Пролог

Ночь обещала быть длинной и беспокойной: Ленчик, уже ставший счастливым обладателем двух нижних зубов, во весь голос объявлял о приближении верхней симметричной пары. Природа славно позаботилась о борьбе и единстве противоположностей, дав родителям счастливую возможность наблюдать, как растет их малыш, правда, осложнив это бессонными ночами.

Светлана и Ярослав по очереди вскакивали с постели, устремляясь к Ленчику, едва тот начинал возиться и плакать. Малышу, как и родителям, очень трудно объяснить, что от этой боли не умирают, что боль эта естественна и правильна. Но удивительнее всего то, что родителям объяснить труднее, чем детям. Эту боль они, позабыв о том, что в третий раз зубам их никак не появиться, готовы взять на себя и страдать за ребенка.

– Это он сейчас что сделал? – подняв голову, тревожно спросил Слава. – Застонал?

– Это ты повернулся, и кровать скрипнула, – объяснила Светлана. – Спи, тебе рано вставать. – Когда в кромешной тьме комнаты наступила тишина, она вздохнула и тихо спросила: – Неужели это все закончилось?..

– Как же, – пробормотал Корсак, заворачиваясь в одеяло, как в кокон. – Врач сказал, это теперь до полного прорезывания. Потом пойдут опять нижние, после – верхние, и так – до полного комплекта… Тридцать два. А потом снова начнут по одному выпадать. Ты знаешь, есть предложение… – вдруг вскинулся он, и даже в темноте явственно чувствовался рационализм его энтузиазма. – Как насчет того, чтобы нести вахту посменно? Сейчас который час?

– Четверть третьего, но я не об этом.

– В смысле? – не понял Корсак.

– Я не это имела в виду, когда спрашивала, закончилось ли все это.

Окончательно запутавшийся в полусонных ночных мыслях Корсак зевнул, хрустнув десятки раз выбитой на тренировках и в реальных драках челюстью, и попросил жену объясниться.

– Ты помнишь тридцать седьмой?

– Я его очень хорошо помню, – резко ответил Ярослав, и на комнату от этих слов словно опустилось ледяное покрывало.

– Вот я и спрашиваю – закончилось ли все это? В конце концов, Слава, не может же это продолжаться вечно… – Светлана шептала едва слышно. Голос Корсака напугал ее. Ленька завозился в кроватке, а Света ткнула мужа кулаком в бок. – Из этого страшного времени я вынесла только воспоминания о реве моторов машин, подъезжающих к домам, плач за окном, крики и хлопанье дверок автомобилей, в которых усаживали людей. Боже мой… Я не так боялась войны, как этих воспоминаний. Но, наверное, так было нужно, правда? Враги окружали нас, и товарищ Сталин нас спасал. Ты тоже так думаешь, милый? Это ведь не может повториться? – Она задавала вопросы, и свистящий шепот ее резал воздух, как опасная бритва. Он проходил по сердцу Корсака и мешал ему сосредоточиться. – Сейчас этого быть уже не может. Мы победили, и кто знает, выиграли бы мы эту войну, не устрани Сталин всех наших врагов. Ты тоже так думаешь, Слава?

– Конечно, – через силу подтвердил Корсак, ничуть не сомневаясь, что думает он по-другому. – С нами все будет хорошо, Ленчик вырастет и будет играть в ЦДКА нападающим. Ты хочешь, чтобы наш мальчуган играл в хоккей?

– А там дерутся?

– Что ты, что ты!..

– Тихо!..

– Там играют с шайбой. Ловкость рук и ног, защитные шлемы, щитки… Так, значит, ты первая дежуришь?

Светлана шутливо шлепнула мужа по лбу ладошкой и развернулась к сыну. У окна, в резной кроватке, купленной Славой на рынке, спал их сын. Шел первый год его жизни и одна тысяча девятьсот сорок шестой от Рождества Христова…

Корсак почувствовал, что в дверь раздастся стук за несколько мгновений до того, как это случилось. Привычка чувствовать приближающегося врага, выработанная за годы, дала о себе знать безошибочно. Кто-то за дверью только еще поднимал руку, чтобы нарушить покой квартиры, а Слава уже откидывал одеяло и опускал на холодный пол ноги.

– Господи!.. – раздался в коридоре голос соседки, Мидии Эммануиловны. – Что же вы так стучите-то, окаянные! Дитя только-только успокоилось!..

Клацание замка, топот ног, охание бабульки Мидии – все это донеслось до слуха Корсака в мгновение ока. И тут же, заставляя Ленчика разреветься, загрохотали кулаки в дверь их комнаты.

– Корсак! Откройте дверь, Корсак! Мы знаем, что вы дома! Не делайте глупостей! – звучал чей-то резкий голос у косяка.

