчивал список и понимал, что тот достаточно скуден. Но предложить Игорю принять участие в этом театре абсурда не мог. Оставив злосчастный список на камине, Святослав двинулся по направлению к своей комнате, чувствуя, что валится с ног от усталости. Все происходящее оказалось для него слишком сложным испытанием. Сильное напряжение, исходившее от окружающих его людей, угнетало. В особенности от тех, кто не был ему безразличен. Горский не умел различать собственные чувства, не мог дать им определения, как не мог понять и чужие. Но не мог понять – не значит, что не чувствовал. В этом и был весь цимус. Все эти чувства и эмоции, в том числе собственные, нещадно давили на него, выжимали все соки. Его панические атаки на четвертом году обучения участились. А со смерти Василевской стали настолько частыми, что Горский прикладывал колоссальные усилия, чтобы собрать себя по кусочкам, вернуть прежний облик – подобие человека.

Дубовицкий был единственным человеком, который знал о расстройстве Горского и принимал его как данность. Не понимал. Игорь плохо разбирался в сложных вещах, понимание которых требовало больших эмоциональных усилий. Но принимал. Святослав не скрывал своего изъяна, никогда не превращал это в тайну, но умалчивал, чтобы избежать лишних, абсурдных и чрезмерно любопытных вопросов. Все в академии считали его безразличным, безэмоциональным, холодным, нелюдимым, жестоким, брезгливым, высокомерным – и этот список определений был слишком обширным. Всего не упомнишь. Впрочем, Горский не возражал. Не возражал и не пытался кого-либо переубедить. Он боролся со своим расстройством, улучшал социальные навыки день ото дня, копируя поведение людей в той или иной ситуации, в особенности подражая тем, с которыми жил – своим родителям. Соблюдать установленные правила, вести себя так, как положено, было проще всего. Это позволяло Горскому держать свои эмоции под контролем, насколько это было возможно.

Святослав твердой поступью шел по коридору, минуя общую гостиную старост, комнаты Кауфмана и Белавина, и остановился напротив двери с табличкой: «Дубовицкий И. Староста факультета живописи». Он накрыл белесой ладонью рельефную поверхность. Размышлял, взвешивал все за и против, обдумывал возможные варианты действий и их последствия. Сомневался. Меж тем дверь распахнулась, и в проеме показалась голова Дубовицкого – светлые волосы небрежно собраны в хвост на макушке, лицо уставшее, словно Игорь не спал несколько ночей, глаза отекшие и покрасневшие.