– Граф хренов… – добавил кто-то второй вполголоса.

– Корсак… – прошептала Светлана, и глаза ее на побелевшем лице при свете уже зажженной лампы стали большими и бездонными.

– Вы ошиблись, – изо всех сил, понимая, что ей-то все равно ничего не станется, протестовала Мидия, – здесь Корсаки не живут! Тут проживает семья Корнеевых!

– Открывай, мать твою! Иначе дверь вышибу к чертовой матери, еще хуже будет!

Последовавший за этим мощный удар ногой в створку и рев Ленчика полностью подтвердили такую вероятность, и Слава, дернув щекой, направился к двери. Эх, если бы он был сейчас дома один… Эх, если была бы бабушка, у которой Света могла бы в эту ночь находиться с сыном… Ерунда, что под окнами машина, а в ней еще как минимум один чекист. Выбить корпусом окно, свалиться коршуном… Черта с два все это получится. На кровати – беспомощная жена, на ее руках – беззащитный сын. А его назвали по фамилии, о существовании которой знают немногие, и один из них, Соммер, уже мертв. Плохо дело…

В открытую дверь шагнули то ли двое, то ли трое – они так мельтешили перед глазами, что Корсак, даже не думавший сопротивляться, сначала не определил. Он заставил себя расслабиться и даже опустил взгляд. Он – придурок, взятый с теплой постели, невинный придурок. Сейчас главное «тупить» до отказа, а там как бог даст. Главное, чтобы не забрали Свету с ребенком. Если не заберут, значит – идиоты. Не из той структуры. Те таких ошибок не совершают. Есть только один способ заставить Корсака заговорить во вред себе – это Света и Ленька. Если они этого не знают, значит, не так все страшно. Уже завтра он изыщет возможность сообщить о себе Шелестову, а тот что-нибудь придумает.

«Корсак, – напряженно думал Слава. – Это еще ничего не значит, что я Корсак. То есть ничего не значит, что они соотносят меня с этой фамилией… Кто? Думай, Слава, думай… Они орут, глаза бегают… Волнуются… Не нужно с первого раза попадать ногой в штанину, чем дольше я провожусь здесь, тем сильнее они будут орать, тем больше у меня времени подумать. Так кто? Береснев? Исключено. Им еще год назад раки досыта наелись… Ах, как кричит малыш… Душа рвется… Ничего, маленький, потерпи, папа знает, что делает… Шелестов дал задний ход? Прижали? Черта с два его прижмешь!.. Светка белее снега… Подмигнуть ей, что ли?.. Вот, отошла… Врубай дуру, Слава, врубай ее, милую!.. Ответил, а сейчас ищи рубашку… Так, в шкафу нет… Конечно, нет, я ее туда и не вешал… «Стерхов», как носителей чересчур важной информации, убирают? Ерунда. Зачем? Чтобы набирать потом новых и снова вырезать? Накопали что-то в архиве? Ах, вот она где, рубашка!.. Какой сюрприз, кто бы мог подумать, что она висит на стуле… Ответил, а сейчас займемся обувью…»

Когда он, уже одетый, стоял на пороге, боясь даже посмотреть в сторону жены, чтобы привлечь внимание чекистов к ней, тот, кого он сразу вычислил как старшего, рявкнул:

– И бабу с щенком в машину!

Ярослав напрягся.

– Товарищи, в чем дело? – голосом учителя математики, которого не желают слушать ученики, возмутился он. – И где моя палка?

– Да! – радостно встрепенулся старший. – Где его палка? – окинув скудно освещенное пространство взглядом, полным презрения, он увидел трость, метнулся к ней, схватил в руки и следующим движением резко сузил круг вычисляемых Корсаком фигурантов. В одной руке он держал длинное, сияющее хищным блеском лезвие, в другой, откинутой в сторону, ножны.

«Вот так, – очертив круг подозреваемых, Слава быстро его замкнул. – Сомов, Шелестов, Береснев. Из троих, знавших тайну костыля, жив только один. И это самый худший из всех вариантов».

– Пошел! – после сильного толчка в спину Ярослав направился к двери. Сейчас его усадят в машину, и, если они приехали на одной, двое оставшихся останутся со Светой и ребенком ждать вторую. Если машин две, значит, их выведут вслед за ним.

На середине лестничного пролета Слава повернул голову к своей двери и удивился. Те, что оставались в квартире, вышли на площадку и закуривали «Беломор». Глупо. Получается, дали женщине одеться самой и собрать ребенка. А если та вытянет сейчас из-под кровати «ППШ» и выйдет следом?

Подумав об этом, Корсак пожалел о том, что не имеет дома «ППШ», а Света как огня боится оружия. Может, Мидия Эммануиловна, вдова полковника царской армии, дома дисковый «льюис» хранит? Выскочила бы сейчас, да от бедра…

– Что встал, гад?! – И Слава ощутил довольно весомый удар по шее. – Забыл, где выход? Выход там, где вход!

Довольный своей невероятно остроумной сержантской шуткой, конвоир хохотнул, но был вынужден осечься на полуслове.

Опасность, на этот раз уже не предсказываемую никаким наитием, Корсак увидел, конечно, первым. И дело было на этот раз уже не в сверхъестественном чутье, а в том, что Слава спускался по лестнице первым, а потому ничего удивительного, что человека, возникшего перед ним и вскинувшего руку, он первым и увидел.

Стремительно упав на пол, он услышал выстрел, чвакающий звук над головой, свист вырывающейся из раны крови и, рискуя свернуть себе шею, сделал кувырок вперед и впечатал каблук своего ботинка в кадык стрелявшему.

Из-за спины врезавшегося в стену стрелка выскочил сначала один человек, потом еще один. Ярослав с отчаянием подумал о том, что вот на этой лестнице, после девяти лет мытарств и постоянной опасности, так и не успев поцеловать в последний раз любимых людей, он и закончит свой путь…

Но эта ночь действительно выдалась бесконечно длинной.

Не обращая внимания на сучащего ногами в агонии товарища, которого рвало кровью, выскочившие из-за его спины люди оглушили пространство подъезда выстрелами из револьверов…

В лицо Корсаку летели хлопья чего-то влажного, скользкого, и он, вдруг подумав о том, что в секторе этого сумасшедшего огня может стоять Света с Ленькой на руках, вскочил.

Первым его движением было побежать в квартиру, и он, наверное, так бы и сделал, если бы не руки, вцепившиеся в его плечи, словно клещи.

Наверху хозяйничали двое, но уже ничем не напоминающие сотрудников НКВД. А те, что сотрудников НКВД напоминали, хрипели в агонии, ползая по скользкому лестничному маршу, и на нижней губе одного из них Корсак увидел прилипшую, только что прикуренную «беломорину»…

Там, где стоял Ярослав, удерживаемый тремя незнакомцами, было темно. Мидия постоянно вкручивала лампочки, но кто-то с еще большим постоянством их вывинчивал. Но в свете, струящемся из его квартиры, он не без труда видел двоих с револьверами. Их лица показались ему подозрительно знакомы.

Вырвавшись из захвата, он развернулся и тут же почувствовал, как в лоб ему уткнулся револьверный ствол.

– Да стой ты спокойно, идиот чертов! – прохрипел кто-то, хватая отставного десантника за горло. – Свои мы, свои!

Не обращая никакого внимания на эти призывы, Слава рванулся, но был тотчас сбит с ног. Чувствуя, как на него наваливаются сразу несколько человек, он хрипло рычал, думая о том, что в комнате, в которой он оставил жену с ребенком, находятся двое с оружием.

– Да свои мы! – натужно сказал кто-то в самое ухо, выламывая руки Корсаку. – Братва, нам тут Поддубного нечего смешить! – обратился он к этим «своим». – Нам валить пора, пока из-за этого идиота нас всех легавые не повязали!

Корсак перестал что-либо понимать. Кто свои, а кто чужие – все перепуталось в его голове, он схватил через голову одного из крикунов за губу и, недолго думая, рванул ее. Подъезд буквально затрясся от дикого крика.

– Губа! – орал через нос пострадавший. – Он, сука, губу мне порвал!..

Не особо целясь, Корсак выбросил через другое плечо руку с расставленными в стороны пальцами, но тот, чьи глаза неминуемо должны были вытечь, оказался более сообразительным. Откинувшись назад, он схватил зубами Корсаковы пальцы и сжал так, что у Славы потемнело в глазах.

– Шука такая! – пламенно заорал кусавший. – Оштановишь, падла! Мы от Швятого!..

Услышав имя, забыть которое теперь он был уже не в силах до конца жизни, Корсак расслабился и обмяк.

– Да ничего не случится с твоей бабой! – сплевывая кровь, прокричал тот, чей рот теперь был свободен. – Мы увезем ее в безопасное место! Поехали, дурень, пока я тебя здесь не прикончил! – Различая в темноте на лице Корсака вполне резонное недоверие, он проорал что есть мочи: – Все в порядке, гадом буду! Ее – в схрон, тебя – к Святому! Это его приказ, мать твою! Еще раз свои клешни разбросаешь, бля буду, пристрелю, и пусть он со мной что хочет, то делает!.. Да что за красноперые пошли, а?! – возмущался он, спускаясь по лестнице и толкая Корсака в спину. – Уму непостижимо! Друг друга убивают, а когда к кому-то из них на помощь идешь, тебе или кадык сломают, или пасть порвут, или зенки норовят выбить! Вот что вы за суки такие, скажи мне!

Корсак, которому это адресовалось, то и дело оглядывался туда, где должна была появиться Света с Ленькой. Оглядывался он и когда они вышли на улицу.

У подъезда стоял видавший виды черный «Мерседес», ветровое стекло его украшали два отверстия. На руле грудью лежал водитель и подавать признаки жизни категорически отказывался.

– Сюда, за угол! – скомандовал тот, кто сумел сберечь глаза. – Видишь, две машины? Одна для тебя, вторая для бабы и ребенка. И не зли ты меня, ради бога, парень…

Усевшись на заднее сиденье, Корсак снова посмотрел на окна своей комнаты. Там было темно.

«Могли бы убить меня, да не убили, – подумал Слава. – Так зачем же им Свету убивать с Ленькой? Глупо. Так же глупо, как приехать брать человека и выйти на площадку покурить, пока женщина одевается».

– Не-ет, – мотал головой старшой из невесть откуда появившейся «группы захвата». – Эта работа не для меня, увольте, пан Тадеуш… Вот прийти, прирезать четверых чекистов, пятого, гада, – он покосился на Корсака, – жену его и ребенка ихнего – это пожалуйста. Две минуты – и никаких недоразумений. А так что получается?.. Крол погиб смертью храбрых. У Самосада пасть как у клоуна из шапито… Съездили на боевое задание, называется, спасли беззащитного инвалида с жинкой и дитем…

– Куда мы едем? – не опускаясь до извинений, поинтересовался Корсак. – Только не надо со мной в шпионов играть. Мол, сейчас доедем до Мойки, там тебе глаза завяжем…

Услышав про глаза, старшой оглянулся, посмотрел на Славу и уже совершенно другим голосом спокойно сообщил:

– Нас послал Святой. Папа умирает. Попросил тебя привезти живого или мертвого. Лучше, сказал, живого. Корнеева, дескать, ко мне, а жену его и ребенка – в безопасное место. Ты бы хоть цинканул ему, что за тобой «энкавэде» толпой ходит…

– Откуда он знает о ребенке?

– Откуда он знает о ребенке! – передразнил его, кривляясь, бандит. – А откуда я знаю, где ты живешь? А откуда я знаю, что ваша Медуза Имануиловна мусор выносит ровно в шесть вечера каждый день? Ты думал – уехал, и с концами? Все, нет тебя, ты в домике? Вроде на фронте служил, герой страны, а ведешь себя как дитя малое, ей-богу… Ты еще спроси, откуда я про героя знаю!

«Глупо я спросил, глупо, – согласился Корсак про себя, отворачиваясь к окну, за которым мелькали смутные дома и деревья. – Если бы не Светка, вряд ли бы потерял голову».

Успокоившись, он стал ждать окончания этой бесконечно длинной ночи.

Где-то на полпути между Питером и Коломягами – а Корсак уже не сомневался в том, что везут его именно туда, – он вдруг подумал о том, что уже, наверное, рассказывает Мидия Эммануиловна прибывшим по вызову сотрудникам НКВД.

«Их было трое, – скажет она. – Главным у них – Слава Корнеев. Когда его увели, он со своими бандитами сначала перебил всех товарищей чекистов внизу, а после послал врагов народа за женой и ребенком. Куда они скрылись – понятия не имею. А таким хорошим человеком, знаете ли, мне казался. И замок починит, и чайник с плиты снимет, и свет в уборной никогда не забывал выключать…»

Он машинально дернулся всем телом к двери, но бандит, сидящий за рулем, вдруг резко перегнулся назад и жестко прижал к виску Корсака ствол.

– Еще раз дернешься, мозги вышибу! – пообещал он. – «Браунинг», четыре патрона в магазине. Калибр такой маленький, что рану ни один лепила^[1] не прозондирует. Сгниешь изнутри! Всегда ношу в правом кармане, специально для профилактических мероприятий, – хохотнув, он убрал оружие, а Корсак решил более не дразнить судьбу.

Эта ночь, конечно, закончится. Часа два осталось, не более. Но страшная жизнь между адом и раем, начавшаяся для Корсака в тридцать седьмом году и не заканчивающаяся по сей день, обещала быть по-настоящему долгой. Жизнь продолжала испытывать Ярослава на прочность и не скупилась на выдумки.

Но главное, что ангел-хранитель, опустившийся на пузырящуюся от дождя мостовую к телу бездыханной молодой женщины в 1915 году, не покидал зародившуюся в ней жизнь вот уже тридцать с лишним лет.

Машина остановилась. Приехали. Коломяги.